этой исторіи! Дай мнѣ руку, Бернардо, и не огорчай меня такими странными словами!
— Мы навсегда останемся друзьями!—сказалъ онъ и ушелъ.
Вернулся онъ въ коллегію только поздно вечеромъ и прямо прошелъ въ спальню, а на слѣдующее утро всѣ узнали, что онъ выходитъ изъ школы, избираетъ другую дорогу!
— Онъ промелькнулъ, какъ метеоръ!—иронически говорилъ о немъ Аббасъ Дада.—Блеснулъ и исчезъ! И онъ самъ, и стихотвореніе его—одинъ пустой трескъ! Я нарочно сохранилъ это сокровище! Но что оно такое въ сущности, если разобрать его хорошенько? Пресвятая Мадонна! Развѣ это поэзія! Вертится себѣ вокругъ да около—ни формы, ни образности! Сперва я было думалъ, что оно изображаетъ вазу, потомъ—французскую рюмку, или мидійскую саблю, но какъ ни вертѣлъ, какъ ни поворачивалъ его, выходила все та же безсмысленная форма реестра! Въ трехъ мѣстахъ у него встрѣчается лишній слогъ, попадаются ужаснѣйшія «зіянія» и двадцать пять разъ повторяется слово «divina», какъ будто черезъ это и само стихотвореніе можетъ стать «divina»! Чувство, чувство! Не оно показываетъ истиннаго поэта! Что значитъ и вся эта игра воображенія? Одно метаніе туда и сюда! Сила и не въ мысли даже, а въ разсудочности, уравновѣшенности, въ золотой уравновѣшенности! Поэтъ не долженъ увлекаться своею темою! Онъ долженъ оставаться холоднымъ, какъ ледъ; онъ долженъ разсѣчь свое дѣтище на части и каждую часть разсмотрѣть отдѣльно! Только такимъ образомъ можно создать истинно художественное произведеніе! Вся же эта горячка, скороспѣлость и восторженность—ни къ чему! И этакого-то мальчишку вѣнчаютъ лаврами! Розгами бы его слѣдовало за его историческіе промахи, за «зіянія» и за убожество формы!.. Я, однако, разсердился, а мнѣ это вредно! Противный Бернардо!
Вотъ приблизительно какою похвальною рѣчью почтилъ Аббасъ Дада Бернардо.
этой истории! Дай мне руку, Бернардо, и не огорчай меня такими странными словами!
— Мы навсегда останемся друзьями! — сказал он и ушёл.
Вернулся он в коллегию только поздно вечером и прямо прошёл в спальню, а на следующее утро все узнали, что он выходит из школы, избирает другую дорогу!
— Он промелькнул, как метеор! — иронически говорил о нём Аббас Дада. — Блеснул и исчез! И он сам, и стихотворение его — один пустой треск! Я нарочно сохранил это сокровище! Но что оно такое в сущности, если разобрать его хорошенько? Пресвятая Мадонна! Разве это поэзия! Вертится себе вокруг да около — ни формы, ни образности! Сперва я было думал, что оно изображает вазу, потом — французскую рюмку, или мидийскую саблю, но как ни вертел, как ни поворачивал его, выходила всё та же бессмысленная форма реестра! В трёх местах у него встречается лишний слог, попадаются ужаснейшие «зияния» и двадцать пять раз повторяется слово «divina», как будто через это и само стихотворение может стать «divina»! Чувство, чувство! Не оно показывает истинного поэта! Что значит и вся эта игра воображения? Одно метание туда и сюда! Сила и не в мысли даже, а в рассудочности, уравновешенности, в золотой уравновешенности! Поэт не должен увлекаться своею темою! Он должен оставаться холодным, как лёд; он должен рассечь своё детище на части и каждую часть рассмотреть отдельно! Только таким образом можно создать истинно художественное произведение! Вся же эта горячка, скороспелость и восторженность — ни к чему! И этакого-то мальчишку венчают лаврами! Розгами бы его следовало за его исторические промахи, за «зияния» и за убожество формы!.. Я, однако, рассердился, а мне это вредно! Противный Бернардо!
Вот приблизительно какою похвальною речью почтил Аббас Дада Бернардо.
Всѣмъ намъ недоставало веселаго сорви-головы Бернардо, но никто не скучалъ о немъ больше меня. Я ощущалъ вокругъ себя какую-то пустоту; однѣхъ книгъ мнѣ было мало; гармонія моей души разстроилась, я не могъ совладать съ ея диссонансами. Одна музыка еще умиротворяла меня на мгновенія: уносясь въ этотъ міръ звуковъ, я опять ясно сознавалъ и смыслъ, и цѣль моей жизни; звуки дѣйствовали на меня сильнѣе, нежели какой бы то ни былъ поэтъ, даже самъ Данте. Они давали
Всем нам недоставало весёлого сорви-головы Бернардо, но никто не скучал о нём больше меня. Я ощущал вокруг себя какую-то пустоту; одних книг мне было мало; гармония моей души расстроилась, я не мог совладать с её диссонансами. Одна музыка ещё умиротворяла меня на мгновения: уносясь в этот мир звуков, я опять ясно сознавал и смысл, и цель моей жизни; звуки действовали на меня сильнее, нежели какой бы то ни был поэт, даже сам Данте. Они давали
