Страница:Андерсен-Ганзен 3.pdf/55

Эта страница была вычитана


безпокойствомъ слѣдилъ за нимъ и взоромъ, и слухомъ. Смѣло и гордо началъ онъ декламировать мои стихи о Данте; въ залѣ воцарилось глубокое молчанье. Всѣ, казалось, были поражены удивительною силою его декламаціи. Я самъ зналъ каждое словечко, и всетаки мнѣ казалось, что я слышу крылатую пѣснь поэта, несущуюся къ небу. Когда Бернардо кончилъ, его привѣтствовалъ взрывъ восторга. Кардиналы встали съ мѣстъ, какъ будто все ужъ было кончено; вѣнокъ былъ присужденъ Бернардо; слѣдующее стихотвореніе прослушали только ради порядка, поапплодировали чтецу, и затѣмъ всѣ опять принялись восхищаться красотой и вдохновенностью стихотворенія о Данте.

Щеки мои горѣли, какъ огонь, грудь волновалась, я не помнилъ себя отъ радости, душа моя упивалась фиміамомъ, который воскуряли Бернардо. Но, взглянувъ на него, я замѣтилъ, что на немъ лица нѣтъ: онъ стоялъ, смертельно блѣдный, съ опущенными глазами, похожій на преступника, это онъ-то, онъ, всегда такъ смѣло глядѣвшій въ глаза всѣмъ! Аббасъ Дада тоже представлялъ жалкую фигуру и, казалось, собирался разорвать вѣнокъ. Но одинъ изъ кардиналовъ взялъ его и возложилъ на голову Бернардо, который преклонилъ колѣни, закрывая лицо руками.

Когда празднество окончилось, я отыскалъ Бернардо, но онъ крикнулъ мнѣ: «завтра! завтра!» и вырвался отъ меня.

На слѣдующій день я замѣтилъ, что онъ просто избѣгаетъ меня; меня это огорчило,—я искренно привязался къ нему; душа моя искала привязанности и избрала предметомъ ея Бернардо.

Прошло два вечера; на третій онъ бросился ко мнѣ на шею, пожалъ мнѣ руку и сказалъ:—Антоніо! Надо мнѣ объясниться съ тобой,—я не могу больше терпѣть! Да и не хочу! Вѣнокъ, который возложили на меня, кололъ мою голову точно терновый! Похвалы звучали насмѣшкой! Тебѣ, вѣдь, принадлежала вся честь! Я видѣлъ, что твои глаза блестѣли радостью, и знаешь? Я возненавидѣлъ тебя! Да, я отношусь къ тебѣ уже не попрежнему. Это дурно, и я прошу у тебя прощенія! Но мы должны разстаться! Тутъ мнѣ вообще не житье! Я хочу вырваться отсюда! Не хочу на будущій годъ, когда чужія перья уже не будутъ украшать меня, служить посмѣшищемъ для другихъ! Дядя пристроитъ меня. Онъ долженъ это сдѣлать! Я уже объявилъ ему свое желаніе! Я даже унизился до просьбы! И… и мнѣ сдается, что во всемъ виноватъ ты! Я ожесточенъ противъ тебя, и это меня мучитъ!.. Только при иныхъ обстоятельствахъ можемъ мы опять стать друзьями!.. И мы будемъ друзьями, обѣщай мнѣ это, Антоніо!

— Ты несправедливъ ко мнѣ!—сказалъ я.—Несправедливъ и къ самому себѣ. Бросимъ и думать объ этихъ дурацкихъ стихахъ и обо всей


Тот же текст в современной орфографии

беспокойством следил за ним и взором, и слухом. Смело и гордо начал он декламировать мои стихи о Данте; в зале воцарилось глубокое молчанье. Все, казалось, были поражены удивительною силою его декламации. Я сам знал каждое словечко, и всё-таки мне казалось, что я слышу крылатую песнь поэта, несущуюся к небу. Когда Бернардо кончил, его приветствовал взрыв восторга. Кардиналы встали с мест, как будто всё уж было кончено; венок был присуждён Бернардо; следующее стихотворение прослушали только ради порядка, поаплодировали чтецу, и затем все опять принялись восхищаться красотой и вдохновенностью стихотворения о Данте.

Щёки мои горели, как огонь, грудь волновалась, я не помнил себя от радости, душа моя упивалась фимиамом, который воскуряли Бернардо. Но, взглянув на него, я заметил, что на нём лица нет: он стоял, смертельно бледный, с опущенными глазами, похожий на преступника, это он-то, он, всегда так смело глядевший в глаза всем! Аббас Дада тоже представлял жалкую фигуру и, казалось, собирался разорвать венок. Но один из кардиналов взял его и возложил на голову Бернардо, который преклонил колени, закрывая лицо руками.

Когда празднество окончилось, я отыскал Бернардо, но он крикнул мне: «завтра! завтра!» и вырвался от меня.

На следующий день я заметил, что он просто избегает меня; меня это огорчило, — я искренно привязался к нему; душа моя искала привязанности и избрала предметом её Бернардо.

Прошло два вечера; на третий он бросился ко мне на шею, пожал мне руку и сказал: — Антонио! Надо мне объясниться с тобой, — я не могу больше терпеть! Да и не хочу! Венок, который возложили на меня, колол мою голову точно терновый! Похвалы звучали насмешкой! Тебе, ведь, принадлежала вся честь! Я видел, что твои глаза блестели радостью, и знаешь? Я возненавидел тебя! Да, я отношусь к тебе уже не по-прежнему. Это дурно, и я прошу у тебя прощения! Но мы должны расстаться! Тут мне вообще не житьё! Я хочу вырваться отсюда! Не хочу на будущий год, когда чужие перья уже не будут украшать меня, служить посмешищем для других! Дядя пристроит меня. Он должен это сделать! Я уже объявил ему своё желание! Я даже унизился до просьбы! И… и мне сдаётся, что во всём виноват ты! Я ожесточён против тебя, и это меня мучит!.. Только при иных обстоятельствах можем мы опять стать друзьями!.. И мы будем друзьями, обещай мне это, Антонио!

— Ты несправедлив ко мне! — сказал я. — Несправедлив и к самому себе. Бросим и думать об этих дурацких стихах и обо всей