Всѣмъ намъ недоставало веселаго сорви-головы Бернардо, но никто не скучалъ о немъ больше меня. Я ощущалъ вокругъ себя какую-то пустоту; однѣхъ книгъ мнѣ было мало; гармонія моей души разстроилась, я не могъ совладать съ ея диссонансами. Одна музыка еще умиротворяла меня на мгновенія: уносясь въ этотъ міръ звуковъ, я опять ясно сознавалъ и смыслъ, и цѣль моей жизни; звуки дѣйствовали на меня сильнѣе, нежели какой бы то ни былъ поэтъ, даже самъ Данте. Они давали пищу не только мысли и чувству, но и слуху, и я лучше постигалъ заключавшіеся въ нихъ духовные образы. Въ звукахъ молитвы, которую пѣли каждый вечеръ передъ образомъ Мадонны дѣти, воскресало передо мною мое собственное дѣтство; въ заунывныхъ звукахъ пастушеской волынки слышалась мнѣ колыбельная пѣсня; монотонное пѣніе закутанныхъ лицъ, сопровождавшихъ какое нибудь погребальное шествіе, напоминало мнѣ похороны моей матери. Я начиналъ размышлять о прошедшемъ и будущемъ, сердце мое какъ-то странно сжималось, мнѣ хотѣлось пѣть, старыя мелодіи такъ и звучали у меня въ ушахъ, и слова громко, даже черезчуръ громко лились изъ моихъ устъ. Пѣніе мое безпокоило Аббаса Дада, хотя онъ и занималъ довольно отдаленную комнату, и онъ приказывалъ передать мнѣ, что тутъ не опера и не школа пѣнія, что въ Іезуитской коллегіи не желаютъ слышать никакихъ арій, кромѣ тѣхъ, что раздаются въ честь Мадонны. И вотъ, мнѣ приходилось молчать. Молчаливый и грустный стоялъ я разъ, прислонившись головой къ косяку окна, устремивъ взоръ на улицу, и думая свою думу. «Fellissima notte, Antonio!» («Счастливой ночи, Антоніо!») вдругъ донеслось до меня съ улицы. Подъ окномъ гарцовалъ всадникъ на прекрасномъ борзомъ конѣ; продѣлавъ нѣсколько смѣлыхъ эволюцій, онъ далъ коню шпоры и помчался дальше. На немъ былъ мундиръ офицера папской гвардіи; ловко и гибко поворачивался онъ на лошади, кланяясь мнѣ до тѣхъ поръ, пока совсѣмъ не скрылся изъ виду. Я узналъ его; это былъ Бернардо, счастливый Бернардо! Какъ не похожа его жизнь на мою! Нѣтъ, прочь эти мысли! Я надвинулъ шляпу на лобъ и, словно преслѣдуемый злымъ духомъ, пустился куда глаза глядятъ. Я совсѣмъ и забылъ правило, воспрещавшее воспитанникамъ Іезуитской коллегіи, Пропаганды и другихъ учебныхъ заведеній папской столицы, показываться на улицѣ безъ провожатаго—старшаго товарища или хоть ровесника. Для одинокой прогулки требовалось спеціальное разрѣшеніе. Намъ, впрочемъ, какъ-то не внушали этого правила, такъ что я и не подозрѣвалъ ни о какомъ ограниченіи моей свободы и спокойно вышелъ за ворота. Старый дядька пропустилъ меня, полагая, вѣроятно, что я имѣю на то разрѣшеніе.
На Корсо тѣснились экипажи, переполненные римлянами и иностранцами; одинъ рядъ двигался въ одну сторону, другой въ другую; былъ часъ обычной вечерней прогулки. Народъ толпился передъ гравюрами, выставленными въ эстампномъ магазинѣ; нищіе приставали къ прохожимъ, прося милостыню; подвигаться впередъ можно было только съ трудомъ, да и то не иначе какъ пробираясь между самыми экипажами. Я благополучно лавировалъ между ними, какъ вдругъ меня схватила за платье чья-то рука и знакомый мнѣ отвратительный голосъ прохрипѣлъ: «Bon giorno, Antonio!» Я оглянулся—на тротуарѣ сидѣлъ мой дядя, ужасный дядюшка Пеппо со своими сведенными на бокъ сухими ногами и деревянными дощечками на рукахъ. Уже много лѣтъ не встрѣчался я съ нимъ такъ близко лицомъ къ лицу: я всегда дѣлалъ большой обходъ вокругъ Испанской лѣстницы, чтобы избѣжать встрѣчи съ нимъ, а, проходя мимо нея въ процессіи или вмѣстѣ съ другими воспитанниками, тщательно скрывалъ свое лицо.
