Если бы только держаться нити, связывающей мою жизнь съ любовью Бернардо, то пришлось бы пропустить цѣлый годъ моей жизни. А, между тѣмъ, годъ этотъ, несмотря на свой ровный обычный ходъ, представлялъ для меня гораздо большее значеніе, нежели только лишнихъ двѣнадцать мѣсяцевъ. Онъ явился какъ бы антрактомъ въ драмѣ моей жизни.
Я рѣдко видѣлся съ Бернардо, а при встрѣчахъ находилъ въ немъ все того же веселаго, браваго юношу; но относился ко мнѣ онъ уже не попрежнему. Изъ-подъ маски дружелюбія проглядывало холодное, важное равнодушіе. Это разстраивало и огорчало меня, и я не рѣшался спрашивать у него, какъ идутъ его дѣла.
Зато я часто посѣщалъ палаццо Боргезе, сдѣлавшееся для меня истинно роднымъ домомъ. Тѣмъ не менѣе, Eccellenza и Франческа часто глубоко огорчали меня. Душа моя была переполнена благодарностью къ нимъ за все, что они для меня сдѣлали, и малѣйшее неодобреніе ихъ набрасывало на мое веселое расположеніе духа мрачную тѣнь. Франческа хвалила меня за мои добрыя качества, но постоянно стремилась воспитывать меня: моя манера держать себя и выражаться вѣчно подвергалась ея строгой, слишкомъ даже строгой критикѣ, зачастую вызывавшей у меня, шестнадцатилѣтняго юноши, на глазахъ слезы. Самъ Eccellenza, который вызвалъ меня изъ хижины Доменики въ свое роскошное палаццо, относился ко мнѣ попрежнему сердечно, но и онъ тоже не уступалъ синьорѣ въ желаніи воспитывать меня. Я не раздѣлялъ его страсти къ собиранію цвѣтовъ и растеній, и онъ называлъ это недостаткомъ серьезности и положительности во мнѣ, находилъ, что я слишкомъ занятъ собственнымъ «я», что «радіусы моего ума не пересѣкаютъ великой окружности вселенной». «Помни, сынъ мой», говаривалъ онъ мнѣ: «что листокъ, который свертывается во внутрь, увядаетъ!» Но, погорячившись немного, онъ трепалъ меня по щекѣ и иронически увѣрялъ, что свѣтъ въ сущности очень дуренъ и что людямъ, какъ и цвѣтамъ, нужно побывать подъ прессомъ для того, чтобы изъ нихъ вышли хорошіе экземпляры для Мадонны! Фабіани же смотрѣлъ на все съ веселой точки зрѣнія, смѣялся надъ доброжелательными проповѣдями жены и Eccellenza и увѣрялъ, что мнѣ никогда не достигнуть ни учености Eccellenza, ни остроумія Франчески, но что изъ меня выйдетъ третій сортъ человѣка, тоже не изъ послѣднихъ! Потомъ онъ призывалъ свою маленькую игуменью, и съ нею я скоро забывалъ всѣ свои маленькія огорченія.
Слѣдующій годъ они собирались провести въ сѣверной Италіи: лѣто въ Генуѣ, а зиму въ Миланѣ. Мнѣ же предстояло въ этотъ годъ сдѣлать важный шагъ—сдать экзаменъ на аббата и такимъ образомъ занять болѣе высокую ступень общественнаго положенія.
Передъ отъѣздомъ моихъ покровителей, въ палаццо Боргезе данъ былъ большой балъ, на который пригласили и меня. Палаццо было окружено какъ бы огненнымъ смолянымъ вѣнкомъ: всѣ факелы, которые несли передъ экипажами гостей, были воткнуты въ желѣзные канделябры, прикрѣпленные къ наружной стѣнѣ дома, и образовывали каскады огня. Предъ воротами разъѣзжали конные папскіе гвардейцы. Садикъ весь былъ убранъ разноцвѣтными бумажными фонариками, мраморная лѣстница залита огнями; ароматъ цвѣтовъ разливался повсюду: на каждой ступени лѣстницы стояли вазы съ цвѣтами и небольшія апельсинныя деревца. Къ дверямъ былъ приставленъ почетный караулъ; толпы разодѣтыхъ слугъ сновали взадъ и впередъ. Франческа была ослѣпительно хороша въ бѣломъ атласномъ платьѣ, отдѣланномъ дорогими кружевами; на головѣ же у нея красовалось роскошное перо райской птицы; блестящій нарядъ удивительно шелъ къ ней, но особенно плѣнила она меня тѣмъ, что такъ ласково протянула мнѣ руку. Въ двухъ залахъ шли подъ звуки оркестровъ танцы. Въ числѣ танцующихъ былъ и Бернардо. Какъ онъ былъ хорошъ! Красный, вышитый золотомъ мундиръ, узкія бѣлыя брюки—все сидѣло на немъ восхитительно и обрисовывало его стройныя формы. Онъ танцовалъ съ царицей бала, и она любовно и довѣрчиво улыбалась ему. Какъ мнѣ было досадно, что я не могъ танцовать! Никто не обращалъ на меня вниманія. Въ самомъ близкомъ, почти родномъ мнѣ домѣ, я чувствовалъ себя чужимъ, но Бернардо дружески протянулъ мнѣ руку, и уныніе мое какъ рукой сняло. Мы скрылись съ нимъ въ оконную нишу, за длинныя красныя занавѣси, и стали пить пѣнящееся шампанское. Онъ дружески чокнулся со мною; чудныя мелодіи лились намъ прямо въ душу, и дружба наша воскресла съ прежнею силой! Я даже не побоялся упомянуть о прекрасной еврейкѣ; Бернардо громко расхохотался; казалось, онъ совершенно излѣчился отъ своей глубокой раны.
