Бенедетто, съ помощью двухъ другихъ пастуховъ, оттащилъ животное отъ дверей, и тутъ-то пошли разговоры, но я помню ясно только то, что на другой день я былъ на ногахъ еще до разсвѣта, приготовляясь къ вечернему путешествію въ Римъ. Мое праздничное платье, лежавшее столько мѣсяцевъ безъ употребленія, снова увидѣло свѣтъ Божій; меня принарядили, и шляпу мою украсили свѣжею розою. Башмаки составляли самую слабую часть моего костюма; трудно, право, было рѣшить, насколько они, собственно, соотвѣтствовали своему названію и не походили-ли скорѣе на римскія сандаліи?
Какъ дологъ показался мнѣ путь, какъ пекло солнце! Никогда еще фалернское или кипрское вино не казалось мнѣ такимъ вкуснымъ, какъ вода, что струилась изо рта каменнаго льва у обелиска на площади дель Пополо. Я прижался горячею щекою къ пасти льва и подставилъ подъ струю свою голову къ величайшему ужасу Доменики: я, вѣдь, замочилъ свое платье, и приглаженные волосы мои растрепались! Наконецъ, мы дошли до величественнаго палаццо Боргезе, расположеннаго на улицѣ Рипетта. Какъ часто и я, и Доменика проходили мимо него, не обращая на него особеннаго вниманія! Теперь же мы остановились передъ нимъ и созерцали его въ почтительномъ молчаніи. Насъ поразила его роскошь—особенно шелковыя занавѣси на окнахъ. Мы были уже знакомы съ самимъ вельможнымъ хозяиномъ палаццо; онъ, вѣдь, былъ вчера нашимъ гостемъ, а теперь мы пришли къ нему въ гости, и это обстоятельство придавало въ нашихъ глазахъ особый интересъ всему. Никогда не забуду я страннаго трепета, который охватилъ меня при видѣ роскошной обстановки палаццо. Съ самимъ знатнымъ Eccellenza я уже познакомился, видѣлъ, что онъ такой же человѣкъ, какъ и другіе, но эта роскошь, это великолѣпіе..! Да, теперь я видѣлъ тотъ блескъ, то сіяніе, которое отличаетъ святыхъ отъ простыхъ смертныхъ! Внутри двора былъ разбитъ четыреугольный садикъ, обнесенный высокою бѣлою колоннадою; въ нишахъ красовались статуи и бюсты. Высокіе кусты алоэ и кактусовъ росли возлѣ колоннъ; вѣтви лимонныхъ деревьевъ сгибались подъ тяжестью зеленоватыхъ плодовъ,—солнце еще не успѣло позолотить ихъ. Двѣ пляшущія вакханки высоко подымали кверху чаши съ водою, которая и лилась имъ прямо на плечи. Большія водяныя растенія протягивали къ нимъ свои сочные зеленые листья. И сравнить только эту прохладу, эту зелень, этотъ ароматъ съ нашею желтою, дышущею огнемъ, спаленною Кампаньей!
Мы поднялись по широкой мраморной лѣстницѣ. Въ нишахъ стояли прекрасныя статуи; передъ одной изъ нихъ Доменика благочестиво преклонила колѣни и перекрестилась: она думала, что это Мадонна, а я узналъ впослѣдствіи, что это была Веста, тоже почитавшееся въ свое время олицетвореніе дѣвственности. Слуги въ богатыхъ ливреяхъ встрѣтили насъ и такъ дружески поклонились намъ, что страхъ мой мало-по-малу прошелъ. Только бы залы не были такъ огромны и роскошны! Полы были выстланы гладкимъ блестящимъ мраморомъ, по стѣнамъ всюду висѣли чудныя картины, а гдѣ не было ихъ, тамъ самыя стѣны были изъ зеркальнаго стекла и разрисованы летающими ангельчиками, гирляндами, вѣнками и пестрыми птицами, клевавшими красные и золотые плоды. Сроду не видывалъ я такой красоты!
