Меня очень безпокоила моя вечерняя самовольная отлучка и посѣщеніе остеріи, гдѣ я вдобавокъ распивалъ съ Бернардо вино, но случай мнѣ благопріятствовалъ: никто не хватился меня, а, можетъ быть, и хватились, да, какъ и старый дядька, полагали, что я получилъ разрѣшеніе. Я, вѣдь, считался въ высшей степени скромнымъ и добросовѣстнымъ юношею. Дни медленно шли, за ними шли и недѣли; я прилежно учился и время отъ времени посѣщалъ свою благодѣтельницу; посѣщенія эти служили мнѣ лучшимъ поощреніемъ. Маленькая игуменья день ото дня становилась мнѣ все милѣе; я приносилъ малюткѣ картинки, нарисованныя мною еще въ дѣтствѣ, и она, поигравъ съ ними, рвала ихъ въ клочки и сорила по полу, а я подбиралъ и пряталъ.
Въ то же время я читалъ Виргилія; шестая книга, гдѣ описывается странствованіе Энея по преисподней, особенно интересовала меня своимъ сходствомъ съ Данте. Я вспоминалъ, читая ее, и мое стихотвореніе о Данте и Бернардо. Я давно уже не видалъ своего друга и успѣлъ сильно соскучиться по немъ. Былъ какъ-разъ одинъ изъ тѣхъ дней недѣли, въ которые Ватиканскія художественныя галлереи открыты для публики, и я попросилъ позволенія сходить туда посмотрѣть мраморныхъ боговъ и чудныя картины; настоящею же цѣлью моею было—встрѣтить тамъ моего дорогого Бернардо.
И вотъ, я очутился въ огромной открытой галлереѣ, гдѣ находится лучшій бюстъ Рафаэля и гдѣ весь потолокъ покрытъ великолѣпными фресками, выполненными по наброскамъ великаго мастера его учениками. Для меня уже не были новостью всѣ эти причудливыя арабески и легіоны колѣнопреклоненныхъ и парящихъ въ небесахъ ангеловъ; если же я и медлилъ здѣсь, дѣлая видъ, что разсматриваю ихъ, то лишь въ надеждѣ на счастливый случай—на встрѣчу съ Бернардо. Я прислонился къ каменной баллюстрадѣ и принялся любоваться роскошными очертаніями горъ, волнообразною линіей окружавшихъ Кампанью, не забывая въ то же время поглядывать на дворъ Ватикана всякій разъ, какъ о каменныя плиты его звенѣла чья-нибудь сабля,—не Бернардо-ли? Но онъ не показывался.
Тщетно бродилъ я по заламъ, останавливался и передъ Нильскою группою, и передъ Лаокономъ—толку все не было; мнѣ стало досадно и скучно. Бернардо не являлся, и мнѣ было ужъ все равно вернуться-ли домой или продолжать разглядывать древніе торсы и Антиноя.
Вдругъ по корридору промелькнула легкая тѣнь въ каскѣ съ развѣвающимся султаномъ, послышалось бряцанье шпоръ… Я въ догонку—это былъ Бернардо! Онъ обрадовался нашей встрѣчѣ не меньше меня и поспѣшно увлекъ меня за собою: ему надо было сообщить мнѣ тысячу вещей.
— Ты не знаешь, сколько я выстрадалъ! Да и теперь еще страдаю! Будь моимъ докторомъ! Ты одинъ можешь помочь мнѣ своими волшебными травами!
И, говоря это, онъ повелъ меня черезъ большую залу, гдѣ стояли на часахъ папскіе гвардейцы, въ большой покой, отведенный дежурному офицеру.
— Надѣюсь, ты не боленъ?—спросилъ я.—Этого не можетъ быть! Твои глаза, твои щеки такъ и горятъ!