— Я поймалъ себѣ новую райскую птичку!—сказалъ онъ.—Она оказалась болѣе ручною и прогнала своимъ пѣніемъ мою хандру. Такъ пусть себѣ другая летитъ, куда хочетъ! Она и въ самомъ дѣлѣ улетѣла, исчезла изъ еврейскаго квартала и даже изъ Рима, если вѣрить моимъ людямъ.
Мы чокнулись еще разъ; шампанское и веселая музыка вдвойнѣ разгорячили нашу кровь. Бернардо опять унесся въ вихрь танцевъ, а я остался одинъ, но на душѣ у меня воцарилось блаженное спокойствіе; мнѣ хотѣлось прижать къ своему сердцу весь міръ! На улицѣ передъ окнами палаццо слышались радостныя восклицанія бѣдныхъ мальчишекъ, которые любовались сыпавшимися отъ смоляныхъ факеловъ искрами. Мнѣ вспомнилось мое бѣдное дѣтство: и я тогда игралъ такъ же, как они, а теперь я, въ числѣ первыхъ вельможъ Рима, принятъ въ этомъ богатомъ палаццо какъ свой! Благодарность и любовь къ Божьей Матери, моей милостивой покровительницѣ, переполнили мою душу, колѣни мои сами собой подогнулись, и я сталъ молиться. Длинныя, плотныя занавѣси скрывали меня отъ глазъ остального общества. Я былъ безконечно счастливъ.
Ночь пролетѣла, за ней прошли еще два дня, и семейство Боргезе уѣхало изъ Рима. Аббасъ Дада ежечасно напоминалъ мнѣ, что этотъ годъ принесетъ мнѣ съ собой имя и санъ аббата. Я учился прилежно и почти не видѣлся съ Бернардо и вообще со знакомыми. Недѣли шли, шли и мѣсяцы, и вотъ насталъ день экзамена, послѣ котораго я надѣлъ черное платье и короткій шелковый плащъ аббата.
Все казалось торжествовало вмѣстѣ со мною: и высокія пиніи, и только что распустившіеся анемоны, и крики на улицѣ, и легкое облачко, скользившее по голубому небу!.. Надѣвъ черный шелковый плащъ аббата, я какъ будто сталъ другимъ, болѣе счастливымъ человѣкомъ. Франческа прислала мнѣ на мои нужды и удовольствія чекъ на сто скудо. Это привело меня въ еще болѣе радужное настроеніе, и я помчался на испанскую лѣстницу, бросилъ дядюшкѣ Пеппо блестящій скудо и быстро удалился, не слушая его криковъ: «Eccellenza, Eccellenza, Антоніо!»