Намъ пришлось немножко подождать, пока, наконецъ, Eccellenza вышелъ къ намъ въ сопровожденіи прекрасной, одѣтой въ бѣлое, дамы. Большіе живые глаза ея пристально, но привѣтливо устремились на меня; потомъ она откинула мнѣ со лба волосы и сказала Eccellenza:—Ну, не говорила-ли я, что васъ спасъ ангелъ! Бьюсь объ закладъ, что подъ этимъ некрасивымъ узкимъ платьемъ у него спрятаны крылышки!
— Нѣтъ!—отвѣтилъ тотъ.—Я читаю на его красныхъ щекахъ, что много воды утечетъ въ море изъ Тибра, прежде чѣмъ онъ распуститъ свои крылышки. Небось, и старушка не хочетъ, чтобы онъ улетѣлъ отъ насъ на небо! Не правда-ли, вы не хотите лишиться его?
— Нѣтъ! Безъ него въ нашей хижинѣ стало бы такъ мрачно и пусто! Это все одно, что замуровать въ ней всѣ окна и двери! Нѣтъ, я не могу разстаться съ нашимъ милымъ мальчикомъ!
— Ну на сегодняшній-то вечеръ можете!—сказала дама.—Пусть онъ побудетъ у насъ нѣсколько часовъ, а потомъ вы придете за нимъ. Ночь лунная, идти домой будетъ свѣтло, а разбойниковъ, вѣдь, вы не боитесь? — Да, пусть мальчикъ останется тутъ на часокъ, а вы, тѣмъ временемъ закупите себѣ, что нужно для дома!—сказалъ Eccellenza и сунулъ Доменикѣ въ руки небольшой кошелекъ. Больше я ничего не слыхалъ,—дама увела меня въ залу, оставивъ старуху съ Eccellenza.
Роскошь обстановки и блестящее знатное общество совсѣмъ ослѣпили меня. Я глядѣлъ то на нарисованныхъ на стѣнахъ улыбающихся ангельчиковъ, выглядывавшихъ изъ-за зеленыхъ гирляндъ, то на сенаторовъ въ лиловыхъ и кардиналовъ въ красныхъ чулкахъ; они всегда казались мнѣ какими-то полубогами, а теперь я самъ попалъ въ ихъ общество! Но больше всего привлекалъ мои взгляды прекрасный амуръ—прелестный ребенокъ, сидѣвшій верхомъ на безобразномъ дельфинѣ, выбрасывавшемъ въ воздухъ двѣ высокія водяныя струи, которыя затѣмъ ниспадали обратно въ бассейнъ, стоявшій посреди залы.
Знатное общество, да, всѣ—и кардиналы, и сенаторы съ улыбкой поздоровались со мною, а одинъ молодой офицеръ, въ мундирѣ папскихъ гвардейцевъ, даже протянулъ мнѣ руку, когда молодая дама представила меня ему въ качествѣ ангела-хранителя ея дяди. Меня забросали вопросами, на которые я бойко отвѣчалъ, вызывая смѣхъ и рукоплесканія. Потомъ явился и Eccellenza и сказалъ, что я долженъ спѣть имъ пѣсню. Я охотно согласился. Молодой офицеръ поднесъ мнѣ шипучаго вина и велѣлъ выпить, но молодая дама покачала головой и отняла у меня стаканъ послѣ перваго же глотка. Словно огонь разлился по моимъ жиламъ, когда я выпилъ вино. Офицеръ предложилъ мнѣ воспѣть эту прекрасную молодую даму, стоявшую рядомъ и глядѣвшую на меня съ улыбкой, и я охотно исполнилъ его желаніе. Богъ знаетъ, что такое я плелъ, но моя болтовня сошла за краснорѣчіе, смѣлость за остроуміе, а то обстоятельство, что я былъ бѣдный мальчикъ изъ Кампаньи, придало всему отпечатокъ геніальности. Всѣ апплодировали мнѣ, а офицеръ снялъ прекрасный лавровый вѣнокъ съ бюста, стоявшаго въ углу, и смѣясь, надѣлъ его на голову мнѣ. Все это, конечно, было шуткой, но я-то принялъ все въ серьезъ, и оказанное мнѣ вниманіе привело меня въ самое блаженное настроеніе, доставило мнѣ лучшія минуты въ жизни. Затѣмъ я перешелъ къ пѣснямъ, которымъ научили меня Маріучія и Доменика, описывалъ обществу злые глаза буйволовъ и наше маленькое жилище, передѣланное изъ гробницы, и время пролетѣло для меня незамѣтно. Явилась Доменика, и я долженъ былъ отправиться домой. Я шелъ за своею пріемною матерью, нагруженный пирожными, фруктами и блестящими серебряными монетами. Доменика сіяла, какъ и я: она сдѣлала богатыя покупки: купила и на платья, и кое-что изъ кухонной утвари, и двѣ большія бутылки вина. Вечеръ былъ удивительно хорошъ. Ночная тьма окутывала деревья и кусты, но въ вышинѣ надъ нами сіялъ полный мѣсяцъ, словно чудный золотой челнъ, колышущійся на волнахъ темносиняго моря, струившего прохладу на спаленную Кампанью.
