Меня очень беспокоила моя вечерняя самовольная отлучка и посещение остерии, где я вдобавок распивал с Бернардо вино, но случай мне благоприятствовал: никто не хватился меня, а, может быть, и хватились, да, как и старый дядька, полагали, что я получил разрешение. Я, ведь, считался в высшей степени скромным и добросовестным юношею. Дни медленно шли, за ними шли и недели; я прилежно учился и время от времени посещал свою благодетельницу; посещения эти служили мне лучшим поощрением. Маленькая игуменья день ото дня становилась мне всё милее; я приносил малютке картинки, нарисованные мною ещё в детстве, и она, поиграв с ними, рвала их в клочки и сорила по полу, а я подбирал и прятал.
В то же время я читал Вергилия; шестая книга, где описывается странствование Энея по преисподней, особенно интересовала меня своим сходством с Данте. Я вспоминал, читая её, и моё стихотворение о Данте и Бернардо. Я давно уже не видал своего друга и успел сильно соскучиться по нём. Был как раз один из тех дней недели, в которые Ватиканские художественные галереи открыты для публики, и я попросил позволения сходить туда посмотреть мраморных богов и чудные картины; настоящею же целью моею было — встретить там моего дорогого Бернардо.
И вот, я очутился в огромной открытой галерее, где находится лучший бюст Рафаэля и где весь потолок покрыт великолепными фресками, выполненными по наброскам великого мастера его учениками. Для меня уже не были новостью все эти причудливые арабески и легионы коленопреклонённых и парящих в небесах ангелов; если же я и медлил здесь, делая вид, что рассматриваю их, то лишь в надежде на счастливый случай — на встречу с Бернардо. Я прислонился к каменной баллюстраде и принялся любоваться роскошными очертаниями гор, волнообразною линией окружавших Кампанью, не забывая в то же время поглядывать на двор Ватикана всякий раз, как о каменные плиты его звенела чья-нибудь сабля, — не Бернардо ли? Но он не показывался.
Тщетно бродил я по залам, останавливался и перед Нильскою группою, и перед Лаоконом — толку всё не было; мне стало досадно и скучно. Бернардо не являлся, и мне было уж всё равно вернуться ли домой или продолжать разглядывать древние торсы и Антиноя.
Вдруг по коридору промелькнула лёгкая тень в каске с развевающимся султаном, послышалось бряцанье шпор… Я вдогонку — это был Бернардо! Он обрадовался нашей встрече не меньше меня и поспешно увлёк меня за собою: ему надо было сообщить мне тысячу вещей.
— Ты не знаешь, сколько я выстрадал! Да и теперь ещё страдаю! Будь моим доктором! Ты один можешь помочь мне своими волшебными травами!
И, говоря это, он повёл меня через большую залу, где стояли на часах папские гвардейцы, в большой покой, отведённый дежурному офицеру.
— Надеюсь, ты не болен? — спросил я. — Этого не может быть! Твои глаза, твои щёки так и горят!
— Да, они горят! — ответил он. — Я весь горю, как в огне, но теперь всё пойдёт хорошо. Ты моя счастливая звезда. Ты предвещаешь мне счастливое приключение, внушаешь добрые идеи! Ты поможешь мне! Сядь же! Ты не знаешь, что я пережил с нашей последней встречи! Тебе я доверюсь, ты верный друг и сам примешь участие в моём приключении!
Он не давал мне вымолвить ни слова, говоря без умолку о том, что так волновало его.