Было начало февраля; миндальныя деревья уже цвѣли, апельсины начинали золотиться; приближался веселый карнавалъ, словно нарочно совпавшій съ моимъ поступленіемъ въ аббаты, чтобы достойно отпраздновать его. Трубачи-герольды, разъѣзжавшіе на коняхъ, съ развѣвающимися бархатными знаменами въ рукахъ, уже возвѣстили о приближеніи празднества. Еще не разу въ жизни не приходилось мнѣ какъ слѣдуетъ насладиться удовольствіями карнавала, всласть упиться зрѣлищемъ этого общаго народнаго праздника, когда всѣ—и старъ, и младъ, и бѣдный, и богатый—веселятся напропалую. Когда я былъ ребенкомъ, матушка моя никогда не пускала меня въ толпу, боясь, что меня задавятъ, и мнѣ поэтому удавалось полюбоваться всѣмъ этимъ весельемъ только мелькомъ, стоя съ матушкой гдѣ-нибудь на углу. Во время пребыванія въ коллегіи я видѣлъ празднество не лучше; намъ, воспитанникамъ, разрѣшалось смотрѣть на него только съ одного опредѣленнаго мѣста—съ плоской крыши флигеля палаццо дель-Доріа. О томъ же, чтобы самому принимать участіе во всемъ, порхать съ одного конца улицы на другой, побывать въ Капитоліи и въ Травестере, словомъ, гдѣ захочется—нечего было и думать. Не мудрено, что я теперь съ такою жадностью бросился въ этотъ вихрь удовольствій и радовался всему, какъ дитя. Я и не чаялъ, что тутъ-то какъ-разъ и наступитъ важнѣйшая эпоха моей жизни, что событіе, когда-то живо занимавшее меня, вновь воскреснетъ, что забытое зерно, невидимкою лежавшее въ моей душѣ, взойдетъ зеленымъ душистымъ росткомъ, который крѣпко обовьется вокругъ дерева моей жизни.
Карнавалъ поглощалъ всѣ мои мысли. Раннимъ утромъ я побывалъ на площади дель-Пополо, чтобы полюбоваться приготовленіями къ бѣгу лошадей, а вечеромъ бродилъ по Корсо, разсматривая выставленные въ окнахъ пестрые карнавальные наряды и фигуры въ маскахъ и полныхъ костюмахъ. Я взялъ на прокатъ костюмъ адвоката, какъ одинъ изъ наиболѣе веселыхъ и забавныхъ, и почти не спалъ всю эту ночь, приготовляясь къ своей новой роли.
Слѣдующій день былъ для меня настоящимъ праздникомъ. Я былъ счастливъ, какъ дитя. Въ боковыхъ улицахъ устраивались со своими столами и лотками продавцы «конфетти»[1]. Улица Корсо была чисто выметена; изо всѣхъ оконъ спускались пестрые ковры. Около трехъ часовъ, по французскому способу считать часы[2], я уже былъ въ Капитоліи, чтобы впервые насладиться зрѣлищемъ начала празднества. Всѣ балконы были переполнены знатными иностранцами; сенаторъ въ пурпуровой тогѣ возсѣдалъ на бархатномъ тронѣ; прелестные маленькіе пажи въ бархатныхъ беретахъ съ перьями стояли по лѣвую сторону трона, впереди папской швейцарской гвардіи. И вотъ, явилась толпа еврейскихъ старѣйшинъ; всѣ они были съ обнаженными головами и, приблизившись къ трону, преклонили колѣни. Я узналъ средняго; это былъ Ганнохъ, старый еврей, дочерью котораго такъ интересовался Бернардо. Старикъ обратился къ сенатору съ рѣчью, въ которой просилъ для себя и своихъ единовѣрцевъ позволенія остаться въ Римѣ, въ отведенномъ имъ кварталѣ, еще на годъ, обѣщая въ теченіе этого времени явиться разъ, въ назначенный день, въ католическую церковь и прося позволенія заплатить всѣ издержки по бѣгу лошадей вмѣсто того, чтобы, согласно древнему обычаю, самимъ бѣжать по Корсо на потѣху римлянъ. Сенаторъ милостиво кивнулъ головою (старый обычай—ставить на плечо просителя ногу—былъ уже оставленъ), затѣмъ сошелъ при звукахъ музыки съ лѣстницы, сѣлъ вмѣстѣ съ пажами въ великолѣпную карету и открылъ карнавалъ. Большой колоколъ Капитолія зазвонилъ, а я бросился домой, торопясь облечься въ свой адвокатскій костюмъ. Въ немъ я казался самому себѣ совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Довольный выскочилъ я на улицу, гдѣ встрѣтилъ уже цѣлую толпу масокъ. Это были бѣдные ремесленники, которые въ дни карнавала пользуются одинаковыми правами съ богатѣйшими вельможами. Костюмы ихъ были очень оригинальны, а стоили очень дешево. Они накинули на себя поверхъ обыкновенной одежды грубые балахоны, на которыхъ, вмѣсто пуговицъ, были нашиты лимонныя корки, на плечахъ и на башмакахъ красовались пучки салата, на головахъ парики изъ сельдерея и на носу огромные очки, вырѣзанные изъ апельсинной корки.
