Итакъ, я долженъ былъ теперь поселиться въ огромной степи, окружавшей старый Римъ. Иностранцу, поклоннику искусства и старины, являющемуся изъ-за Альпъ и впервые созерцающему волны Тибра, эта высохшая пустыня кажется, пожалуй, развернутою страницею всемірной исторіи, а разбросанные по ней отдѣльные холмы священными письменами или цѣлыми главами этой исторіи; художникъ также можетъ идеализировать ее: нарисуетъ одинокій остатокъ разрушеннаго водопровода, пастуха, сидящаго возлѣ стада овецъ, а на первомъ планѣ тощій репейникъ, и всѣ говорятъ: «Какая красивая картинка!» Но совсѣмъ иными глазами смотрѣли на эту огромную равнину мой спутникъ и я. Спаленная зноемъ трава, нездоровый лѣтній воздухъ, постоянно приносящій жителямъ Кампаньи лихорадку и злокачественныя болѣзни—вотъ какія тѣневыя стороны преобладали въ воззрѣніи моего провожатаго. Для меня, впрочемъ, картина эта представляла всетаки нѣчто новое, и я любовался красивыми горами, расцвѣченными всѣми оттѣнками лиловаго цвѣта и окаймлявшими равнину съ одной стороны, любовался дикими буйволами и желтымъ Тибромъ, по берегамъ котораго тащились длиннорогіе быки подъ тяжелымъ ярмомъ, двигавшіе противъ теченія барки. Мы шли по тому же направленію.
Кругомъ, куда ни взглянешь, лишь низкая, пожелтѣвшая трава и высокій полузавядшій репейникъ. Мы прошли мимо креста, воздвигнутаго надъ могилой убитаго; тутъ же висѣли и отрубленныя рука и нога убійцы. Я испугался, тѣмъ болѣе, что крестъ этотъ находился неподалеку отъ моего новаго жилища. Жилищемъ же этимъ служила ни болѣе—ни менѣе какъ старая полуразрушившаяся древняя гробница, которыхъ въ этой мѣстности такое множество. Пастухи Кампаньи въ большинствѣ случаевъ и не ищутъ себѣ иныхъ помѣщеній: гробницы доставляютъ имъ нужный кровъ и защиту, а часто даже и удобства,—стоитъ только засыпать нѣкоторыя углубленія, задѣлать кое-какія отверстія, набросать тростниковую крышу и—жилье готово. Наше лежало на холмѣ и было двухъэтажное. Двѣ коринфскія колонны у узкаго входа свидѣтельствовали о древности постройки; три же широкихъ каменныхъ столба—о позднѣйшей передѣлкѣ. Можетъ быть, въ средніе вѣка гробница играла роль крѣпости. Дыра въ стѣнѣ надъ дверями замѣняла окно; половина крыши была изъ камыша и сухихъ вѣтвей, другая изъ живого кустарника; роскошныя каприфоліи свѣшивались надъ треснувшею стѣною.
— Ну, вотъ и пришли!—сказалъ Бенедетто, и это были первыя его слова за все время пути.
— Такъ мы тутъ будемъ жить?—спросилъ я, поглядывая то на мрачное жилье, то назадъ, на обрубленные члены разбойника. А Бенедетто, не отвѣчая мнѣ, принялся звать жену:—Доменика! Доменика!—Я увидѣлъ пожилую женщину, вся одежда которой состояла изъ одной грубой рубахи; ноги и руки были голы, а волоса свободно падали на спину. Она осыпала меня поцѣлуями и ласками, и ужъ если самъ Бенедетто былъ молчаливъ, то она зато говорила и за себя, и за него. Она назвала меня маленькимъ Измаиломъ, посланнымъ сюда, въ пустыню, гдѣ растетъ только дикій репейникъ.—Но мы не заморимъ тебя жаждою!—продолжала она.—Старая Доменика будетъ для тебя доброю матерью вмѣсто той, что молится теперь за тебя на небѣ! Постельку я тебѣ ужъ приготовила, бобы варятся, и мы всѣ трое сядемъ сейчасъ за столъ. А Маріучія не пришла съ вами? А ты не видалъ св. отца? А не забылъ ты привезти ветчины, мѣдныхъ крючковъ и новый образокъ Мадонны для дверей? Старый-то мы зацѣловали до того, что онъ почернѣлъ весь! Нѣтъ, не забылъ? Ты, вѣдь, у меня молодецъ, старина, все помнишь, обо всемъ думаешь, Бенедетто!