Вернувшись домой, я только и думалъ о богатыхъ покояхъ палаццо, о ласковой дамѣ и о рукоплесканіяхъ, и на яву и во снѣ бредилъ этою прекрасною мечтою, которая скоро опять стала дѣйствительностью, прекрасною дѣйствительностью. Я не разъ побывалъ въ гостяхъ въ роскошномъ палаццо, прекрасная ласковая дама забавлялась моею оригинальностью и заставляла меня разсказывать, болтать съ нею, какъ со старою Доменикою; ей это, повидимому, доставляло большое удовольствіе, и она хвалила меня Eccellenza. Онъ тоже былъ очень добръ ко мнѣ—главнымъ образомъ потому, что былъ невинною причиною смерти моей матери. Это онъ, вѣдь, сидѣлъ въ экипажѣ, который понесли взбѣсившіяся лошади. Прекрасную даму звали Франческою; она часто брала меня съ собою въ роскошную картинную галлерею палаццо Боргезе. Мои наивные вопросы и замѣчанія насчетъ чудныхъ картинъ часто смѣшили ее, она передавала ихъ другимъ, и тѣ тоже смѣялись. По утрамъ галлерея была открыта для публики, и въ ней толпились иностранцы, сидѣли и копировали разныя картины художники, но послѣ обѣда галлерея стояла пустою. Тогда-то мы съ Франческой и расхаживали по ней; путеводительница моя разсказывала мнѣ при этомъ разныя исторіи, имѣвшія отношенія къ картинамъ.
Особенно нравились мнѣ «Времена года» Франческо Альбани. Всѣ эти хорошенькіе, веселые ангелочки или амурчики,—какъ говорила Франческа—какъ будто выскочили изъ моихъ сновидѣній! Какъ чудно рѣзвятся они на картинкѣ «Весна!» Цѣлая толпа ихъ точитъ свои стрѣлы, одинъ вертитъ точило, а двое, паря въ воздухѣ, поливаютъ камень водою. На картинѣ «Лѣто» одни летаютъ вокругъ дерева и рвутъ съ него плоды, другіе купаются и шалятъ въ свѣжихъ струяхъ воды. На картинѣ «Осень» изображены осеннія удовольствія: амуръ сидитъ съ факеломъ въ рукахъ на маленькой колесницѣ, которую везутъ двое его товарищей, а любовь манитъ охотника въ уютный уголокъ, гдѣ они могутъ отдохнуть рядышкомъ. «Зима» убаюкала всѣхъ малютокъ; крѣпко спятъ они; нимфы стащили у нихъ колчаны и стрѣлы и бросаютъ эти опасныя орудія въ огонь, который скоро и уничтожитъ ихъ.