Я сталъ угрожать имъ процессомъ, указывая имъ въ своей книгѣ на такія-то и такія-то статьи закона, воспрещавшія одѣваться такъ роскошно. Затѣмъ, сопровождаемый ихъ апплодисментами, я вышелъ на Корсо, превратившуюся изъ улицы въ маскарадную залу. Изо всѣхъ оконъ, со всѣхъ балконовъ и временно устроенныхъ возвышеній для зрителей спускались пестрые ковры. Вдоль стѣнъ домовъ тянулся безконечный рядъ стульевъ—«лучшихъ мѣстъ для зрителей», какъ выкрикивали барышники. Экипажи тянулись непрерывною двойною цѣпью; у нѣкоторыхъ экипажей даже колеса были украшены лавровыми вѣтвями, такъ что самые экипажи смотрѣли движущимися зелеными бесѣдками. Въ промежуткахъ между ними волновалась веселая толпа людей. Всѣ окна были заняты зрителями. Прелестныя римлянки въ офицерскихъ мундирахъ и съ намалеванными усиками на нѣжныхъ губкахъ, бросали въ знакомыхъ конфетти. Я обратился къ нимъ съ рѣчью, угрожая привлечь ихъ къ суду за то, что онѣ бросаютъ не только конфетти, но и огненныя взгляды, воспламеняющіе сердца! Цвѣточный дождь былъ наградой за мою рѣчь.
Вслѣдъ затѣмъ я наткнулся на разряженную барыню, шествовавшую подъ руку съ кавалеромъ; путь намъ преградила толпа затѣявшихъ свалку пульчинеллей, и барынѣ пришлось отвѣдать моего краснорѣчія.
— Синьора!—началъ я.—Такъ-то вы исполняете предписанія римско-католической церкви? Увы, гдѣ теперь найдешь Лукрецію, супругу Тарквинія Коллатина! Вы, и многія вамъ подобныя, отправляете на время карнавала вашихъ почтенныхъ мужей въ монастырь въ Трастевере, клянясь, что и сами будете вести богобоязненную, тихую жизнь, сидѣть дома въ то время, какъ они станутъ истязать свою плоть, молиться и работать день и ночь въ стѣнахъ монастыря! А вмѣсто того, вы себѣ бѣгаете по улицамъ съ кавалерами?! Эге, синьора! Я притяну васъ къ суду на основаніи параграфа 16-го статьи 27-й!
Тяжеловѣсный ударъ вѣеромъ по щекѣ былъ мнѣ отвѣтомъ; судя по основательности удара, я нечаянно угодилъ барынѣ не въ бровь, а въ самый глазъ.
— Ты спятилъ, Антоніо!?—шепнулъ мнѣ ея кавалеръ, и затѣмъ оба исчезли въ толпѣ сбировъ, грековъ и пастушекъ. Но мнѣ довольно было и этихъ немногихъ словъ,—я узналъ Бернардо. Кто же, однако, была его дама? — Luogi! Luogi! Patroni!—кричали барышники, торговавшіе мѣстами, и крики ихъ спутали всѣ мои соображенія. Да и гдѣ тутъ было соображать! Вокругъ меня плясала толпа увѣшанныхъ колокольчиками арлекиновъ, а рядомъ шагалъ на высокихъ ходуляхъ въ ростъ человѣка другой адвокатъ. Увидавъ коллегу, т. е. меня, онъ началъ насмѣхаться надъ моимъ низкимъ положеніемъ и увѣрять, что только онъ одинъ можетъ выигрывать процессы: на землѣ, гдѣ пресмыкаюсь я, нѣтъ справедливости; ее надо искать только тутъ! При этомъ онъ указалъ на окружавшее его воздушное пространство и зашагалъ дальше.
На площади Колонна игралъ оркестръ и рѣзвыя докторессы и пастушки весело плясали вокругъ одинокихъ группъ солдатъ, машинально расхаживавшихъ тутъ для поддержанія порядка. Я было опять началъ забавную рѣчь, но явился какой-то писарь, и мое краснорѣчіе пропало даромъ: слуга писаря, бѣжавшій впереди его, такъ неистово зазвонилъ въ колокольчикъ надъ самымъ моимъ ухомъ, что я самъ пересталъ слышать свои слова; затѣмъ прогремѣлъ и пушечный выстрѣлъ—сигналъ къ разъѣзду экипажей и окончанію празднества на сегодня. Я добылъ себѣ мѣстечко на подмосткахъ; внизу волновалось море человѣческихъ головъ, не поддававшееся усиліямъ солдатъ очистить мѣсто для лошадей, которыя скоро должны были промчаться по улицѣ.