— Помнишь ты еврея? — продолжал он. — Старика еврея, того, что мальчишки заставляли прыгать? Он ещё удрал тогда, даже не сказав спасибо за мою рыцарскую помощь! Я-то скоро забыл его и всю эту историю, но вот, несколько дней спустя, прохожу мимо входа в Гэто… Я бы и не заметил этого, если бы не часовой. Он отдал мне честь, — я, ведь, теперь «персона» — я ответил ему и случайно увидал за воротами целую толпу чернооких красавиц-евреек. Ну, понятно, мне захотелось пройтись разок по этой узкой, грязной улице. Там настоящая синагога! Дома один возле другого, высокие, точно лезут на небо! Изо всех окон слышится: «Берешит бара Элохим!» Голова на голове, словно когда эти толпы переходили через Чермное море! Кругом развешаны старые платья, зонтики и другой хлам; я перепрыгивал через груды старого железа, картин и грязи. А кругом стон стоял: ко мне приставали, спрашивали не продаю ли я, не покупаю ли… За этим содомом мне еле-еле удалось рассмотреть нескольких чернооких красоток, улыбавшихся мне из дверей. То-то было странствование, достойное пера Данте! Вдруг ко мне бросается старый еврей, кланяется мне чуть не до земли, словно самому папе, и начинает: «Eccellenza, благодетель мой, спаситель, да благословен будет час нашей встречи! Не считайте старика Ганноха неблагодарным!» И много ещё чего говорил он; всего я не упомню, да и не разобрал. Я узнал его: это был тот самый старик, которого заставляли прыгать. «Вот моё убогое жилище; но мой порог чересчур низок, я не смею просить вас переступить его», — продолжал он, целуя мне руки и платье. Я хотел было отделаться от него, — неловко, ведь, было: все окружающие вытаращились на нас — да вдруг увидал в окне прелестнейшую головку! Это была сама Венера из мрамора, но с таким горячим румянцем и огненными глазами, какие бывают только у дочерей Аравии! Ну, понятно, я последовал за евреем, — он, ведь, пригласил меня! Пришлось пройти узкий тёмный коридор, похожий на тот, что ведёт в могилу Сципионов; каменная же лестница и чудесная деревянная галерея годилась как раз для того, чтобы выучить людей ходить с оглядкой. Зато в самом помещении было не так дурно; недоставало только девушки, а для чего же я и зашёл туда! Мне ещё раз пришлось выслушать длинную благодарственную речь, уснащённую восточными эпитетами и картинами. Тебе, такой поэтической натуре, она наверное пришлась бы по вкусу! Но я пропустил её мимо ушей и всё ждал, что вот-вот войдёт она, но она не входила. Зато еврею пришла в голову мысль, которая при иных обстоятельствах была бы, пожалуй, очень и очень недурна. Он заявил, что я, как светский молодой человек, вероятно, должен тратить много денег, а также и чувствовать в них иногда недостаток, заставляющий меня прибегать к помощи сострадательных душ, готовых по-христиански выручить ближнего — за двадцать, тридцать процентов! А вот он — подумай, вот чудо-то в еврейском царстве! — готов снабжать меня деньгами совсем без процентов! Слышишь? Без процентов!? Я, ведь, такой благородный человек, и он полагается на мою честность! Я защитил отпрыск еврейского древа, и сучья его не станут рвать моей одежды! Но так как я не нуждался в деньгах, то и не взял их. Тогда он спросил, не соблаговолю ли я отведать его вина, — у него есть одна особенная бутылочка! Не знаю, что я ответил, знаю только, что в комнату вошла моя красавица. Что за формы, что за колорит!.. Волосы чёрные, как смоль, как эбеновое дерево!.. Она поднесла мне превосходного кипрского вина, и царская кровь Соломона бросилась ей в щёки, когда я осушил стакан за её здоровье. Послушал бы ты, как она благодарила меня за своего отца! А, право, и благодарить-то было не за что! Речь её звучала для меня небесною музыкой. Нет, положительно передо мною было неземное существо! Затем она исчезла, и со мною остался один старик.
— Да это точно поэма! — сказал я. — Превосходная тема для поэмы!