Продолжая сыпать словами, она ввела меня въ узкое пространство, называвшееся горницею; впослѣдствіи оно казалось мнѣ, впрочемъ, огромнымъ, какъ зала Ватикана.
Я, въ самомъ дѣлѣ, думаю, что это жилище имѣло большое вліяніе на развитіе моего поэтическаго воображенія; эта маленькая площадка была для моей фантазіи то же, что давленіе для молодой пальмы: чѣмъ больше ее гнететъ къ землѣ, тѣмъ сильнѣе она растетъ. Жилище наше, какъ сказано, служило нѣкогда фамильною усыпальницею и состояло изъ большой комнаты съ множествомъ небольшихъ нишъ, расположенныхъ одна возлѣ другой въ два ряда; всѣ были выложены мозаикою. Теперь эти ниши служили для самыхъ разнообразныхъ цѣлей: одна замѣняла кладовую, другая—полку для горшковъ и кружекъ, третья служила мѣстомъ для разведенія огня, на которомъ варились бобы.
Доменика прочла молитву, Бенедетто благословилъ кушанье. Когда же мы насытились, старушка проводила меня наверхъ по приставной лѣстницѣ, проникавшей черезъ отверстіе въ сводѣ во второй этажъ, гдѣ мы всѣ должны были спать въ двухъ большихъ, нѣкогда могильныхъ, нишахъ. Для меня была приготовлена постель въ глубинѣ одной, рядомъ съ двумя связанными верхушками на крестъ палками, къ которымъ было подвѣшено что-то вродѣ люльки. Въ ней лежалъ ребенокъ—должно быть, Маріучіи. Онъ спалъ спокойно; я улегся на полъ; изъ стѣны выпалъ одинъ камень, и я могъ черезъ это отверстіе видѣть голубое небо и темный плющъ, колебавшійся отъ вѣтра, словно птица. Пока я еще укладывался поудобнѣе, по стѣнѣ пробѣжала пестрая, блестящая ящерица, но Доменика успокоила меня, говоря, что эти бѣдняжки больше боятся меня, чѣмъ я ихъ, и не сдѣлаютъ мнѣ никакого вреда. Затѣмъ, она прочла надо мною «Ave Maria» и придвинула колыбельку къ другой нишѣ, гдѣ спала сама съ Бенедетто. Я осѣнилъ себя крестомъ и сталъ думать о матушкѣ, о Мадоннѣ, о новыхъ своихъ родителяхъ и о рукѣ и ногѣ разбойника, видѣнныхъ мною неподалеку отъ дома, потомъ мало-по-малу все спуталось въ сонныхъ грезахъ.
На слѣдующій день съ утра полилъ дождь, который и держалъ насъ цѣлую недѣлю взаперти въ узкой комнатѣ, гдѣ царилъ полумракъ, не смотря на то, что дверь стояла полуотворенной, когда вѣтеръ дулъ съ нашей стороны.