Въ концѣ Корсо, обращенномъ къ площади дель-Пополо, уже стояли за протянутою поперекъ улицы веревкою полуодичавшія лошади. Къ спинамъ ихъ былъ привязанъ горящій трутъ, за ушами прикрѣплены маленькія ракеты, а на бокахъ желѣзныя бляхи съ острыми шипами, пришпоривавшими лошадей во время бѣга. Конюха едва сдерживали животныхъ. Раздался пушечный выстрѣлъ, веревка упала, и лошади вихремъ понеслись по Корсо. Мишурныя украшенія шуршали, гривы и пестрыя ленты развѣвались по воздуху, изъ-подъ копытъ сверкали искры, народъ неистово гикалъ лошадямъ вслѣдъ, и едва тѣ пронеслись, снова сомкнулся за ними, какъ волны за килемъ корабля.
На сегодня празднеству наступилъ конецъ. Я поспѣшилъ домой, чтобы сбросить свой костюмъ, и нашелъ у себя Бернардо.
— Ты здѣсь?—воскликнулъ я.—А гдѣ же твоя донна? Куда ты дѣвалъ ее?
— Шш!—прервалъ онъ меня, шутливо грозя пальцемъ.—Пусть между нами не замѣшивается женщина!.. Но какъ это тебѣ взбрело въ голову наговорить ей такихъ вещей..? Впрочемъ, мы даруемъ тебѣ отпущеніе! Пойдемъ сегодня вмѣстѣ въ театръ Алиберта; даютъ оперу «Дидона»; музыка, говорятъ, божественная, въ театрѣ соберутся всѣ первыя красавицы Рима, и кромѣ того, заглавную роль будетъ пѣть одна иностранная примадонна, которая недавно свела съ ума весь Неаполь. Говорятъ, у нея такой голосъ, такой талантъ, о какихъ мы и понятія не имѣемъ; къ тому же она хороша, дивно хороша собою! Не забудь захватить карандашъ: если она хоть на половину соотвѣтствуетъ описаніямъ, то должна вдохновить тебя, и ты посвятишь ей прелестнѣйшій сонетъ! Я же сберегъ отъ карнавала послѣдній букетъ фіалокъ, чтобы поднести ей, если она плѣнитъ меня.
Я охотно принялъ его приглашеніе; я хотѣлъ испить всю чашу карнавальныхъ удовольствій до дна, не упустивъ ни единой капельки. То былъ знаменательный вечеръ для насъ обоихъ: въ моемъ календарѣ третье февраля отмѣчено двойною чертой; Бернардо имѣлъ основанія сдѣлать тоже.
Новая пѣвица дебютировала въ роли Дидоны на сценѣ театра Алиберта—перваго римскаго опернаго театра. Великолѣпный потолокъ, на которомъ парили музы, занавѣсъ, изображавшій весь Олимпъ, и золотые арабески, украшавшіе ложи—все блестѣло новизною. Театръ былъ полонъ съ низу до верху. Надъ каждою ложей горѣли лампочки,—вся зала утопала въ морѣ свѣта. Бернардо обращалъ мое вниманіе на каждую, вновь входившую въ какую-нибудь ложу, красавицу и прохаживался на счетъ дурнушекъ.
Началась увертюра—своего рода музыкальное введеніе къ оперѣ. Въ морѣ бушуетъ буря и гонитъ Энея къ берегамъ Ливіи. Но вотъ буря утихаетъ, и слышатся звуки благочестивыхъ гимновъ, которые постепенно переходятъ въ восторженныя ликованія; нѣжные звуки флейтъ поютъ о еще незнакомомъ мнѣ чувствѣ, о пробуждающейся любви Дидоны. Раздаются звуки охотничьихъ роговъ, буря опять усиливается, и я переношусь вмѣстѣ съ влюбленными въ таинственный гротъ; мелодіи дышатъ любовью, бурною страстью и вдругъ разрѣшаются громкимъ диссонансомъ. Въ тотъ же моментъ занавѣсъ взвился. Эней собирается уѣхать завоевать для Асканія Гесперійское царство, хочетъ покинуть Дидону, пріютившую его—чужеземца, пожертвовавшую для него своею честью и своимъ спокойствіемъ. Она еще не знаетъ о его намѣреніи, «но скоро сладкій сонъ прервется»—говоритъ Эней. Тутъ появляется Дидона. Глубокая тишина воцарилась въ залѣ. Всѣхъ, какъ и меня, поразила новая примадонна своею царственною осанкой, соединенной съ какою-то нѣжною воздушною граціей. Нельзя, однако, сказать, чтобы она соотвѣтствовала моему представленію о Дидонѣ. Она была въ высшей степени женственна, нѣжна, прелестна духовною красотой Рафаэлевскихъ типовъ. Черныя какъ смоль волосы облегали прекрасный, высокій лобъ, темные глаза были полны выраженія. Раздались рукоплесканія,—ими публика привѣтствовала пока одну красоту, такъ какъ пѣвица не взяла еще ни одной ноты. На лицѣ ея въ то время, какъ она кланялась восхищенной толпѣ, выступилъ легкій румянецъ. Опять настала тишина; всѣ чутко прислушивались къ глубоко обдуманной, прекрасной передачѣ ею речитатива.