— Антоніо, мой родной!—говорилъ Пеппо, держа меня за полу.—Ты развѣ не узнаешь своего дядю Пеппо? Вспомни св. Іосифа[1], вотъ вспомнишь и мое имя! Какъ же ты выросъ и возмужалъ!
— Пусти меня!—закричалъ я, видя, что люди смотрятъ на насъ.
— Антоніо!—продолжалъ онъ.—Помнишь, какъ мы ѣхали съ тобою на осликѣ? Милый мой мальчикъ! Да, теперь ты залетѣлъ высоко и знать не хочешь своего бѣднаго дядю! Никогда не навѣстишь меня на лѣстницѣ! А, вѣдь, когда-то ты цѣловалъ у меня руку, спалъ у меня на соломѣ! Не будь же неблагодарнымъ, Антоніо!
— Да пусти же!—закричалъ я, вырвался отъ него, шмыгнулъ между экипажами и перебрался на другую сторону улицы. Сердце мое колотилось отъ страха и отъ—признаться-ли?—отъ оскорбленной гордости! Мнѣ казалось, что всѣ люди, видѣвшіе эту встрѣчу, почувствовали ко мнѣ презрѣніе. Но я недолго находился въ этомъ настроеніи, скоро оно смѣнилось другимъ, болѣе горькимъ. Вѣдь, Пеппо говорилъ одну правду, я былъ сыномъ его единственной сестры! Я сознавалъ всю жестокость своего поступка, мнѣ было стыдно и передъ Богомъ, и передъ самимъ собою; раскаяніе жгло меня. Очутись я теперь наединѣ съ Пеппо, я бы разцѣловалъ его безобразныя руки и попросилъ у него прощенія. Я былъ глубоко взволнованъ.
Въ церкви св. Августино зазвонили къ «Ave Maria»; грѣхъ мой тяготилъ мнѣ душу, и я зашелъ въ храмъ помолиться Божьей Матери. Мрачно, пустынно было подъ высокими сводами; тускло горѣли на алтаряхъ свѣчи, мерцая какъ трутъ ночью, когда дуетъ влажный сирокко. Душа моя мало-по-малу прониклась отраднымъ чувствомъ облегченія.
— Синьоръ Антоніо!—раздался позади меня чей-то голосъ.—Eccellenza вернулся и прекрасная синьора тоже. Они пріѣхали изъ Флоренціи и привезли съ собою своего ангелочка. Не хотите-ли сейчасъ же отправиться навѣстить ихъ?
Со мной говорила старая Фенелла, жена привратника, служившаго въ палаццо Боргезе. Моя благодѣтельница прибыла сюда съ мужемъ и ребенкомъ. Я не видѣлъ ихъ вотъ ужъ нѣсколько лѣтъ, очень обрадовался этому извѣстію и поспѣшилъ въ палаццо повидаться съ дорогими мнѣ людьми. Фабіани обошелся со мною очень благосклонно и ласково, Франческа встрѣтила меня съ чисто материнскою радостью и вынесла ко мнѣ свою маленькую дочку, Фламинію, милаго ребенка съ удивительно яснымъ, свѣтлымъ взоромъ. Малютка сейчасъ же протянула мнѣ губки для поцѣлуя, охотно пошла ко мнѣ на руки, и не прошло и двухъ минутъ, какъ мы съ нею были уже старыми знакомыми и друзьями. Она сидѣла у меня на рукахъ и громко смѣялась, а я плясалъ съ нею по залѣ, напѣвая одну изъ своихъ любимыхъ веселыхъ старинныхъ пѣсенокъ.
— Не зарази мою маленькую игуменью[2] свѣтскою суетою!—смѣясь сказалъ Фабіани.—Не видишь развѣ, она уже носитъ знакъ своего достоинства?—И онъ указалъ мнѣ на серебряный крестикъ съ распятіемъ, прикрѣпленный къ бантику, красовавшемуся на груди малютки.—Самъ святой отецъ далъ ей его; она давно уже носитъ у сердца образъ своего Небеснаго Жениха!