Почему ангелочки назывались амурами, зачѣмъ они стрѣляли—да и много еще о чемъ хотѣлъ я разузнать поподробнѣе, не довольствуясь бѣглыми объясненіями Франчески, но она говорила мнѣ:—Ты самъ долженъ прочесть обо всемъ! Многому надо еще тебѣ учиться! Но корень ученья горекъ! День-денской придется сидѣть за книжкой, на скамейкѣ, нельзя уже будетъ играть съ козлятами въ Кампаньѣ или ходить сюда любоваться на твоихъ маленькихъ друзей—амурчиковъ! А чего бы тебѣ больше хотѣлось, скакать верхомъ, съ развѣвающимся султаномъ на каскѣ, за каретой св. отца, надѣть блестящіе доспѣхи, какъ тѣ, что носитъ Фабіани, или научиться понимать всѣ эти прелестныя картины, познавать міръ Божій и узнать множество исторій, куда прекраснѣе тѣхъ, которыя я тебѣ разсказывала?
— Но, развѣ я ужъ совсѣмъ не буду больше приходить къ тебѣ?—спросилъ я.—И развѣ я не могу всегда оставаться у доброй Доменики?
— Ты, вѣдь, помнишь еще свою мать, помнишь, какъ тебѣ хорошо жилось у нея? Тогда тебѣ вѣчно хотѣлось жить съ нею, ты и не думалъ ни о Доменикѣ, ни обо мнѣ, а теперь мы стали тебѣ самыми близкими людьми. Настанетъ время—опять все можетъ перемѣниться,—въ такихъ перемѣнахъ проходитъ вся жизнь!
— Но, вѣдь, вы же не умрете, какъ матушка?—спросилъ я со слезами на глазахъ.
— Умереть или вообще разстаться другъ съ другомъ всѣмъ намъ когда-нибудь придется! Наступитъ время, когда намъ уже нельзя будетъ такъ часто видѣться, какъ теперь, и мнѣ хотѣлось бы видѣть тебя тогда веселымъ и счастливымъ!
Потокъ слезъ былъ моимъ отвѣтомъ. Я чувствовалъ себя такимъ несчастнымъ, самъ хорошенько не зная причины. Франческа потрепала меня по щекѣ и сказала, что у меня слишкомъ мягкое сердце, а это не годится. Тутъ подошелъ Eccellenza съ молодымъ офицеромъ, который увѣнчалъ меня послѣ моей первой импровизаціи лаврами; звали его Фабіани, и онъ тоже очень любилъ меня.
Въ виллѣ Боргезе свадьба, блестящая свадьба!—Вотъ какой слухъ донесся, черезъ нѣсколько дней, до бѣдной хижины Доменики. Франческа выходила замужъ за Фабіани и затѣмъ должна была уѣхать съ нимъ въ его имѣніе близъ Флоренціи. Свадьбу праздновали въ виллѣ Боргезе, лежавшей неподалеку отъ Рима и окруженной густымъ паркомъ изъ вѣчно зеленыхъ лавровыхъ деревьевъ, мощныхъ дубовъ и высокихъ пиній, что и лѣтомъ, и зимою подымаютъ къ голубому небу свои одинаково зеленыя вершины. И въ тѣ времена, какъ теперь, паркъ этотъ служилъ излюбленнымъ мѣстомъ прогулокъ и для римлянъ, и для пріѣзжихъ иностранцевъ. По густымъ дубовымъ аллеямъ катились богатые экипажи; бѣлые лебеди плавали по тихимъ озерамъ, въ которыхъ отражались плакучія ивы; по гранитнымъ уступамъ сбѣгали водопады. Пышногрудыя римлянки съ огненными глазами ѣхали на праздникъ въ экипажахъ, гордо поглядывая на жизнерадостныхъ поселянокъ, плясавшихъ по дорогѣ, потряхивая тамбуринами. Старая Доменика пѣшкомъ приплелась со мной въ виллу Боргезе, чтобы присутствовать на свадьбѣ нашей благодѣтельницы. Мы стояли въ саду и смотрѣли на освѣщенныя окна виллы. Франческа и Фабіани были уже обвѣнчаны. Изъ внутреннихъ покоевъ доносились звуки музыки, а надъ зеленымъ лугомъ, гдѣ былъ расположенъ амфитеатръ, взлетали ракеты и бураки, разсыпавшіеся искрами въ голубомъ воздухѣ.