— Антоніо!—вполголоса воскликнулъ Бернардо и схватилъ меня за руку:—Это она!.. Или я съ ума сошелъ, или это она, моя упорхнувшая птичка!.. Да, да, я не могу ошибаться! И голосъ ея! Я слишкомъ хорошо помню его!
— О комъ ты говоришь? Кто она?—спросилъ я.
— Еврейка изъ Гэто!—отвѣтилъ онъ.—И въ то же время это просто невозможно! Не можетъ быть, чтобы это была она!..
Онъ умолкъ и весь ушелъ въ созерцаніе дивной красавицы. Она пѣла о своемъ счастьи, о своей любви. Вся душа ея выливалась въ этихъ звукахъ; на ихъ крылахъ возносилось къ небу вырывавшееся изъ ея груди глубокое чистое чувство. Какая-то сладкая грусть охватила меня; эти звуки какъ будто выманили изъ глубины моей души какія-то давно похороненныя въ ней воспоминанія, и я готовъ былъ воскликнуть вмѣстѣ съ Бернардо: «Это она!» Да, событіе, о которомъ я столько лѣтъ и не думалъ и не вспоминалъ, вдругъ воскресло предо мною съ необыкновенной живостью и яркостью: я вспомнилъ церковное торжество въ церкви Арачели, мою рождественскую проповѣдь и стройную, прелестную дѣвочку съ удивительно нѣжнымъ, чистымъ голоскомъ, похитившую у меня пальму первенства. Чѣмъ больше смотрѣлъ я на пѣвицу и слушалъ ее, тѣмъ увѣреннѣе твердилъ себѣ: «Это она, она!»
А когда затѣмъ Эней объявилъ ей, что уѣзжаетъ, что они, вѣдь, не мужъ и жена—какъ поразительно выразила она въ своей аріи произошедшій въ душѣ ея переворотъ—отчаянье, боль, бѣшенство! Звуки вздымались, словно волны морскія, бросаемыя бурею къ облакамъ. Какъ высказать, какъ передать словами мои тогдашнія чувства? Въ этихъ звукахъ открылся для меня цѣлый міръ, но они какъ будто исходили не изъ человѣческой груди, и мысль моя искала пріурочить ихъ къ какому-нибудь подходящему живому образу. Да, такъ поетъ лебедь, влагающій въ свою пѣсню всю свою жизнь и то разсѣкающій своими широкими, свѣтлыми крыльями волны эфира, то погружающійся въ глубину моря, чтобы затѣмъ снова вознестись къ небу!
Взрывъ рукоплесканій огласилъ залу; раздались вызовы: «Аннунціата! Аннунціата!» И ей пришлось выходить и кланяться восхищенной толпѣ безъ конца.
И все же эта арія уступала дуэту второго дѣйствія, когда Дидона умоляетъ Энея не уѣзжать такъ поспѣшно, не покидать царицу, «оскорбившую ради него, Ливійское племя и князей Африканскихъ, пренебрегшую своею скромностью, своимъ добрымъ именемъ». «Я, вѣдь, не посылала кораблей подъ стѣны Трои, я не оскорбляла памяти и праха Анхиза!» Въ голосѣ ея звучала такая искренность, такое горе, что у меня слезы выступили на глазахъ; воцарившаяся въ залѣ глубокая тишина показывала, что и другіе слушатели были тронуты не меньше моего.
Эней всетаки покидаетъ Дидону, и вотъ она стоитъ съ минуту блѣдная, холодная, какъ мраморное изображеніе Ніобеи… Затѣмъ, кровь бросается ей въ лицо,—это уже не нѣжно-любящая Дидона, покинутая супруга, это—фурія! Прекрасныя черты дышатъ смертельною ненавистью; Аннунціата сумѣла придать своему лицу такое выраженіе, что у всѣхъ кровь застыла въ жилахъ; всѣ жили и страдали теперь вмѣстѣ съ нею.