Счастливые супруги обѣщали посвятить свое первое дитя Богу, и папа подарилъ малюткѣ на зубокъ святой знакъ. Ей, какъ родственницѣ знатной фамиліи Боргезе, было открыто первое мѣсто въ Римскомъ женскомъ монастырѣ, вотъ почему всѣ окружающіе уже и звали ее почетнымъ именемъ маленькой игуменьи. Разсказы, игры, все, чѣмъ ее забавляли, было приноровлено къ тому, чтобы укрѣпить въ ней представленіе о мірѣ, которому она собственно принадлежала, и о счастьѣ, которое ее ожидало.
Малютка показала мнѣ своего Младенца Іисуса и маленькихъ, одѣтыхъ въ бѣлыя платья, монашенокъ, которыя ежедневно ходили къ обѣднѣ, разставила ихъ въ два ряда на столѣ, какъ учила ее няня, и разсказала мнѣ, какъ хорошо онѣ поютъ и молятся прекрасному Младенцу Іисусу. Я же принялся рисовать ей веселыхъ крестьянъ, одѣтыхъ въ длинныя шерстяныя блузы и плясавшихъ вокругъ каменныхъ тритоновъ бассейна, пульчинеллей, сидѣвшихъ другъ у друга на горбахъ, и эти новыя картинки несказанно позабавили малютку. Она нѣжно цѣловала ихъ, а потомъ, въ порывѣ шалости, рвала въ клочки, и мнѣ приходилось рисовать ей все новыя и новыя, пока, наконецъ, за нею не явилась нянька: маленькой игуменьѣ пора было спать; она и то ужъ засидѣлась сегодня дольше обыкновеннаго.
Фабіани и Франческа разспрашивали меня о моемъ житьѣ-бытьѣ въ школѣ, освѣдомлялись здоровъ-ли я и доволенъ-ли, обѣщали мнѣ свое покровительство и желали мнѣ всякаго Счастія. — Мы должны видѣться ежедневно!—прибавила Франческа.—Смотри, навѣщай насъ, пока мы здѣсь!
Спросила она и о старой Доменикѣ, и я разсказалъ, какъ радуется старушка моимъ рѣдкимъ посѣщеніямъ весною или осенью, какъ жаритъ для меня каштаны и словно молодѣетъ, вспоминая то время, когда мы жили вмѣстѣ, какъ всякій разъ водитъ меня взглянуть на уголокъ, гдѣ я спалъ, и показываетъ мнѣ нацарапанные мною когда-то рисунки, которые она хранитъ у себя вмѣстѣ съ четками и старымъ молитвенникомъ.
— Какъ онъ смѣшно кланяется!—сказала Франческа мужу, когда я сталъ прощаться.—Хорошо, конечно, заботиться объ образованіи ума, но не надо пренебрегать и манерами! На это обращаютъ въ свѣтѣ большое вниманіе! Но, конечно, это все придетъ современемъ! Правда, Антоніо?
И она, улыбаясь, протянула мнѣ для поцѣлуя руку.
Было еще не поздно, но уже совсѣмъ темно, когда я опять очутился на улицѣ. Въ то время на улицахъ Рима еще не было фонарей; они, какъ извѣстно, введены лишь въ послѣдніе годы. Узкія, неровныя улицы освѣщались только лампадами, горѣвшими на перекресткахъ передъ образами Мадонны. Приходилось подвигаться впередъ ощупью, и я шелъ очень медленно, весь погруженный въ мысли о событіяхъ нынѣшняго дня.
Вдругъ моя протянутая впередъ рука наткнулась на кого-то.
— Чортъ возьми!—послышался знакомый голосъ.—Не выколи мнѣ глазъ! И безъ того мало вижу, а тогда и вовсе ослѣпну!
— Бернардо!—радостно воскликнулъ я.—Такъ мы всетаки встрѣтились съ тобою!
— Антоніо! Милый Антоніо!—вскричалъ онъ и схватилъ меня подъ руку.—Вотъ забавная встрѣча! Откуда ты? Съ маленькаго приключенія? Не ожидалъ! Вотъ ты и пойманъ на запретномъ пути! Гдѣ-жъ твой провожатый, чичисбей или какъ тамъ зовутъ твоего вѣрнаго спутника?
— Я одинъ!—отвѣтилъ я.
— Одинъ!—повторилъ онъ.—Да ты, въ сущности, ловкій парень! Тебѣ слѣдовало бы поступить въ папскую гвардію, тогда, можетъ быть, намъ и удалось бы какъ слѣдуетъ расшевелить тебя!