— Да, они горятъ!—отвѣтилъ онъ.—Я весь горю, какъ въ огнѣ, но теперь все пойдетъ хорошо. Ты моя счастливая звѣзда. Ты предвѣщаешь мнѣ счастливое приключеніе, внушаешь добрыя идеи! Ты поможешь мнѣ! Сядь же! Ты не знаешь, что я пережилъ съ нашей послѣдней встрѣчи! Тебѣ я довѣрюсь, ты вѣрный другъ и самъ примешь участіе въ моемъ приключеніи!
Онъ не давалъ мнѣ вымолвить ни слова, говоря безъ умолку о томъ, что такъ волновало его.
— Помнишь ты еврея?—продолжалъ онъ.—Старика еврея, того, что мальчишки заставляли прыгать? Онъ еще удралъ тогда, даже не сказавъ спасибо за мою рыцарскую помощь! Я-то скоро забылъ его и всю эту исторію, но вотъ, нѣсколько дней спустя, прохожу мимо входа въ Гэто… Я бы и не замѣтилъ этого, если бы не часовой. Онъ отдалъ мнѣ честь,—я, вѣдь, теперь «персона»—я отвѣтилъ ему и случайно увидалъ за воротами цѣлую толпу черноокихъ красавицъ-евреекъ. Ну, понятно, мнѣ захотѣлось пройтись разокъ по этой узкой, грязной улицѣ. Тамъ настоящая синагога! Дома одинъ возлѣ другого, высокіе, точно лѣзутъ на небо! Изо всѣхъ оконъ слышится: «Берешитъ бара Элохимъ!» Голова на головѣ, словно когда эти толпы переходили черезъ Чермное море! Кругомъ развѣшаны старыя платья, зонтики и другой хламъ; я перепрыгивалъ черезъ груды стараго желѣза, картинъ и грязи. А кругомъ стонъ стоялъ: ко мнѣ приставали, спрашивали не продаю-ли я, не покупаю-ли… За этимъ содомомъ мнѣ еле-еле удалось разсмотрѣть нѣсколькихъ черноокихъ красотокъ, улыбавшихся мнѣ изъ дверей. То-то было странствованіе, достойное пера Данте! Вдругъ ко мнѣ бросается старый еврей, кланяется мнѣ чуть не до земли, словно самому папѣ, и начинаетъ: «Eccellenza, благодѣтель мой, спаситель, да благословенъ будетъ часъ нашей встрѣчи! Не считайте старика Ганноха неблагодарнымъ!» И много еще чего говорилъ онъ; всего я не упомню, да и не разобралъ. Я узналъ его: это былъ тотъ самый старикъ, котораго заставляли прыгать. «Вотъ мое убогое жилище; но мой порогъ черезчуръ низокъ, я не смѣю просить васъ переступить его»,—продолжалъ онъ, цѣлуя мнѣ руки и платье. Я хотѣлъ было отдѣлаться отъ него,—неловко, вѣдь, было: всѣ окружающіе вытаращились на насъ—да вдругъ увидалъ въ окнѣ прелестнѣйшую головку! Это была сама Венера изъ мрамора, но съ такимъ горячимъ румянцемъ и огненными глазами, какіе бываютъ только у дочерей Аравіи! Ну, понятно, я послѣдовалъ за евреемъ,—онъ, вѣдь, пригласилъ меня! Пришлось пройти узкій темный корридоръ, похожій на тотъ, что ведетъ въ могилу Сципіоновъ; каменная же лѣстница и чудесная деревянная галлерея годилась какъ-разъ для того, чтобы выучить людей ходить съ оглядкой. Зато въ самомъ помѣщеніи было не такъ дурно; недоставало только дѣвушки, а для чего-же я и зашелъ туда! Мнѣ еще разъ пришлось выслушать длинную благодарственную рѣчь, уснащенную восточными эпитетами и картинами. Тебѣ, такой поэтической натурѣ, она навѣрное пришлась бы по вкусу! Но я пропустилъ ее мимо ушей и все ждалъ, что вотъ-вотъ войдетъ она, но она не входила. Зато еврею пришла въ голову мысль, которая при иныхъ обстоятельствахъ была бы, пожалуй, очень и очень недурна. Онъ заявилъ, что я, какъ свѣтскій молодой человѣкъ, вѣроятно, долженъ тратить много денегъ, а также и чувствовать въ нихъ иногда недостатокъ, заставляющій меня прибѣгать къ помощи сострадательныхъ душъ, готовыхъ по-христіански выручить ближняго—за двадцать, тридцать процентовъ! А вотъ онъ—подумай, вотъ чудо-то въ еврейскомъ царствѣ!