Леонардо де Винчи написалъ голову Медузы, которая находится въ Флорентійской галлереѣ; на нее жутко смотрѣть и въ то же время нельзя оторваться: это Венера Медицейская, созданная изъ ядовитой пѣны морской, застывшей въ прекрасномъ, но ужасномъ, дышащемъ смертью, образѣ. Такою-то вотъ явилась теперь предъ нами и Аннунціата-Дидона.
Сестра ея Анна воздвигла костеръ; весь дворецъ увѣшанъ черными вѣнками и гирляндами; на заднемъ планѣ взволнованное море, по которому уносится вдаль корабль Энея; Дидона стоитъ съ забытымъ имъ кинжаломъ; глухо звучитъ ея пѣснь, затѣмъ переходитъ въ громкія стенанія, похожія на плачъ падшаго ангела. Костеръ вспыхиваетъ, сердце разрывается, послѣдній аккордъ замираетъ…
Занавѣсъ опустился. Раздался громъ рукоплесканій. Красота и чудный голосъ артистки привели всѣхъ въ неописанный восторгъ. «Аннунціата! Аннунціата!» раздавалось изъ партера, изо всѣхъ ложъ. Занавѣсъ снова взвился, и передъ нами стояла пѣвица, такая скромная и прелестная, съ взоромъ, исполненнымъ любви и кротости. Къ ногамъ ея посыпался настоящій дождь цвѣтовъ; дамы махали платками, а мужчины восторженно выкрикивали ея имя. Занавѣсъ опять опустили, но энтузіазмъ публики все росъ, и Аннунціатѣ опять пришлось показаться; на этотъ разъ она вышла объ руку съ пѣвцомъ, исполнявшимъ партію Энея. Крики «Аннунціата! Аннунціата!» однако, все не прекращались; тогда она вышла со всею труппою, содѣйствовавшею ея успѣху, но ее продолжали вызывать одну. Она вышла, и въ краткихъ, но прочувствованныхъ словахъ поблагодарила присутствующихъ за такое щедрое поощреніе ея таланта. Я въ порывѣ восторга набросалъ на клочкѣ бумаги нѣсколько строчекъ, и бумажка полетѣла къ ея ногамъ вмѣстѣ съ цвѣтами и вѣнками.
Занавѣсъ больше не поднимался, но вызовы все продолжались; публика хотѣла еще разъ увидать пѣвицу, еще разъ выразить ей свое восхищеніе. Аннунціата вышла изъ-за боковыхъ кулисъ и прошла вдоль рампы, посылая своимъ восторженнымъ поклонникамъ воздушные поцѣлуи. Глаза ея сіяли радостью, все лицо дышало счастьемъ. Видно было, что она переживала теперь лучшія, счастливѣйшія минуты своей жизни. Не то же ли было и со мной? Я, вѣдь, раздѣлялъ и ея радость, и восторгъ зрителей; взоръ мой, вся душа моя упивалась ея красотою; я не видѣлъ ничего, не думалъ ни о чемъ, кромѣ Аннунціаты!
Толпа повалила изъ театра; меня увлекъ общій потокъ, стремившійся къ углу театра, гдѣ стояла карета пѣвицы; тамъ меня притиснули къ стѣнѣ; всѣмъ хотѣлось еще разокъ взглянуть на Аннунціату; всѣ стояли съ непокрытыми головами и восторженно провозглашали: «Аннунціата!» Я кричалъ то же, и сердце мое при этомъ какъ будто выростало въ груди. Бернардо протискался къ самымъ дверцамъ кареты и открылъ ихъ для Аннунціаты. Восторженная молодежь рѣшила сама везти карету съ пѣвицей и моментально отпрягла лошадей. Аннунціата благодарила своихъ поклонниковъ и взволнованнымъ голосомъ просила ихъ отказаться отъ этого намѣренія; отвѣтомъ были тѣ же восторженные клики. Бернардо вскочилъ на подножку кареты и принялся успокаивать Аннунціату; я же, вмѣстѣ съ другими, повезъ карету и былъ счастливъ, какъ и всѣ. Къ сожалѣнію, счастью этому слишкомъ скоро наступилъ конецъ; эти нѣсколько минутъ промчались, какъ чудный сонъ.
Какъ же я былъ радъ, когда опять столкнулся съ Бернардо! Онъ, вѣдь, говорилъ съ нею, стоялъ около нея, такъ близко!