Меня заставили качать малютку въ парусинной колыбели, а Доменика пряла и разсказывала мнѣ о разбойникахъ Кампаньи, которые, впрочемъ, никогда не обижали ихъ, пѣла мнѣ священныя пѣсни, учила меня новымъ молитвамъ и разсказывала еще неизвѣстныя мнѣ житія святыхъ. Обычную пищу нашу составляли лукъ и хлѣбъ; она была мнѣ по вкусу, но я ужасно скучалъ, сидя взаперти въ тѣсной комнатѣ. Чтобы развлечь меня, Доменика провела передъ дверью канавку, извилистый Тибръ въ миніатюрѣ, съ такою же желтою и медленно текущею водою. Флотъ мой состоялъ изъ щепочекъ и камышинокъ, и я заставлялъ его плавать отъ Рима до Остіи. Но, если дождь ужъ черезчуръ усиливался, дверь приходилось запирать, и мы сидѣли тогда почти въ потемкахъ. Доменика пряла, а я припоминалъ красивые образа монастырской церкви, представлялъ себѣ Іисуса, проплывающаго мимо меня на кораблѣ, Мадонну, возносимую ангелами къ облакамъ, и надгробныя плиты съ высѣченными на нихъ черепами въ вѣнкахъ. Когда же дождливое время года кончилось, небо цѣлые два мѣсяца сіяло безоблачною лазурью. Мнѣ позволили бѣгать на волѣ съ тѣмъ только, чтобы я не подбѣгалъ слишкомъ близко къ рѣкѣ: рыхлая земля обрыва легко могла осыпаться подо мною,—говорила Доменика.—Кромѣ того, возлѣ рѣки паслись стада дикихъ буйволовъ. Но именно дикость-то ихъ и опасность и возбуждали мое любопытство. Мрачный взглядъ животныхъ, странный дикій огонь, свѣтившійся въ ихъ зрачкахъ—все это вызывало во мнѣ чувство, сродни тому, что влечетъ въ пасть змѣи птичку. Ихъ дикій бѣгъ, быстрота, превосходящая лошадиную, ихъ битвы между собою, состязаніе равныхъ силъ—приковывали мое вниманіе. Я старался изобразить на пескѣ видѣнныя мною сцены, а для поясненія своихъ рисунковъ слагалъ пѣсни, подбиралъ къ нимъ мелодіи и распѣвалъ ихъ къ большому удовольствію Доменики, говорившей, что я—умница мальчикъ и пою, какъ ангелъ небесный.
День ото дня солнце палило все сильнѣе; цѣлое море огненнаго свѣта лилось на Кампанью. Стоячія, гніющія воды заражали воздухъ, и мы могли выходить изъ дома только по утрамъ, да вечерамъ; ничего такого не знавалъ я въ Римѣ на холмѣ Пинчіо. Я помнилъ, каково тамъ было въ самую жаркую пору года, когда нищіе просили не на хлѣбъ, а на кружку холодной воды, помнилъ и наваленные грудами чудесные зеленые арбузы, разрѣзанные пополамъ и обнажавшіе свою пурпуровую мякоть съ черными зернышками… Губы сохли при этихъ воспоминаніяхъ еще сильнѣе! Солнце стояло прямо надъ головой, и тѣнь моя, казалось, старалась спрятаться отъ его лучей подъ мои ноги. Буйволы лежали на спаленной травѣ неподвижно распростертыми, словно безжизненными массами, или въ бѣшенствѣ описывали по равнинѣ большіе круги. Вотъ когда душа моя прониклась представленіемъ о мученіяхъ путешественника въ жгучей африканской пустынѣ!
Въ продолженіи двухъ мѣсяцевъ мы вели жизнь потерпѣвшихъ крушеніе въ океанѣ и спасшихся на обломкѣ судна. Ни одна живая душа не навѣщала насъ. Всѣ дѣла по дому справлялись ночью или раннимъ утромъ. Отъ нездороваго воздуха и нестерпимой жары у меня сдѣлалась лихорадка, и негдѣ было взять даже капли свѣжей воды для утоленія жажды. Всѣ болота высохли; тепловатая желтая вода Тибра еле-еле текла, сокъ въ дыняхъ былъ также совсѣмъ теплый, и даже вино, несмотря на то, что хранилось между камнями и прикрывалось травою, было кисло и точно наполовину сварено. Хоть бы единое облачко на горизонтѣ! И днемъ, и ночью та же ясная лазурь. Каждое утро, каждый вечеръ молились мы о ниспосланіи дождя или свѣжаго вѣтра, каждое утро, каждый вечеръ смотрѣла Доменика по направленію къ горамъ—не покажется-ли тамъ облачко, но нѣтъ, лишь ночь, душная ночь приносила съ собою хоть какую-нибудь тѣнь; два долгихъ-долгихъ мѣсяца дулъ только удушливый, знойный сирокко.
