Когда мы вернулись въ Римъ, въ домикъ моей матери, былъ поднятъ вопросъ о томъ, что собственно слѣдовало дѣлать со мной. Фра Мартино былъ за то, чтобы меня отправили въ Кампанью, къ родителямъ Маріучіи, почтенной пастушеской четѣ; мои двадцать скудо были, вѣдь, для нихъ цѣлымъ богатствомъ, и они приняли бы меня, какъ родного. Одно только смущало его: я наполовину уже принадлежалъ церкви, а, отправившись въ Кампанью, я бы уже не могъ служить пѣвчимъ въ церкви капуциновъ! Федериго же вообще стоялъ за то, чтобы меня помѣстили въ какое-нибудь почтенное семейство въ самомъ Римѣ; ему не хотѣлось,—сказалъ онъ—чтобы изъ меня вышелъ грубый невѣжественный крестьянинъ! Пока фра Мартино совѣтовался съ братіей въ монастырѣ, неожиданно прискакалъ на четверенькахъ дядюшка Пеппо, услышавшій о смерти матушки и о доставшихся мнѣ двадцати скудо. Они-то главнымъ образомъ и привлекли его сюда. Онъ заявилъ, что въ качествѣ единственнаго моего родственника беретъ меня къ себѣ, что и я, и все имущество, оставшееся послѣ матушки, такъ же, какъ и двадцать скудо, принадлежатъ теперь ему! Маріучія принялась увѣрять его, что она и фра Мартино уже устроили все къ лучшему, и дала понять Пеппо, что ему, калѣкѣ-нищему, впору заботиться о самомъ себѣ, а въ это дѣло соваться нечего!
Федериго вышелъ изъ комнаты, и двое оставшихся высказали теперь другъ другу свои эгоистичныя побужденія, заставлявшія ихъ заботиться обо мнѣ. Дядюшка Пеппо излилъ на Маріучію весь запасъ своей желчи, а дѣвушка наступала на него, какъ фурія. Ей, впрочемъ, не было дѣла ни до него, ни до меня, ни до чего бы тамъ ни было! Пусть онъ возьметъ, да переломитъ мнѣ пару реберъ, сдѣлаетъ изъ меня такого же калѣку и нищаго, который будетъ собирать гроши въ его суму! Пусть онъ возьметъ меня, но деньги она отдастъ фра Мартино; фальшивымъ глазамъ Пеппо не удастся и взглянуть на нихъ! Пеппо, въ свою очередь, грозилъ проломить ей голову своею дощечкой, пробить въ ней дыру величиной съ площадь дель Пополо! Я стоялъ между ними и плакалъ. Маріучія оттолкнула меня отъ себя, а Пеппо потащилъ къ дверямъ, говоря, что я долженъ идти за нимъ, держаться его одного, а если онъ возьметъ на себя такую обузу, то вправѣ получить и награду! Римскій сенатъ сумѣетъ защитить права честнаго гражданина! И не успѣлъ я опомниться, какъ онъ вывелъ меня изъ дверей на улицу, гдѣ уже дожидался насъ оборванный мальчишка съ осломъ. Для большихъ прогулокъ, а также, если дѣло было къ спѣху, дядюшка бросалъ свои дощечки, и садился на осла, крѣпко обхватывая его своими сухими ногами; оселъ и всадникъ составляли тогда какъ бы одно цѣлое. Пеппо посадилъ меня впереди себя, мальчишка стегнулъ осла, и мы поскакали во всю прыть. Пеппо на свой ладъ ласкалъ меня во все время пути.
— Видишь, мальчикъ!—говорилъ онъ.—Развѣ не чудесный у насъ оселъ? Ишь, какъ онъ летитъ! Словно рысакъ по Корсо! Тебѣ будетъ у меня хорошо, какъ ангелу на небѣ, стройный ты мой мальчуганъ!—И затѣмъ онъ принимался клясть Маріучію.
— Гдѣ ты укралъ такого хорошенькаго мальчугана?—спрашивали его знакомые, мимо которыхъ мы проѣзжали, и моя исторія разсказывалась и повторялась чуть не на каждомъ перекресткѣ. Торговка водой съ лимонными корками дала намъ за этотъ длинный разсказъ цѣлый стаканъ своей воды, и мы роспили его пополамъ. Едва мы успѣли добраться до дому, какъ солнце уже сѣло. Я не говорилъ ни слова, только закрывалъ лицо руками и плакалъ. Пеппо свелъ меня въ коморку рядомъ съ большою комнатой и указалъ мнѣ мою постель—ворохъ маисовой шелухи, прибавивъ, что я, вѣроятно, не голоденъ и ужъ тѣмъ меньше хочу пить: мы, вѣдь, только что выпили съ нимъ цѣлый стаканъ чудесной лимонной воды! Потомъ онъ потрепалъ меня по щекѣ, улыбаясь своею гадкою улыбкой, которая всегда такъ пугала меня, и спросилъ, много-ли серебряныхъ монетъ было въ кошелькѣ, брала-ли изъ нихъ Маріучія, чтобы заплатить веттурино, и что сказалъ слуга, передавая мнѣ деньги. Я не могъ отвѣтить ни на одинъ изъ этихъ вопросовъ и только плакалъ, спрашивая въ свою очередь—развѣ я останусь тутъ навсегда, развѣ я не вернусь завтра домой?
— Конечно, конечно!—отвѣтилъ онъ.—А теперь засни, но не забудь сначала прочесть «Ave Maria!» Когда человѣкъ спитъ, дьяволъ бодрствуетъ! Огради себя крестнымъ знаменіемъ,—это желѣзная рѣшетка, которая защититъ тебя отъ рыкающаго льва! Молись хорошенько и проси Мадонну наказать фальшивую Маріучію, обидѣвшую тебя, невиннаго младенца! Положись теперь на меня одного! Ну, спи! Отдушину я оставлю открытой; свѣжій воздухъ—полъ-ужина! Не бойся летучихъ мышей! Онