Синьора уѣхала съ мужемъ во Флоренцію, а меня водворили въ Іезуитскую коллегію. У меня появились новыя занятія, новыя знакомства, драма моей жизни начала развиваться. Тутъ цѣлые годы какъ будто сокращаются въ одинъ годъ, каждый часъ богатъ содержаніемъ; это цѣлый рядъ картинъ, которыя теперь, при взглядѣ на нихъ издалека, сливаются въ одну общую картину моей школьной жизни. Какъ для путешественника, въ первый разъ поднявшагося на Альпы, открывается и выступаетъ изъ мало-по-малу разсѣевающагося тумана то вершина горы, съ городами и селеніями, то освѣщенная солнцемъ часть долины, такъ открывался, выступалъ и росъ передъ моимъ умственнымъ взоромъ Божій міръ. Изъ-за горъ, окружавшихъ Кампанью, мало-по-малу выступали страны и города, которые мнѣ прежде и во снѣ не снились; исторія населяла каждое мѣстечко, пѣла мнѣ диковинныя преданія и сказанія; каждый цвѣтокъ, каждое растеніе получали для меня значеніе, но прекраснѣе всего казалось мнѣ мое отечество, чудная Италія. Я гордился тѣмъ, что родился римляниномъ: каждая пядь земли въ моемъ родномъ городѣ была мнѣ дорога и интересна; вершины колоннъ, служившія краеугольными камнями домовъ въ узкихъ улицахъ, были для меня священными памятниками, колоссами Мемнона, пѣвшими моему сердцу чудныя пѣсни. Тростникъ Тибра шепталъ мнѣ о Ромулѣ и Ремѣ; тріумфальныя арки, колонны и статуи укрѣпляли въ моей памяти исторію отчизны. Я жилъ душою во временахъ классической древности, и современники, въ лицѣ моего учителя исторіи, хвалили меня за это.
Въ каждомъ обществѣ—въ кругу дипломатовъ и въ кругу духовныхъ лицъ, въ веселой компаніи, собравшейся въ простой харчевнѣ, и въ знатномъ обществѣ, убивающемъ время за картежными столами—всюду бываетъ свой арлекинъ. Въ школахъ арлекины водятся и подавно. Молодые глаза легко отыскиваютъ себѣ мишень для насмѣшекъ! У насъ тоже былъ свой арлекинъ, да еще получше всякаго другого: самый серьезный, ворчливый, педантичный, и тѣмъ болѣе забавный. Это былъ аббатъ Аббасъ Дада, арабскій отпрыскъ, пересаженный на папскую почву еще въ юности, нынѣ руководитель и просвѣтитель нашего вкуса, свѣточъ Іезуитской коллегіи и даже самой академіи Tiberina. Взрослымъ я много размышлялъ о поэзіи, объ этомъ удивительномъ дарѣ боговъ. Она представляется мнѣ богатою золотою рудою въ горѣ; образованіе и воспитаніе—вотъ искусные рудокопы, которые очищаютъ ее; попадаются, впрочемъ, въ горахъ и чисто золотые самородки; это—лирическія импровизаціи природнаго поэта. Но кромѣ золотыхъ и серебряныхъ рудъ, есть также и свинцовыя и другія менѣе цѣнныя, которыми тоже не слѣдуетъ пренебрегать: благодаря искусной обработкѣ и полировкѣ и простые металлы могутъ пріобрѣсть видъ и блескъ настоящаго золота или серебра. Я поэтому дѣлю всѣхъ поэтовъ на золотыхъ, серебряныхъ, мѣдныхъ и желѣзныхъ. Но есть еще цѣлая толпа мастеровъ, занимающихся разработкою простыхъ глиняныхъ пластовъ; это—не-поэты, которымъ, однако, очень хочется попасть въ сонмъ поэтовъ. Къ такимъ-то вотъ и принадлежалъ Аббасъ Дада; его искусства какъ-разъ хватало только на лѣпку своего рода глиняныхъ горшковъ, которые онъ съ извѣстною поэтическою вольностью и разбивалъ о людей, далеко превосходившихъ его самого и глубиною чувства, и поэтическимъ дарованіемъ. Легкіе, гибкіе стихи, крайне вычурные по формѣ, образовывавшія на бумагѣ разныя вазы, сердечки и т. п.—вотъ что плѣняло и восхищало его. Поэтому пристрастіе его къ Петраркѣ приходится объяснить или дивною мелодіею сонетовъ послѣдняго, или модой, или просто, наконецъ, свѣтлою маніей его больного мозга; вообще же Петрарка и Аббасъ Дада были два наиболѣе разнородныхъ существа. Аббасъ Дада заставилъ насъ выучить наизусть чуть-ли не четвертую часть длинной эпической поэмы Петрарки «Африка», и Сципіоны стоили намъ многихъ слезъ и розогъ. Кромѣ того, онъ ежедневно восхвалялъ намъ основательность и глубину Петрарки. «Поверхностные же поэты», говорилъ онъ: «пишущіе акварелью, эти дѣти фантазіи—настоящее отродіе соблазна. Даже величайшій изъ нихъ, Данте, не могъ стяжать себѣ безсмертія иначе, какъ призвавъ на помощь и небо, и землю, и адъ, тогда какъ Петраркѣ довольно было написать одинъ маленькій сонетъ! И на мой взглядъ Данте весьма и весьма неважный поэтъ! Конечно, онъ мастеръ писать стихи! И эти-то волны звуковъ и доносятъ его Вавилонскую башню до отдаленнѣйшихъ поколѣній. Да, если бы еще онъ выполнилъ свой первоначальный планъ, написалъ всю поэму по-латыни, этимъ онъ доказалъ бы хоть свою ученость, но латинскій языкъ стѣснялъ его, и онъ предпочелъ ему наше вульгарное нарѣчіе, которое держится и по-нынѣ. Боккачіо сравниваетъ Данте съ потокомъ, по которому и левъ проплыветъ, и ягненокъ пройдетъ въ бродъ. Я же не нахожу въ немъ ни этой глубины, ни этой простоты. У него нѣтъ надлежащаго устоя; онъ вѣчно колеблется между древнимъ міромъ и нашимъ. А вотъ, Петрарка, этотъ апостолъ правды, такъ не сажалъ умершаго папу или императора въ адъ, чтобы доказать этимъ свою храбрость! Онъ былъ для своего времени все равно, что хоръ для греческой трагедіи, выступалъ, какъ своего рода Кассандра, предостерегая и порицая какъ папъ, такъ и князей. Онъ осмѣлился сказать Карлу IV въ лицо: «По тебѣ видно, что добродѣтель не наслѣдственна!» Когда же Римъ и Парижъ хотѣли вѣнчать его лаврами, онъ съ благороднымъ сознаніемъ своего достоинства обратился къ своимъ современникамъ за подтвержденіемъ того, что онъ дѣйствительно достоинъ такой чести, и въ продолженіи трехъ дней позволилъ экзаменовать себя, какъ школьника, прежде чѣмъ вступилъ въ Капитолій, гдѣ король Неаполитанскій надѣлъ на него пурпуровую тогу, а Римскій сенатъ увѣнчалъ лаврами, которыхъ не дождался Данте!»
Такимъ образомъ Аббасъ Дада вѣчно билъ на то, чтобы вознести Петрарку и унизить Данте, между тѣмъ, какъ оба эти поэта достойны стоять рядомъ, какъ душистая фіалка и пышно-цвѣтущій розовый кустъ. Мы должны были выучить наизусть всѣ сонеты Петрарки, изъ Данте же не прочли ни одной строчки, и только изъ порицаній Аббаса Дада я узналъ, что Данте затронулъ въ своей поэмѣ и рай, и чистилище, и адъ, три стихіи, особенно увлекавшія меня и возбуждавшія во мнѣ пламенное желаніе познакомиться съ твореніемъ Данте хотя бы тайкомъ: Аббасъ Дада никогда не простилъ бы мнѣ прикосновенія къ этому запретному плоду!
Однажды, бродя по площади Навоне между грудами апельсиновъ, разбросанными по землѣ обломками стараго желѣза, старыми платьями и другимъ хламомъ, я наткнулся на столикъ букиниста, заваленный старыми книгами и картинами. Тутъ были разложены и каррикатуры на обжоръ, уплетающихъ макароны, и изображенія Мадонны съ сердцемъ, пронзеннымъ мечомъ, и другіе крайне разнообразные предметы. Вниманіе мое привлекъ томъ Метастазіо; въ карманѣ у меня былъ одинъ паоло[1], послѣдній остатокъ карманныхъ денегъ, данныхъ мнѣ полгода тому назадъ Eccellenza. Для меня паоло было теперь цѣлымъ богатствомъ, и я готовъ былъ поступиться изъ него развѣ нѣсколькими байоко. Наконецъ, я почти уже сторговалъ Метастазіо, какъ вдругъ увидалъ заглавіе другой книги: «Divina commédia di Dante!» Запретный плодъ съ древа познанія добра и зла! Я бросилъ Метастазіо и схватился за «Комедію», но она оказалась мнѣ не по карману: за нее требовали три паоло! Я повертывалъ свое паоло въ рукахъ, оно просто жгло мнѣ руки, но удвоиться никакъ не хотѣло, а между тѣмъ, рѣшительная цѣна книги была объявлена—два паоло! Это была, вѣдь, лучшая итальянская книга, первое поэтическое произведеніе въ мірѣ,—сказалъ продавецъ и принялся изливать потоки краснорѣчія, распинаясь за униженнаго Аббасомъ Дада Данте.
— Каждая страница стоитъ проповѣди!—говорилъ онъ.—Это пророкъ Божій, который черезъ пламень ада ведетъ васъ въ вѣчный рай! Вы не знаете его, молодой синьоръ, не то вы сейчасъ же ударили бы по рукамъ, хоть бы я запросилъ за него цѣлое скудо! Подумайте, вы на всю жизнь пріобрѣтете себѣ такую книгу, лучшее произведеніе своего отечества, и всего за два жалкихъ паоло!
Ахъ, я бы охотно отдалъ и три, будь они только у меня, но теперь я, какъ лисица, для которой виноградъ киселъ, захотѣлъ показать свою ученость и пустилъ въ ходъ грозныя филиппики Аббаса Дада противъ Данте, превознося въ то же время Петрарку.
Но букинистъ съ жаромъ и увлеченіемъ отпарировалъ мои нападки на его любимаго поэта и затѣмъ прибавилъ:—Да, да! Вы еще слишкомъ юны, а я слишкомъ невѣжественъ, чтобы намъ съ вами судить такихъ людей. Пусть каждый будетъ хорошъ по своему! Къ тому же вы не читали Данте! Не могли читать! Юная, горячая душа не можетъ изливать желчь на мірового генія!
Я честно сознался, что мое сужденіе основано единственно на отзывахъ моего учителя; тогда продавецъ, въ припадкѣ увлеченія своимъ любимымъ поэтомъ, сунулъ мнѣ въ руки книгу и попросилъ въ вознагражденіе за недоплаченный ему паоло одного—прочесть и не осуждать гордость Италіи, его дорогого, божественнаго Данте!
Какъ же я былъ счастливъ! Книга была теперь моею собственностью, моею вѣчною собственностью! Я всегда недовѣрялъ осужденію ея желчнымъ Аббасомъ Дада, а теперь любопытство мое еще болѣе было подзадорено восторженными похвалами букиниста, и я едва-едва дождался минуты, когда наконецъ могъ втихомолку приняться за чтеніе.