Наконецъ, и то только на восходѣ, да при закатѣ солнца, стало вѣять прохладою, но тупость и какое-то оцѣпенѣніе, въ которое погрузили все мое существо мучительная жара и скука, все еще держали меня въ своихъ тискахъ. Мухи и другія докучливыя насѣкомыя, казалось, въ конецъ уничтоженныя жарою, опять возродились къ жизни да еще въ удвоенномъ количествѣ. Миріадами нападали они на насъ и жалили своими ядовитыми жалами. Буйволы часто бывали сплошь покрыты этими жужжащими миріадами, набрасывавшимися на нихъ, какъ на падаль. Доведенныя до бѣшенства животныя бросались въ Тибръ и барахтались въ мутной водѣ. Истомившійся отъ лѣтней жары римлянинъ, крадущійся по почти безжизненнымъ улицамъ города вдоль самыхъ стѣнъ домовъ, словно желая вдохнуть въ себя жмущуюся къ нимъ тѣнь, не имѣетъ всетаки и понятія о мученіяхъ обитателя Кампаньи. Здѣсь дышешь сѣрнымъ, зачумленнымъ воздухомъ; здѣсь насѣкомыя, словно какіе-то бѣшеные демоны, изводятъ обреченныхъ жить въ этой раскаленной печи.
Въ сентябрѣ дни стали прохладнѣе, и однажды къ намъ явился Федериго. Онъ сдѣлалъ нѣсколько эскизовъ спаленной солнцемъ степи, срисовалъ и наше оригинальное жилище, крестъ на мѣстѣ казни и дикихъ буйволовъ, подарилъ мнѣ бумаги и карандашъ, чтобы и я тоже могъ рисовать себѣ картинки, и пообѣщалъ, что въ слѣдующій разъ, когда опять придетъ къ намъ, возьметъ меня съ собою въ Римъ: пора мнѣ было навѣстить фра Мартино, Маріучію и всѣхъ моихъ друзей, а то они, кажется совсѣмъ позабыли меня! Но и самого-то Федериго пришлось упрекнуть въ томъ же.
Вотъ пришелъ и ноябрь, самое прекрасное время года въ Кампаньѣ. Съ горъ вѣяло прохладою, и я каждый вечеръ любовался богатою, свойственною только югу, игрою красокъ на облакахъ, которую не можетъ, не рискуетъ изобразить на своихъ картинахъ художникъ. Причудливыя оливково-зеленыя облака на желтоватомъ фонѣ казались мнѣ плавучими островами изъ райскаго сада, а темносинія, вырисовавшіяся на золотомъ небѣ, точно вершины пиній, казались горами въ странѣ блаженства, у подножія которыхъ играли и навѣвали крыльями прохладу добрые ангелы.
Однажды вечеромъ я сидѣлъ и предавался своимъ мечтамъ, глядя на солнышко сквозь проколотый листокъ. Доменика нашла это вреднымъ для глазъ и, чтобы положить конецъ моей забавѣ, заперла дверь. Мнѣ стало скучно, и я попросился погулять; Доменика позволила, я весело подпрыгнулъ, побѣжалъ къ двери и распахнулъ ее, но въ ту же минуту былъ сбитъ съ ногъ. Въ дверь ворвался какой-то мужчина и быстро захлопнулъ ее за собою. Я едва успѣлъ взглянуть на его блѣдное лицо и услышать изъ его устъ отчаянное воззваніе къ Мадоннѣ, какъ вдругъ дверь потрясъ такой ударъ, что изъ нея вылетѣло и обрушилось на насъ нѣсколько досокъ. Въ образовавшееся отверстіе просунулась голова буйвола, яростно сверкавшаго глазами.