Я разсказалъ ему вкратцѣ о возвращеніи Eccellenza и синьоры и выразилъ ему свою радость по поводу нашей встрѣчи. Онъ былъ радъ не меньше моего; мы больше и не думали о темнотѣ, а шли себѣ, да шли впередъ, даже не замѣчая за разговорами—куда.
— Видишь-ли, Антоніо,—говорилъ онъ:—теперь только я узналъ, что такое жизнь. Ты же ея совсѣмъ не знаешь! Она слишкомъ хороша, чтобы можно было просидѣть ее на жесткой школьной скамьѣ, слушая воркотню Аббаса Дада! Теперь я умѣю править конемъ! Ты видѣлъ меня сегодня? И красавицы-синьоры посылаютъ мнѣ такіе жгучіе взгляды!.. Я, вѣдь, парень красивый, и мундиръ идетъ ко мнѣ! Эта дьявольская темнота мѣшаетъ тебѣ разглядѣть меня! Мои новые товарищи просвѣтили меня! Они не такіе сидни, какъ вы! Мы осушаемъ кубки въ честь государства, заводимъ порою и маленькія интрижки, но не твоимъ ушамъ слушать о нихъ, святоша! Да, плохой ты мужчина, Антоніо! Я же въ эти нѣсколько мѣсяцевъ набрался опыта за десять лѣтъ! Теперь я чувствую, что молодъ, кровь во мнѣ кипитъ, сердце бьется, и я пью изъ чаши наслажденія большими глотками, пока губы мои еще горятъ, и я ощущаю эту жгучую жажду!
— Ты попалъ въ нехорошую компанію, Бернардо!—сказалъ я.
— Въ нехорошую!—произнесъ онъ.—Не читай мнѣ, пожалуйста, нравоученія! Чѣмъ моя компанія не хороша? Товарищи мои всѣ истые римскіе патриціи! Мы составляемъ почетную стражу святого отца, и его благословеніе очищаетъ насъ отъ нашихъ маленькихъ грѣшковъ! Въ первое время по выходѣ изъ коллегіи я тоже еще былъ зараженъ этими монастырскими понятіями, но я тоже не дуракъ—не далъ моимъ новымъ товарищамъ замѣтить этого! Я послѣдовалъ ихъ примѣру! Моя плоть, моя кровь, все мое существо жаждало жизни, и я не противился этому влеченію, оно было сильнѣе меня! Сначала-то, впрочемъ, въ глубинѣ моей души все еще раздавался какой-то непріятный голосъ. Это бунтовались моя монастырская закваска и ребячество, говорившіе мнѣ: «Ахъ, ты уже не невинный ребенокъ теперь!» Но потомъ я сталъ только смѣяться надъ этимъ голосомъ,—поумнѣлъ! Теперь я—взрослый человѣкъ! Ребенку пришлось уступить мѣсто мужчинѣ, вотъ этотъ-то ребенокъ и плакалъ во мнѣ!.. Но мы какъ-разъ у Кіавика! Это лучшая остерія, гдѣ собираются художники. Зайдемъ туда роспить бутылочку по случаю нашей пріятной встрѣчи. Зайдемъ, тамъ превесело!
— Что ты!—сказалъ я.—А если въ коллегіи узнаютъ, что я былъ въ остеріи вмѣстѣ съ офицеромъ папской гвардіи!
— Большая въ самомъ дѣлѣ бѣда—выпить стаканъ вина и послушать, какъ иностранцы-художники поютъ пѣсни на своемъ родномъ—нѣмецкомъ, французскомъ, англійскомъ и Богъ знаетъ какомъ тамъ еще языкѣ! Тутъ превесело, даю тебѣ слово!
— То, что можно тебѣ, не дозволено мнѣ! И не уговаривай меня лучше!—Тутъ я заслышалъ невдалекѣ смѣхъ и крики «браво» и ухватился за это обстоятельство, чтобы перевести разговоръ на другое.—Смотри, какая тамъ толпа! Что случилось? Право, кажется, они затѣяли какіе-то фокусы прямо передъ образомъ Мадонны!—И мы направились туда.