Съ этой минуты для меня началась новая жизнь! Мое воображеніе открыло въ Данте новую Америку съ величественною, роскошною природою, превосходящею все, что я зналъ доселѣ. Какія могучія скалы, какія яркія краски представились мнѣ! Я самъ переживалъ все, страдалъ и наслаждался вмѣстѣ съ безсмертнымъ пѣвцомъ, странствовалъ вмѣстѣ съ нимъ по аду, и въ ушахъ у меня безпрерывно раздавалась, словно гласъ трубный, надпись надъ вратами ада:
Здѣсь мною входятъ въ скорбный градъ къ мученьямъ, |
Господня сила, разумъ всемогущій |
Я видѣлъ этотъ воздухъ, вѣчно черный, какъ песокъ пустыни, крутимый вихремъ, видѣлъ, какъ опадало сѣмя Адама, словно листья осенью, слышалъ, какъ стонали въ воздушномъ пространствѣ скорбящіе духи. Я оплакивалъ великихъ подвижниковъ мысли, обрѣтавшихся здѣсь за то только, что они не были христіанами. Гомеръ, Сократъ, Брутъ, Виргилій и другіе лучшіе, благороднѣйшіе представители древности, были навсегда удалены отъ рая. Меня не удовлетворяло то, что Данте устроилъ ихъ здѣсь такъ уютно и хорошо, какъ только можетъ быть въ аду,—все же существованіе ихъ было безнадежною тоской, скорбью безъ мученій, все же они принадлежали къ тому же царству проклятыхъ, которые заключены въ глубокихъ адскихъ болотахъ, гдѣ вздохи ихъ всплываютъ пузырями, полными яда и заразительныхъ испареній. Почему Христосъ, спустившись въ адъ и затѣмъ снова воспаривши въ обитель Отца Небеснаго, не могъ взять изъ этой долины скорби всѣхъ? Развѣ любовь могла выбирать между равно несчастными? Я совсѣмъ забывалъ, что все это было только плодомъ поэтическаго творчества. Вздохи, раздававшіеся изъ смоляного котла, доходили до моего сердца; я видѣлъ сонмъ симонистовъ, выплывавшихъ на поверхность, гдѣ ихъ кололи острыми вилами демоны. Исполненныя жизни описанія Данте глубоко врѣзывались въ мою душу, мѣшались днемъ съ моими думами, ночью—съ моими грезами. По ночамъ часто слышали, какъ я кричалъ во снѣ: «Pape Satan, alepp Satan pape!» и думали, что меня мучитъ лукавый, а это я бредилъ прочитаннымъ. Во время классовъ я былъ разсѣянъ; тысячи мыслей занимали мой умъ, и при всемъ своемъ добромъ желаніи я не могъ отдѣлаться отъ нихъ. «Гдѣ ты витаешь, Антоніо?» спрашивали меня, и меня охватывали страхъ и стыдъ: я зналъ—гдѣ, но разстаться съ Данте, прежде чѣмъ пройду съ нимъ весь путь, не могъ.
День казался мнѣ невыносимо длиннымъ и тяжелымъ, какъ вызолоченные свинцовые колпаки, которые должны были носить въ аду лицемѣры. Съ трепетомъ крался я къ запрещенному плоду и упивался ужасными видѣніями, казнившими меня за мои воображаемые грѣхи. Я самъ чувствовалъ ужаленіе адскихъ змѣй, кружащихся въ пламени, откуда онѣ возрождаются, какъ фениксы, и изливаютъ свой ядъ. Другіе воспитанники, спавшіе въ одной комнатѣ со мною, часто просыпались по ночамъ отъ моихъ криковъ и разсказывали о моихъ странныхъ безсвязныхъ рѣчахъ объ адѣ и грѣшникахъ. Старый же дядька увидѣлъ однажды утромъ, къ великому своему ужасу, что я, съ открытыми глазами, но во снѣ, приподнялся на кровати, называя сатану, началъ бороться съ нимъ и, наконецъ, обезсиленный упалъ на подушки.
Тутъ ужъ всѣ убѣдились, что меня мучилъ лукавый, постель мою окропили святою водой, а меня ежедневно передъ отходомъ ко сну заставляли читать установленное число молитвъ. Ничто не могло вреднѣе отзываться на моемъ здоровьѣ: моя кровь волновалась еще сильнѣе, самъ я приходилъ въ еще болѣе нервное возбужденіе,—я, вѣдь, зналъ причину своего волненія и видѣлъ, какъ обнаруживаю ее. Наконецъ, насталъ кризисъ, и буря улеглась.
Первымъ по способностямъ и по знатности происхожденія былъ между нами, воспитанниками, Бернардо, жизнерадостный, почти черезчуръ рѣзвый юноша. Его ежедневною забавой было садиться верхомъ на выдававшійся надъ четвертымъ этажемъ строенія водосточный жолобъ или балансировать на доскѣ, перекинутой подъ самою крышей изъ одного углового окна въ другое. Всѣ шалости, случавшіяся въ нашемъ маленькомъ школьномъ царствѣ, приписывались ему и почти всегда справедливо. У насъ старались ввести монастырскую дисциплину и спокойствіе, но Бернардо игралъ роль духа возмущенія и разрушенія. Злыхъ шалостей онъ, впрочемъ, себѣ не позволялъ, развѣ только по отношенію къ педанту Аббасу Дада; между ними поэтому всегда были довольно натянутыя отношенія, но Бернардо это обстоятельство ничуть не безпокоило: онъ былъ племянникъ римскаго сенатора, очень богатъ, и его ожидала блестящая будущность. «Счастье»,—говаривалъ Аббасъ Дада: «часто бросаетъ свои перлы въ гнилые чурбаны и обходитъ стройныя пиніи!»