Доменика вскрикнула, схватила меня за руку и прыгнула со мной на лѣстницу, которая вела во второй этажъ. Смертельно блѣдный незнакомецъ растерянно оглядѣлся кругомъ, замѣтилъ ружье Бенедетто, постоянно висѣвшее, на случай ночного нападенія, на стѣнѣ, и быстро схватилъ его. Раздался выстрѣлъ, и я увидѣлъ сквозь пороховой дымъ, какъ незнакомецъ билъ прикладомъ животное по лбу. Буйволъ не шевелился: голова его застряла въ узкомъ отверстіи, и онъ не могъ двинуться ни взадъ, ни впередъ.
— Святые угодники!—были первыя слова Доменики.—Что же это такое? Вѣдь, вы убили животное!
— Хвала Мадоннѣ!—отвѣтилъ незнакомецъ.—Она спасла мнѣ жизнь! А ты былъ моимъ ангеломъ-спасителемъ!—прибавилъ онъ, обращаясь ко мнѣ и взявъ меня на руки.—Ты открылъ мнѣ дверь спасенія!—Онъ былъ еще совсѣмъ блѣденъ, и по лбу у него катились крупныя капли пота.
По рѣчи его мы сейчасъ же узнали, что передъ нами не иностранецъ, а римскій вельможа. Онъ объяснилъ намъ, что занимается собираніемъ разныхъ цвѣтовъ и растеній, оставилъ поэтому свой экипажъ у моста Молле и отправился пѣшкомъ вдоль Тибра, но тутъ наткнулся на буйволовъ. Одинъ изъ нихъ погнался за нимъ, и онъ спасся только благодаря тому, что наша дверь внезапно, какъ бы чудомъ какимъ, раскрылась въ самую опасную минуту.
— Пресвятая Дѣва—Заступница наша!—промолвила Доменика.—Это Она и спасла васъ! А орудіемъ вашего спасенія она избрала моего Антоніо! Она всегда благоволила къ нему. Eccellenza еще не знаетъ, что это за ребенокъ! Онъ читаетъ и по печатному, и по писанному, а рисуетъ какъ! Сразу можно угадать, что онъ хотѣлъ нарисовать. Онъ нарисовалъ и соборъ св. Петра, и буйволовъ, и толстаго патера Амброзіо! А голосъ у него какой! Послушалъ бы его Eccellenza! Папскимъ пѣвчимъ не поймать его ни въ одной невѣрной ноткѣ! И ко всему этому онъ такой добрый ребенокъ—на рѣдкость! Я не стану хвалить его при немъ, это вредно, но онъ стоитъ того!
— Но это, вѣдь, не вашъ же сынъ?—спросилъ незнакомецъ.—Онъ еще такъ малъ.
— А я такъ стара!—сказала она.—Правда, старое фиговое дерево не даетъ молоденькихъ отростковъ! У бѣдняжки нѣтъ ни отца, ни матери, никого на свѣтѣ, кромѣ меня и Бенедетто! Но мы-то ужъ не разстанемся съ нимъ—пусть даже выйдутъ всѣ его денежки! Но Пресвятая Дѣва!—прервала она себя самое и схватила за рога буйвола, изъ головы котораго лилась въ комнату кровь.—Надо же убрать животное! Не то ни намъ не выйти, ни къ намъ не войти! Ахъ, Господи! Да онъ застрялъ такъ, что намъ и не отдѣлаться отъ него, пока не вернется Бенедетто! Только бы намъ не досталось за убійство животнаго!
— Не безпокойтесь, матушка!—сказалъ незнакомецъ.—Я все беру на себя. Вы, вѣдь, конечно, знаете Боргезе?