— Ну, что скажешь, Антоніо? Неужели твое сердце еще не затронуто? Если ты еще не горишь любовью, то недостоинъ называться мужчиною! Понимаешь ты теперь, какъ ты проигралъ, отказавшись тогда познакомиться съ нею, понимаешь, что изъ-за такого созданія стоило бы начать учиться по-еврейски! Да, Антоніо, я не сомнѣваюсь,—какъ все это ни загадочно—что она-то и есть моя исчезнувшая еврейка! Это ее я видѣлъ у старика Ганноха, это она угощала меня виномъ! Теперь я опять нашелъ ее! Она, словно фениксъ, возродилась изъ гнѣзда—изъ этого отвратительнаго Гэто!
— Это немыслимо, Бернардо!—отвѣтилъ я.—Она и во мнѣ пробудила воспоминанія, но они говорятъ какъ-разъ противное: она не можетъ быть еврейкою. Нѣтъ, навѣрное, она принадлежитъ къ единой истинной церкви! И если бы ты вглядѣлся въ нее пристальнѣе, ты бы убѣдился, что у нея совсѣмъ не еврейскій типъ; на ея лицѣ нѣтъ печати отверженія, отмѣчающей это несчастное, изгнанное племя. Самый языкъ ея, эти звуки!.. Нѣтъ, они не могли вылетать изъ еврейскихъ устъ! О, Бернардо! Я такъ счастливъ, такъ упоенъ этими звуками! Но что она говорила? Ты, вѣдь, разговаривалъ съ нею! Стоялъ рядомъ! Что, она была такъ же счастлива, какъ и мы всѣ?
— Да ты и впрямь внѣ себя отъ восторга, Антоніо!—прервалъ меня Бернардо.—Наконецъ-то ледъ Іезуитской коллегіи растаялъ!.. Что она говорила? Да она и была испугана, и гордилась тѣмъ, что вы, сумасброды, повезли ее по улицамъ. Она спустила на лицо свой густой вуаль и прижалась въ уголокъ кареты; я сталъ успокоивать ее и высказалъ ей все, что подсказало мнѣ мое сердце и что слѣдовало высказать царицѣ красоты и невинности, но она даже не приняла моей руки, когда я хотѣлъ помочь ей выйти изъ кареты.
— Да какъ же ты осмѣлился? Она, вѣдь, не знаетъ тебя! Я бы никогда не рѣшился на это!
— Ахъ, ты не знаешь ни свѣта, ни женщинъ! Теперь она обратила на меня вниманіе, и это уже кое-что значитъ.
Затѣмъ мнѣ пришлось прочесть ему мой экспромтъ, и онъ нашелъ его божественнымъ, достойнымъ появиться въ печати! Мы зашли въ кафе и выпили за здоровье Аннунціаты; да и всѣ, бывшіе тамъ, говорили только о ней; всѣ, какъ и мы, продолжали восхвалять ее. Было уже поздно, когда я простился съ Бернардо. Я вернулся домой, но нечего было и думать заснуть! Мнѣ доставляло такое наслажденіе вспоминать всю оперу: и первый выходъ Аннунціаты, и ея арію, и дуэтъ, и, наконецъ, за душу хватающій финалъ. Въ пылу восторга я даже нѣсколько разъ принимался апплодировать и громко вызывать Аннунціату! Затѣмъ мнѣ вспомнилось и мое маленькое стихотвореніе; я написалъ его на бумажкѣ, прочелъ и нашелъ очень красивымъ, перечелъ еще разъ и—если ужъ быть откровеннымъ—любовь моя къ Аннунціатѣ какъ будто перешла въ восхищенье своимъ собственнымъ стихотвореніемъ! Теперь, спустя столько лѣтъ, я смотрю на все это иными глазами, тогда же я находилъ свои стишки маленькимъ шедевромъ. «Она навѣрное подняла ихъ», думалъ я: «и теперь сидитъ, полураздѣтая, на мягкой шелковой софѣ, облокотившись прекрасною ручкой на подушку, и читаетъ:
Душа стремилась, замирая, |
До сихъ поръ я не зналъ міра богаче, прекраснѣе міра поэзіи, открытаго мнѣ твореніемъ Данте, но теперь онъ сталъ для меня какъ-то еще жизненнѣе, яснѣе, чѣмъ прежде: чарующее пѣніе Аннунціаты, ея взгляды, страданіе и отчаяніе, которыя она сумѣла такъ художественно выразить, какъ будто впервые выяснили мнѣ всю гармонію Дантовскаго стиха. Навѣрное ей понравились мои стихи! Я представлялъ себѣ, что́ она думаетъ, читая ихъ, какъ желаетъ познакомиться съ авторомъ, и, право, засыпая, я хоть и воображалъ, что занятъ одною Аннунціатою, на самомъ-то дѣлѣ больше былъ занятъ самимъ собою и своимъ ничтожнымъ стихотвореніемъ!