У Бернардо были свои опредѣленныя мнѣнія обо всемъ, и если товарищи не желали признавать ихъ, то онъ прибѣгалъ къ помощи кулаковъ и ими ужъ вбивалъ въ спины безтолковыхъ свои молодыя, зеленыя идеи. Побѣда, такимъ образомъ, всегда оставалась за нимъ. Несмотря на несходство нашихъ натуръ, между нами установились наилучшія отношенія. Я всегда уступалъ ему во всемъ, но это-то именно и давало ему поводъ къ насмѣшкамъ надо мною.
— Антоніо!—говорилъ онъ.—Я бы побилъ тебя, если бы зналъ, что это хоть немножко расшевелитъ въ тебѣ желчь. Хоть бы разъ ты выказалъ характеръ! Ударь ты меня кулакомъ въ лицо за мои насмѣшки надъ тобою, я бы сталъ твоимъ вѣрнѣйшимъ другомъ, но такъ я просто отчаиваюсь въ тебѣ!
Однажды утромъ, когда мы остались съ нимъ одни въ залѣ, онъ усѣлся на столъ передо мною, насмѣшливо поглядѣлъ мнѣ прямо въ глаза и сказалъ:—Ты, однако, и меня перещеголялъ, плутъ этакій,—превосходно играешь комедію! А они-то кропятъ его постель святою водою, окуриваютъ его ладономъ! Ты думаешь, я не знаю, въ чемъ дѣло? Ты читалъ Данте!
Я вспыхнулъ и спросилъ, какъ онъ можетъ обвинять меня въ подобномъ.
— Да ты самъ описалъ сегодня ночью дьявола точь-въ-точь, какъ онъ описанъ въ «Divina commédia»! Разсказать тебѣ, что-ли, исторію? У тебя, вѣдь, богатая фантазія, и тебѣ это должно быть по вкусу! Въ аду, какъ ты самъ знаешь изъ поэмы Данте, есть не только огненныя озера и отравленныя болота, но и большіе замерзшіе пруды, гдѣ души навѣкъ заморожены во льду. Миновавъ ихъ, приходишь къ глубочайшей безднѣ, гдѣ находятся измѣнники и предатели своихъ благодѣтелей; между ними и Люциферъ, какъ возставшій противъ Бога, нашего величайшаго благодѣтеля. Онъ стоитъ во льду по самую грудь, и держитъ въ разинутой пасти Брута, Кассія и Іуду Искаріота; голова Іуды находится въ самой глубинѣ ея. Ужасный Люциферъ стоитъ и машетъ крыльями, словно чудовищная летучая мышь! Такъ вотъ, дружокъ мой, разъ увидѣвъ такого молодца, не такъ-то скоро его позабудешь! Познакомился же я съ нимъ въ Дантовскомъ аду. И вотъ, сегодня ночью ты описалъ его со всѣми мельчайшими подробностями, и я сказалъ тебѣ тогда, какъ и теперь: «Ты читалъ Данте!» Но ты-то тогда былъ чистосердечнѣе, чѣмъ теперь! Ты зашикалъ и произнесъ имя нашего любезнаго Аббаса Дада! Ну, сознайся же мнѣ и теперь! Я не выдамъ тебя! Наконецъ-то и ты заявилъ себя молодцомъ! Недаромъ же я все еще не терялъ надежды на тебя! Но откуда ты досталъ книгу? Я бы могъ дать ее тебѣ! Я пріобрѣлъ ее, какъ только услышалъ брань Аббаса Дада: я сразу смекнулъ, что ее стоитъ прочесть! Два толстенныхъ тома напугали было меня, но я всетаки взялся за нихъ на зло Аббасу Дада и вотъ теперь перечитываю ихъ въ третій разъ. Не правда-ли, адъ превосходенъ? Какъ ты думаешь, куда угодитъ нашъ Аббасъ Дада? Его, пожалуй, доймутъ и жаромъ, и холодомъ!