— Ахъ, ваше сіятельство!—сказала Доменика и поцѣловала край его одежды, а онъ пожалъ ей руку, подержалъ въ своихъ мою и наказалъ Доменикѣ придти завтра утромъ со мной въ Римъ, въ палаццо Боргезе.
Моя пріемная мать даже прослезилась отъ такой великой милости,—какъ она сказала—и непремѣнно пожелала показать Eccellenza всѣ мои царапанья карандашомъ на разныхъ клочкахъ бумаги, которые она припрятывала, словно эскизы самого Микеля-Анджело. Eccellenza пришлось пересмотрѣть все, что такъ радовало ее, и я былъ очень польщенъ, такъ какъ онъ улыбнулся, потрепалъ меня по щекѣ и сказалъ, что я маленькій Сальваторъ Роза.
— Да!—сказала Доменика:—Кто подумаетъ, что это рисовалъ ребенокъ? Вѣдь, сразу видно, что онъ хотѣлъ нарисовать! Буйволы, лодки и нашъ домикъ! А вотъ это я! И похожа, вѣдь? Только красокъ не хватаетъ. Но нельзя же было раскрасить карандашомъ! А теперь спой!—обратилась она ко мнѣ!—Спой, какъ умѣешь, что нибудь свое! Да, Eccellenza, онъ самъ слагаетъ цѣлыя исторіи и проповѣди, что твой монахъ! Ну, спой же Eccellenza господинъ добрый и хочетъ послушать тебя, а ты, вѣдь, сумѣешь взять вѣрный тонъ!
Незнакомецъ улыбнулся; ему, видно, забавно было глядѣть на насъ обоихъ. Я хорошо помню, что я началъ пѣть, и что Доменика пришла отъ моей импровизаціи въ восторгъ, но что́ именно я пѣлъ и какъ—не помню. Одно только ясно удержалось у меня въ памяти: въ пѣснѣ моей фигурировали Мадонна, Eccellenza и буйволъ. Eccellenza сидѣлъ молча, а Доменика истолковала его молчаніе восхищеніемъ.
— Захватите съ собою мальчика!—вотъ все, что онъ сказалъ послѣ моей импровизаціи.—Я буду ждать васъ завтра утромъ! Впрочемъ, нѣтъ! Приходите лучше вечеромъ; такъ, за часокъ до Ave Maria! А когда придете, люди сейчасъ же доложатъ о васъ, я ужъ предупрежу ихъ! Но какъ же я выберусь отсюда? У васъ нѣтъ другаго выхода, черезъ который бы я могъ выйти и добраться до моего экипажа, не натыкаясь на буйволовъ?
— Есть-то есть,—сказала Доменика:—да не для Eccellenza! Мы-то можемъ лазить, но для такого знатнаго господина эта дорога не годится! Наверху, видите-ли, есть дыра, черезъ которую надо выползти и тогда ужъ по-просту спуститься по стѣнѣ внизъ. Это дѣлаю даже я въ мои годы! Но я не могу предложить этого гостю, да еще такому знатному господину!
Тѣмъ не менѣе, Eccellenza поднялся по узенькой лѣсенкѣ наверхъ, просунулъ голову въ дыру и заявилъ, что спускъ такъ же удобенъ, какъ капитолійская лѣстница. Къ тому же буйволы въ это время какъ-разъ повернули къ Тибру, а по дорогѣ, недалеко отъ нашего домика, лѣниво тащился крестьянскій обозъ, направлявшійся къ большой дорогѣ; къ нему-то Eccellenza и рѣшилъ пристать: за нагруженными связками камыша возами онъ могъ быть въ безопасности отъ новаго нападенія буйволовъ. Еще разъ наказалъ онъ Доменикѣ придти со мною къ нему на другой день, за часъ до Ave Maria, протянулъ ей для поцѣлуя руку, потрепалъ по щекѣ меня, раздвинулъ густую зелень плюща и спустился по стѣнѣ внизъ. Скоро мы увидѣли, что онъ догналъ крестьянскій обозъ и скрылся между возами.