Въ одной изъ высокихъ оконныхъ нишъ показались двѣ тѣни—кавалеръ и дама.—Это онъ и она!—сказала Доменика. Тѣни склонились другъ къ другу и какъ будто слились въ поцѣлуѣ… Я увидѣлъ, что моя пріемная мать сложила руки, творя молитву; я тоже невольно преклонилъ колѣни подъ темными кипарисами и началъ молиться за свою дорогую синьору. Доменика опустилась на колѣни рядомъ со мною: «Пошли имъ Богъ счастья!» Въ ту же минуту ракета разлетѣлась, и съ неба какъ-будто упали тысячи звѣздочекъ, въ знакъ того, что желаніе старухи сбудется. Но она всетаки плакала, плакала обо мнѣ: намъ предстояла скорая разлука! Eccellenza внесъ за меня деньги въ Іезуитскую коллегію, и я долженъ былъ воспитываться тамъ, вмѣстѣ съ другими дѣтьми, для болѣе блестящей будущности, нежели та, которая могла ожидать меня въ Кампаньѣ у Доменики и Бенедетто.
— Пожалуй, въ послѣдній разъ на моемъ вѣку иду я съ тобою черезъ Кампанью,—сказала мнѣ старуха.—Теперь ты будешь ходить по блестящему паркету, да мягкимъ коврамъ! Ихъ нѣтъ у бѣдной Доменики, но ты былъ добрымъ мальчикомъ, останешься имъ и никогда не забудешь ни меня, ни бѣднаго Бенедетто! Господи, подумать только, что теперь тебя можетъ еще осчастливить блюдо жареныхъ каштановъ! Ты можешь еще забавляться, играя на дудочкѣ изъ тростинки, и глаза твои свѣтятся радостью небесною, глядя какъ жарятся на камышѣ каштаны! Потомъ ты никогда уже не будешь такъ радоваться всякой бездѣлицѣ. Репейникъ Кампаньи цвѣтетъ всетаки красными цвѣтами, а на блестящемъ полу въ богатыхъ покояхъ не растетъ и соломинки, на немъ легко поскользнуться! Не забывай никогда, что ты изъ бѣдной семьи, мой милый Антоніо! Помни, что ты долженъ и видѣть, и не видѣть, и слышать, и не слышать! Вотъ какъ приведется тебѣ пробивать себѣ дорогу! Когда Господь призоветъ къ себѣ насъ съ Бенедетто, когда ребенокъ, котораго ты качалъ въ люлькѣ, будетъ мыкать жизнь бѣднымъ крестьяниномъ въ Кампаньѣ, ты, можетъ быть, пріѣдешь когда-нибудь въ богатой каретѣ или верхомъ на великолѣпномъ конѣ взглянуть на старую гробницу, гдѣ ты спалъ, игралъ и жилъ съ нами, и увидишь, что въ ней живутъ чужіе люди, которые низко поклонятся тебѣ! Но ты не возгордишься! Ты вспомнишь прежніе дни, старую Доменику, жареные каштаны и ребенка, котораго ты баюкалъ, вспомнишь свое собственное, бѣдное дѣтство,—у тебя, вѣдь, золотое сердце, мой Антоніо!—Тутъ она крѣпко поцѣловала меня и заплакала. Сердце мое готово было разорваться. Этотъ обратный путь домой и ея рѣчи были для меня тяжелѣе самой разлуки. Тогда Доменика ужъ ничего не говорила, а только плакала. Когда же мы вышли изъ дому, она вдругъ вернулась назадъ, сорвала съ дверей старый закоптѣлый образокъ Мадонны и отдала его мнѣ: я, вѣдь, такъ часто цѣловалъ его, и ей больше нечего было дать мнѣ!