Итакъ, въ мою тайну проникли, но я зналъ, что могъ положиться на скромность Бернардо. Съ тѣхъ поръ между нами установились еще болѣе тѣсныя дружескія отношенія; всѣ наши разговоры наединѣ вертѣлись на одномъ—«Divina commédia». Я былъ отъ нея въ восторгѣ, и чувствамъ моимъ нуженъ былъ исходъ,—Данте и его безсмертное произведеніе и дали мнѣ тему для перваго моего стихотворенія, которое я занесъ на бумагу.
Въ предисловіи къ «Divina commédia» находилась біографія Данте, конечно, краткая, но съ меня было довольно и этого. И вотъ, я воспѣлъ поэта и его возлюбленную Беатриче, его чистую духовную любовь, его страданія во время борьбы Черныхъ и Бѣлыхъ, его изгнаніе, странствованія и смерть на чужбинѣ. Живѣе же всего описалъ я полетъ освобожденной души Данте, взиравшей съ высоты на землю и ея пропасти. Для этого описанія я воспользовался кое-какими чертами изъ его же безсмертнаго творенія: я описывалъ, какъ чистилище (такое, какимъ описывалъ его самъ Данте) открылось, какъ показалось чудесное дерево, обремененное великолѣпными плодами и орошаемое вѣчно-шумящимъ водопадомъ, какъ самъ Данте несся въ челнокѣ, окрыленномъ вмѣсто парусовъ большими бѣлыми крылами ангеловъ, какъ содрогались окружающія горы и какъ очистившіяся души возносились на небо, гдѣ и солнце, и всѣ ангелы служили только какъ бы зеркалами, отражавшими сіяніе вѣчнаго Бога, гдѣ всѣ одинаково блаженны: каждая душа, какую бы ступень—высшую или низшую ни занимала, вмѣщала въ себѣ столько блаженства, сколько въ силахъ была вмѣстить.
Бернардо прослушалъ мое стихотвореніе и призналъ его мастерскимъ.
— Антоніо!—сказалъ онъ.—Прочти его на празднествѣ! То-то разозлится Аббасъ Дада! Чудо! Да, да, непремѣнно прочти это, а не что-нибудь другое!
Я отрицательно покачалъ головой.
— Что же?—продолжалъ онъ.—Ты не хочешь! Такъ я прочту! Ужъ накажу же я Аббаса Дада за безсмертнаго Данте! Милый Антоніо, отдай мнѣ твои стихи! Я прочту ихъ! Но тогда надо выдать ихъ за мои! Ну, откажись же отъ своихъ великолѣпныхъ перьевъ и укрась ими галку! Ты, вѣдь, такой услужливый, а тутъ тебѣ какъ-разъ представляется случай заявить себя съ самой лучшей стороны! Ты, вѣдь, согласенъ, да?
Мнѣ самому такъ хотѣлось услужить ему и сыграть эту штуку съ Аббасомъ Дада, что меня не пришлось долго уговаривать.
Въ то время въ Іезуитской коллегіи существовалъ еще обычай, который и донынѣ соблюдается въ Пропаганда[3]: 13-го января—«in onore dei sancti re magi»—большинство воспитанниковъ публично декламировали свои собственныя стихотворенія на одномъ изъ преподававшихся въ заведеніи иностранныхъ языковъ или на своемъ родномъ. Тему мы избирали сами, но затѣмъ она проходила черезъ цензуру нашихъ учителей, отъ которыхъ уже и зависѣло разрѣшить намъ разработку ея.
— А вы, Бернардо,—сказалъ ему Аббасъ Дада въ день выбора темъ:— конечно, ничего не выбрали? Вы не принадлежите къ числу пѣвчихъ птицъ! Васъ можно пропустить.
— О, нѣтъ!—послѣдовалъ отвѣтъ.—На этотъ разъ и я осмѣлюсь выступить! Мнѣ вздумалось воспѣть одного изъ нашихъ поэтовъ, конечно, не изъ самыхъ великихъ,—на это я не рѣшаюсь—но я остановился на одномъ изъ менѣе выдающихся, на Данте!
