синагога! Дома одинъ возлѣ другого, высокіе, точно лѣзутъ на небо! Изо всѣхъ оконъ слышится: «Берешитъ бара Элохимъ!» Голова на головѣ, словно когда эти толпы переходили черезъ Чермное море! Кругомъ развѣшаны старыя платья, зонтики и другой хламъ; я перепрыгивалъ черезъ груды стараго желѣза, картинъ и грязи. А кругомъ стонъ стоялъ: ко мнѣ приставали, спрашивали не продаю-ли я, не покупаю-ли… За этимъ содомомъ мнѣ еле-еле удалось разсмотрѣть нѣсколькихъ черноокихъ красотокъ, улыбавшихся мнѣ изъ дверей. То-то было странствованіе, достойное пера Данте! Вдругъ ко мнѣ бросается старый еврей, кланяется мнѣ чуть не до земли, словно самому папѣ, и начинаетъ: «Eccellenza, благодѣтель мой, спаситель, да благословенъ будетъ часъ нашей встрѣчи! Не считайте старика Ганноха неблагодарнымъ!» И много еще чего говорилъ онъ; всего я не упомню, да и не разобралъ. Я узналъ его: это былъ тотъ самый старикъ, котораго заставляли прыгать. «Вотъ мое убогое жилище; но мой порогъ черезчуръ низокъ, я не смѣю просить васъ переступить его»,—продолжалъ онъ, цѣлуя мнѣ руки и платье. Я хотѣлъ было отдѣлаться отъ него,—неловко, вѣдь, было: всѣ окружающіе вытаращились на насъ—да вдругъ увидалъ въ окнѣ прелестнѣйшую головку! Это была сама Венера изъ мрамора, но съ такимъ горячимъ румянцемъ и огненными глазами, какіе бываютъ только у дочерей Аравіи! Ну, понятно, я послѣдовалъ за евреемъ,—онъ, вѣдь, пригласилъ меня! Пришлось пройти узкій темный корридоръ, похожій на тотъ, что ведетъ въ могилу Сципіоновъ; каменная же лѣстница и чудесная деревянная галлерея годилась какъ-разъ для того, чтобы выучить людей ходить съ оглядкой. Зато въ самомъ помѣщеніи было не такъ дурно; недоставало только дѣвушки, а для чего-же я и зашелъ туда! Мнѣ еще разъ пришлось выслушать длинную благодарственную рѣчь, уснащенную восточными эпитетами и картинами. Тебѣ, такой поэтической натурѣ, она навѣрное пришлась бы по вкусу! Но я пропустилъ ее мимо ушей и все ждалъ, что вотъ-вотъ войдетъ она, но она не входила. Зато еврею пришла въ голову мысль, которая при иныхъ обстоятельствахъ была бы, пожалуй, очень и очень недурна. Онъ заявилъ, что я, какъ свѣтскій молодой человѣкъ, вѣроятно, долженъ тратить много денегъ, а также и чувствовать въ нихъ иногда недостатокъ, заставляющій меня прибѣгать къ помощи сострадательныхъ душъ, готовыхъ по-христіански выручить ближняго—за двадцать, тридцать процентовъ! А вотъ онъ—подумай, вотъ чудо-то въ еврейскомъ царствѣ!—готовъ снабжать меня деньгами совсѣмъ безъ процентовъ! Слышишь? Безъ процентовъ!? Я, вѣдь, такой благородный человѣкъ, и онъ полагается на мою честность! Я защитилъ отпрыскъ еврейскаго древа, и сучья его не станутъ рвать моей одежды! Но такъ какъ я не нуждался въ деньгахъ, то и не взялъ
синагога! Дома один возле другого, высокие, точно лезут на небо! Изо всех окон слышится: «Берешит бара Элохим!» Голова на голове, словно когда эти толпы переходили через Чермное море! Кругом развешаны старые платья, зонтики и другой хлам; я перепрыгивал через груды старого железа, картин и грязи. А кругом стон стоял: ко мне приставали, спрашивали не продаю ли я, не покупаю ли… За этим содомом мне еле-еле удалось рассмотреть нескольких чернооких красоток, улыбавшихся мне из дверей. То-то было странствование, достойное пера Данте! Вдруг ко мне бросается старый еврей, кланяется мне чуть не до земли, словно самому папе, и начинает: «Eccellenza, благодетель мой, спаситель, да благословен будет час нашей встречи! Не считайте старика Ганноха неблагодарным!» И много ещё чего говорил он; всего я не упомню, да и не разобрал. Я узнал его: это был тот самый старик, которого заставляли прыгать. «Вот моё убогое жилище; но мой порог чересчур низок, я не смею просить вас переступить его», — продолжал он, целуя мне руки и платье. Я хотел было отделаться от него, — неловко, ведь, было: все окружающие вытаращились на нас — да вдруг увидал в окне прелестнейшую головку! Это была сама Венера из мрамора, но с таким горячим румянцем и огненными глазами, какие бывают только у дочерей Аравии! Ну, понятно, я последовал за евреем, — он, ведь, пригласил меня! Пришлось пройти узкий тёмный коридор, похожий на тот, что ведёт в могилу Сципионов; каменная же лестница и чудесная деревянная галерея годилась как раз для того, чтобы выучить людей ходить с оглядкой. Зато в самом помещении было не так дурно; недоставало только девушки, а для чего же я и зашёл туда! Мне ещё раз пришлось выслушать длинную благодарственную речь, уснащённую восточными эпитетами и картинами. Тебе, такой поэтической натуре, она наверное пришлась бы по вкусу! Но я пропустил её мимо ушей и всё ждал, что вот-вот войдёт она, но она не входила. Зато еврею пришла в голову мысль, которая при иных обстоятельствах была бы, пожалуй, очень и очень недурна. Он заявил, что я, как светский молодой человек, вероятно, должен тратить много денег, а также и чувствовать в них иногда недостаток, заставляющий меня прибегать к помощи сострадательных душ, готовых по-христиански выручить ближнего — за двадцать, тридцать процентов! А вот он — подумай, вот чудо-то в еврейском царстве! — готов снабжать меня деньгами совсем без процентов! Слышишь? Без процентов!? Я, ведь, такой благородный человек, и он полагается на мою честность! Я защитил отпрыск еврейского древа, и сучья его не станут рвать моей одежды! Но так как я не нуждался в деньгах, то и не взял