— Ты не знаешь, как я мучился потом, как строил разные планы, разрушал их и опять строил — всё, чтобы встретить опять эту дщерь Сиона! Подумай, я даже унизился до того, что пошёл и попросил у старика взаймы, в чём вовсе не нуждался. Я занял у него двадцать блестящих скудо на неделю, но её не видал. На третий день я принёс ему деньги нетронутые, и старик с улыбкой потёр руки. Он, пожалуй, не очень-то всё-таки доверял моей хвалёной честности. Я стал выхвалять его кипрское вино, но на этот раз не она угостила меня! Он сам налил и поднёс мне стакан своими худыми трясущимися руками. Мои глаза обежали все углы, — её не было нигде. Она так и не показалась; только уже спускаясь с лестницы, я заметил, что занавеска открытого окна шевелится. Должно быть, за занавеской притаилась она! Я крикнул: «До свиданья, синьора!», но никто не отозвался, никто не показался. И вот я до сих пор не подвинулся в моём приключении ни на шаг! Дай же мне совет! Я не могу отказаться от неё, да и не хочу! Но что же я могу сделать?.. Слушай же, душа моя, какая явилась у меня теперь блестящая идея! Будь моею Венерою, которая свела в потаённом гроте Энея с Ливийскою царицею!
— Чего ты хочешь от меня? Не знаю, что я вообще могу сделать для тебя.
— Всё, если только захочешь! Еврейский язык — чудный язык, поэтический, образный! Тебе надо взяться за изучение его и пригласить учителем старого еврея! Заплачу за всё я! Ты пригласишь именно старого Ганноха, — я узнал, что он принадлежит к учёным. Когда же ты покоришь своею внушающею доверие особой его самого, ты познакомишься и с дочерью, и тогда возьмёшься помогать мне! Но живо, с места в карьер! В крови моей разлит жгучий яд любви! Сегодня же иди к еврею!
— Нет, не могу! — ответил я. — Ты совсем не входишь в моё положение. Какую роль придётся играть во всём этом деле мне? И как можешь ты, милый Бернардо, унизиться до любовной связи с еврейкою?
— О, ты тут ровно ничего не понимаешь! — прервал он меня: — Еврейка ли, нет ли — безразлично, лишь бы товар был хорош. Ну же, благословенный младенец, мой милый, бесценный Антонио, возьмись за еврейский язык! Мы оба будем изучать его, только на разные лады! Будь же благоразумен и подумай, как ты можешь осчастливить меня!
— Ты знаешь, — сказал я: — как искренно я привязан к тебе! Знаешь, как действует на меня твоя сила воли! Будь ты дурным человеком, ты мог бы испортить меня, меня так и тянет в твой магический круг! Я не сужу тебя по себе, — каждый следует влечением своей природы — и не считаю также грехом твоей манеры наслаждаться жизнью! Что ж, раз ты создан так, а не иначе! Но сам-то я держусь совсем иных правил! Не уговаривай же меня принять участие в твоей интрижке, которая если даже и удастся, не доставит тебе истинного счастья!
— Ладно, ладно! — перебил он, и я заметил в его взоре то же холодное, гордое выражение, с каким он бывало уступал Аббасу Дада, когда тот, в силу своего положения, заставлял его молчать. — Ладно, Антонио! Я, ведь, пошутил только! Тебе не придётся из-за меня бегать лишний раз исповедываться! Но какой грех в том, что ты стал бы учиться еврейскому языку и именно у моего еврея — я понять не могу! Впрочем, ни слова больше об этом!.. Спасибо за посещение! Хочешь закусить? Или выпить? Сделай одолжение!
Я был расстроен; в тоне его голоса, в манерах так и звучала обида. Моё горячее пожатие руки было встречено с холодною, леденящею вежливостью. Расстроенный и огорчённый я скоро ушёл от него.
Я чувствовал его неправоту и сознавал, что сам поступил, как должно, и всё-таки в иные минуты мне сдавалось, что я как будто обидел Бернардо. Так, борясь сам с собою, зашёл я в еврейский квартал, надеясь, что моя счастливая звезда выручит меня, послав мне здесь какое-нибудь приключение, которое послужит в пользу моему дорогому Бернардо; но мне не удалось встретить даже старика-еврея. Из всех окон и дверей выглядывали чужие лица; грязные ребятишки валялись на мостовой между кучами всевозможного хлама; непрерывный крик о покупке и продаже почти оглушал меня. Несколько девушек забавлялись, перекидывая друг дружке в окна мячик; одна была довольно красива, — не это ли возлюбленная Бернардо? Я невольно снял шляпу, но тут же устыдился и провёл рукой по лбу, словно только жара, а не девушка, заставила меня обнажить голову.