— Эге!—отозвался Аббасъ Дада.—Онъ тоже собирается выступить, да еще съ Данте! То-то выйдетъ шедевръ! Послушалъ бы я его! Но такъ какъ на торжество соберутся всѣ кардиналы и иностранцы со всѣхъ концовъ свѣта, то лучше будетъ отложить эту потѣху до карнавала!—И онъ пропустилъ въ спискѣ Бернардо, но этотъ не такъ-то легко позволилъ себя похерить и добился позволенія отъ другихъ учителей. Итакъ, каждый выбралъ себѣ тему; я рѣшилъ воспѣть красоту Италіи.
Каждый, конечно, долженъ былъ разработать свою тему самъ, но ничѣмъ нельзя было такъ подкупить Аббаса Дада и вызвать что-то вродѣ солнечнаго луча на его пасмурномъ лицѣ, какъ представивъ ему свои стихи на просмотръ и попросивъ у него совѣта и помощи. Обыкновенно онъ и передѣлывалъ все стихотвореніе сплошь: тамъ вставитъ заплатку, тамъ поправитъ—глядь, стихотвореніе-то хоть и осталось попрежнему плохимъ, да зато на другой ладъ. Случись же кому-нибудь изъ постороннихъ похвалить стихотвореніе, Аббасъ Дада умѣлъ дать понять, что это онъ украсилъ стихи блестками своего остроумія, сгладилъ шороховатости и т. д.
Моего стихотворенія о Данте, которое Бернардо собирался выдать за свое, Аббасу Дада, конечно, не пришлось просматривать.
День насталъ. Къ воротамъ то и дѣло подъѣзжали экипажи; старые кардиналы въ красныхъ плащахъ съ длинными шлейфами входили и занимали мѣста въ роскошныхъ креслахъ; всѣмъ были розданы афиши съ нашими именами и обозначеніемъ языковъ, на какихъ будутъ произнесены стихотворенія. Аббасъ Дада сказалъ вступительную рѣчь, и затѣмъ началось декламированье стихотвореній на сирійскомъ, халдейскомъ, коптскомъ, даже на санскритскомъ, англійскомъ и другихъ рѣдкостныхъ языкахъ. Чѣмъ удивительнѣе и незнакомѣе былъ языкъ, тѣмъ сильнѣе раздавались рукоплесканія и крики браво вперемежку съ искреннимъ смѣхомъ.
Съ трепетомъ выступилъ я и продекламировалъ нѣсколько строфъ въ честь Италіи. Дружнымъ «браво» привѣтствовало ихъ все собраніе; старые кардиналы рукоплескали, а Аббасъ Дада улыбался такъ ласково, какъ только могъ, и пророчески вертѣлъ въ рукахъ лавровый вѣнокъ,—изъ итальянскихъ стихотвореній оставалось непрочитаннымъ только произведеніе Бернардо, да одно англійское, которое тоже наврядъ-ли могло разсчитывать на награду. Но вотъ, на каѳедру взошелъ Бернардо. Я съ безпокойствомъ слѣдилъ за нимъ и взоромъ, и слухомъ. Смѣло и гордо началъ онъ декламировать мои стихи о Данте; въ залѣ воцарилось глубокое молчанье. Всѣ, казалось, были поражены удивительною силою его декламаціи. Я самъ зналъ каждое словечко, и всетаки мнѣ казалось, что я слышу крылатую пѣснь поэта, несущуюся къ небу. Когда Бернардо кончилъ, его привѣтствовалъ взрывъ восторга. Кардиналы встали съ мѣстъ, какъ будто все ужъ было кончено; вѣнокъ былъ присужденъ Бернардо; слѣдующее стихотвореніе прослушали только ради порядка, поапплодировали чтецу, и затѣмъ всѣ опять принялись восхищаться красотой и вдохновенностью стихотворенія о Данте.
Щеки мои горѣли, какъ огонь, грудь волновалась, я не помнилъ себя отъ радости, душа моя упивалась фиміамомъ, который воскуряли Бернардо. Но, взглянувъ на него, я замѣтилъ, что на немъ лица нѣтъ: онъ стоялъ, смертельно блѣдный, съ опущенными глазами, похожій на преступника, это онъ-то, онъ, всегда такъ смѣло глядѣвшій въ глаза всѣмъ! Аббасъ Дада тоже представлялъ жалкую фигуру и, казалось, собирался разорвать вѣнокъ. Но одинъ изъ кардиналовъ взялъ его и возложилъ на голову Бернардо, который преклонилъ колѣни, закрывая лицо руками.