Парни и мальчишки изъ черни загородили всю улицу, окружая какого-то стараго еврея; слышно было, какъ его понуждали перепрыгнуть черезъ палку, которую держалъ предъ нимъ одинъ изъ парней. Извѣстно, что въ Римѣ, столицѣ христіанскаго міра, евреямъ позволено жить лишь въ отведенномъ имъ кварталѣ, узкомъ, грязномъ «Гэто». Каждый вечеръ ворота Гэто закрываются, къ нимъ ставится стража, и ужъ ни въ ворота, ни изъ воротъ не впускается и не выпускается никто. Ежегодно старѣйшины еврейскіе являются въ Капитолій и на колѣняхъ молятъ о дарованіи имъ позволенія остаться въ Римѣ еще на годъ. <Въ> благодарность же обязуются взять на себя всѣ издержки по бѣгу лошадей на Корсо во время карнавала и явиться въ извѣстный день къ католической обѣднѣ, чтобы выслушать проповѣдь обращенія.
Старикъ, который стоялъ передъ нами, проходилъ одинъ въ потьмахъ по узкой улицѣ мимо толпы играющихъ парней и мальчишекъ.—Глядите, жидъ!—закричалъ одинъ, и всѣ принялись надсмѣхаться надъ старикомъ. Онъ было хотѣлъ молча пройти мимо, но парни загородили ему дорогу, и одинъ изъ нихъ, толстый, широкоплечій малый, протянулъ передъ нимъ длинную палку и закричалъ:
— Ну, жидъ, прыгай, не то Гэто закроютъ, и ты не попадешь на ночь домой!.. Ну, покажи же свою ловкость!
— Прыгай, жидъ!—кричали мальчишки.—Богъ Авраама поможетъ тебѣ!
— Что я вамъ сдѣлалъ?—спрашивалъ онъ.—Пустите меня, старика, идти своею дорогой, не смѣйтесь надъ моими сѣдинами, да еще передъ образомъ Той, Которую вы сами молите о милосердіи!
— Ты думаешь, Мадоннѣ есть дѣло до жида?—сказалъ парень.—Ну, прыгнешь-ли ты, старая собака?—И онъ показалъ ему кулакъ, а мальчишки стали напирать на него.
Тутъ Бернардо бросился впередъ, оттолкнулъ ближайшихъ, въ одно мгновеніе выхватилъ у парня палку, замахнулся на него саблей и, держа передъ нимъ ту же самую палку, вскричалъ громовымъ голосомъ:
— Прыгай-ка самъ, или я расшибу тебѣ башку! Да живо! Или, клянусь всѣми святыми, я раскрою тебѣ черепъ!
Парень словно съ облаковъ упалъ; всѣ остальные тоже остолбенѣли: громовой звукъ голоса, обнаженная сабля и офицерскій гвардейскій мундиръ—все это какъ бы наэлектризовало парня, и онъ, не говоря ни слова, перепрыгнулъ черезъ палку, которую только что подставлялъ бѣдному еврею. Вся толпа была поражена не меньше его, никто не смѣлъ пикнуть; всѣ только удивленно глазѣли на происходившее. Едва парень перепрыгнулъ черезъ палку, Бернардо схватилъ его за плечо, погладилъ по щекѣ саблею плашмя и закричалъ:
— Браво, песъ! Отлично! Еще разокъ! И тогда, я думаю, будетъ съ тебя этихъ собачьихъ фокусовъ!
Парню пришлось опять прыгнуть, и толпа, проникшись смѣшною стороной дѣла, принялась кричать «браво» и хлопать въ ладоши. — Гдѣ ты, еврей?—спросилъ Бернардо.—Иди, я провожу тебя!—Но старикъ уже успѣлъ скрыться; никто не отозвался.
— Пойдемъ!—сказалъ я Бернардо, когда мы вышли изъ толпы.—Пойдемъ, и пусть говорятъ, что хотятъ, а я разопью съ тобой бутылку вина! Я хочу выпить за твое здоровье! Мы останемся друзьями, чтобы тамъ ни произошло между нами!
— Дурень ты, Антоніо!—отвѣтилъ онъ.—Да и я хорошъ! Стоило сердиться на грубаго парня! Но, я думаю, онъ теперь не скоро заставитъ кого-нибудь прыгать!
Мы зашли въ остерію; никто изъ веселой компаніи не обратилъ на насъ вниманія. Мы сѣли за маленькій столикъ въ углу, велѣли подать себѣ бутылку вина и принялись пить за нашу удачную встрѣчу и возобновленную дружбу. Потомъ мы разстались. Я вернулся въ коллегію; старый дядька, мой добрый покровитель, осторожно впустилъ меня. Скоро я заснулъ и видѣлъ во снѣ разнообразныя приключенія этого вечера.