—готовъ снабжать меня деньгами совсѣмъ безъ процентовъ! Слышишь? Безъ процентовъ!? Я, вѣдь, такой благородный человѣкъ, и онъ полагается на мою честность! Я защитилъ отпрыскъ еврейскаго древа, и сучья его не станутъ рвать моей одежды! Но такъ какъ я не нуждался въ деньгахъ, то и не взялъ ихъ. Тогда онъ спросилъ, не соблаговолю-ли я отвѣдать его вина,—у него есть одна особенная бутылочка! Не знаю, что я отвѣтилъ, знаю только, что въ комнату вошла моя красавица. Что за формы, что за колоритъ!.. Волосы черные, какъ смоль, какъ эбеновое дерево!.. Она поднесла мнѣ превосходнаго кипрскаго вина, и царская кровь Соломона бросилась ей въ щеки, когда я осушилъ стаканъ за ея здоровье. Послушалъ бы ты, какъ она благодарила меня за своего отца! А, право, и благодарить-то было не за что! Рѣчь ея звучала для меня небесною музыкой. Нѣтъ, положительно передо мною было неземное существо! Затѣмъ она исчезла, и со мною остался одинъ старикъ.
— Да это точно поэма!—сказалъ я.—Превосходная тема для поэмы!
— Ты не знаешь, какъ я мучился потомъ, какъ строилъ разные планы, разрушалъ ихъ и опять строилъ—все, чтобы встрѣтить опять эту дщерь Сіона! Подумай, я даже унизился до того, что пошелъ и попросилъ у старика взаймы, въ чемъ вовсе не нуждался. Я занялъ у него двадцать блестящихъ скудо на недѣлю, но ея не видалъ. На третій день я принесъ ему деньги нетронутыя, и старикъ съ улыбкой потеръ руки. Онъ, пожалуй, не очень-то всетаки довѣрялъ моей хваленой честности. Я сталъ выхвалять его кипрское вино, но на этотъ разъ не она угостила меня! Онъ самъ налилъ и поднесъ мнѣ стаканъ своими худыми трясущимися руками. Мои глаза обѣжали всѣ углы,—ея не было нигдѣ. Она такъ и не показалась; только уже спускаясь съ лѣстницы, я замѣтилъ, что занавѣска открытаго окна шевелится. Должно быть, за занавѣской притаилась она! Я крикнулъ: «До свиданья, синьора!», но никто не отозвался, никто не показался. И вотъ я до сихъ поръ не подвинулся въ моемъ приключеніи ни на шагъ! Дай же мнѣ совѣтъ! Я не могу отказаться отъ нея, да и не хочу! Но что же я могу сдѣлать?.. Слушай же, душа моя, какая явилась у меня теперь блестящая идея! Будь моею Венерою, которая свела въ потаенномъ гротѣ Энея съ Ливійскою царицею!
— Чего ты хочешь отъ меня? Не знаю, что я вообще могу сдѣлать для тебя.
— Все, если только захочешь! Еврейскій языкъ—чудный языкъ, поэтическій, образный! Тебѣ надо взяться за изученіе его и пригласить учителемъ стараго еврея! Заплачу за все я! Ты пригласишь именно стараго Ганноха,—я узналъ, что онъ принадлежитъ къ ученымъ. Когда же ты покоришь своею внушающею довѣріе особой его самого, ты познакомишься и съ дочерью, и тогда возьмешься помогать мнѣ! Но живо, съ мѣста въ карьеръ! Въ крови моей разлитъ жгучій ядъ любви! Сегодня же иди къ еврею!