Когда празднество окончилось, я отыскалъ Бернардо, но онъ крикнулъ мнѣ: «завтра! завтра!» и вырвался отъ меня.
На слѣдующій день я замѣтилъ, что онъ просто избѣгаетъ меня; меня это огорчило,—я искренно привязался къ нему; душа моя искала привязанности и избрала предметомъ ея Бернардо.
Прошло два вечера; на третій онъ бросился ко мнѣ на шею, пожалъ мнѣ руку и сказалъ:—Антоніо! Надо мнѣ объясниться съ тобой,—я не могу больше терпѣть! Да и не хочу! Вѣнокъ, который возложили на меня, кололъ мою голову точно терновый! Похвалы звучали насмѣшкой! Тебѣ, вѣдь, принадлежала вся честь! Я видѣлъ, что твои глаза блестѣли радостью, и знаешь? Я возненавидѣлъ тебя! Да, я отношусь къ тебѣ уже не попрежнему. Это дурно, и я прошу у тебя прощенія! Но мы должны разстаться! Тутъ мнѣ вообще не житье! Я хочу вырваться отсюда! Не хочу на будущій годъ, когда чужія перья уже не будутъ украшать меня, служить посмѣшищемъ для другихъ! Дядя пристроитъ меня. Онъ долженъ это сдѣлать! Я уже объявилъ ему свое желаніе! Я даже унизился до просьбы! И… и мнѣ сдается, что во всемъ виноватъ ты! Я ожесточенъ противъ тебя, и это меня мучитъ!.. Только при иныхъ обстоятельствахъ можемъ мы опять стать друзьями!.. И мы будемъ друзьями, обѣщай мнѣ это, Антоніо!
— Ты несправедливъ ко мнѣ!—сказалъ я.—Несправедливъ и къ самому себѣ. Бросимъ и думать объ этихъ дурацкихъ стихахъ и обо всей этой исторіи! Дай мнѣ руку, Бернардо, и не огорчай меня такими странными словами!
— Мы навсегда останемся друзьями!—сказалъ онъ и ушелъ.
Вернулся онъ въ коллегію только поздно вечеромъ и прямо прошелъ въ спальню, а на слѣдующее утро всѣ узнали, что онъ выходитъ изъ школы, избираетъ другую дорогу!
— Онъ промелькнулъ, какъ метеоръ!—иронически говорилъ о немъ Аббасъ Дада.—Блеснулъ и исчезъ! И онъ самъ, и стихотвореніе его—одинъ пустой трескъ! Я нарочно сохранилъ это сокровище! Но что оно такое въ сущности, если разобрать его хорошенько? Пресвятая Мадонна! Развѣ это поэзія! Вертится себѣ вокругъ да около—ни формы, ни образности! Сперва я было думалъ, что оно изображаетъ вазу, потомъ—французскую рюмку, или мидійскую саблю, но какъ ни вертѣлъ, какъ ни поворачивалъ его, выходила все та же безсмысленная форма реестра! Въ трехъ мѣстахъ у него встрѣчается лишній слогъ, попадаются ужаснѣйшія «зіянія» и двадцать пять разъ повторяется слово «divina», какъ будто черезъ это и само стихотвореніе можетъ стать «divina»! Чувство, чувство! Не оно показываетъ истиннаго поэта! Что значитъ и вся эта игра воображенія? Одно метаніе туда и сюда! Сила и не въ мысли даже, а въ разсудочности, уравновѣшенности, въ золотой уравновѣшенности! Поэтъ не долженъ увлекаться своею темою! Онъ долженъ оставаться холоднымъ, какъ ледъ; онъ долженъ разсѣчь свое дѣтище на части и каждую часть разсмотрѣть отдѣльно! Только такимъ образомъ можно создать истинно художественное произведеніе! Вся же эта горячка, скороспѣлость и восторженность—ни къ чему! И этакого-то мальчишку вѣнчаютъ лаврами! Розгами бы его слѣдовало за его историческіе промахи, за «зіянія» и за убожество формы!.. Я, однако, разсердился, а мнѣ это вредно! Противный Бернардо!
Вотъ приблизительно какою похвальною рѣчью почтилъ Аббасъ Дада Бернардо.