— Нѣтъ, не могу!—отвѣтилъ я.—Ты совсѣмъ не входишь въ мое положеніе. Какую роль придется играть во всемъ этомъ дѣлѣ мнѣ? И какъ можешь ты, милый Бернардо, унизиться до любовной связи съ еврейкою?
— О, ты тутъ ровно ничего не понимаешь!—прервалъ онъ меня:—Еврейка-ли, нѣтъ-ли—безразлично, лишь бы товаръ былъ хорошъ. Ну же, благословенный младенецъ, мой милый, безцѣнный Антоніо, возьмись за еврейскій языкъ! Мы оба будемъ изучать его, только на разные лады! Будь же благоразуменъ и подумай, какъ ты можешь осчастливить меня!
— Ты знаешь,—сказалъ я:—какъ искренно я привязанъ къ тебѣ! Знаешь, какъ дѣйствуетъ на меня твоя сила воли! Будь ты дурнымъ человѣкомъ, ты могъ бы испортить меня, меня такъ и тянетъ въ твой магическій кругъ! Я не сужу тебя по себѣ,—каждый слѣдуетъ влеченіемъ своей природы—и не считаю также грѣхомъ твоей манеры наслаждаться жизнью! Что-жъ, разъ ты созданъ такъ, а не иначе! Но самъ-то я держусь совсѣмъ иныхъ правилъ! Не уговаривай же меня принять участіе въ твоей интрижкѣ, которая если даже и удастся, не доставитъ тебѣ истиннаго счастья!
— Ладно, ладно!—перебилъ онъ, и я замѣтилъ въ его взорѣ то же холодное, гордое выраженіе, съ какимъ онъ бывало уступалъ Аббасу Дада, когда тотъ, въ силу своего положенія, заставлялъ его молчать.—Ладно, Антоніо! Я, вѣдь, пошутилъ только! Тебѣ не придется изъ-за меня бѣгать лишній разъ исповѣдываться! Но какой грѣхъ въ томъ, что ты сталъ бы учиться еврейскому языку и именно у моего еврея—я понять не могу! Впрочемъ, ни слова больше объ этомъ!.. Спасибо за посѣщеніе! Хочешь закусить? Или выпить? Сдѣлай одолженіе!
Я былъ разстроенъ; въ тонѣ его голоса, въ манерахъ такъ и звучала обида. Мое горячее пожатіе руки было встрѣчено съ холодною, леденящею вѣжливостью. Разстроенный и огорченный я скоро ушелъ отъ него.
Я чувствовалъ его неправоту и сознавалъ, что самъ поступилъ, какъ должно, и всетаки въ иныя минуты мнѣ сдавалось, что я какъ будто обидѣлъ Бернардо. Такъ, борясь самъ съ собою, зашелъ я въ еврейскій кварталъ, надѣясь, что моя счастливая звѣзда выручитъ меня, пославъ мнѣ здѣсь какое-нибудь приключеніе, которое послужитъ въ пользу моему дорогому Бернардо; но мнѣ не удалось встрѣтить даже старика-еврея. Изъ всѣхъ оконъ и дверей выглядывали чужія лица; грязные ребятишки валялись на мостовой между кучами всевозможнаго хлама; непрерывный крикъ о покупкѣ и продажѣ почти оглушалъ меня. Нѣсколько дѣвушекъ забавлялись, перекидывая другъ дружкѣ въ окна мячикъ; одна была довольно красива,—не это-ли возлюбленная Бернардо? Я невольно снялъ шляпу, но тутъ же устыдился и провелъ рукой по лбу, словно только жара, а не дѣвушка, заставила меня обнажить голову.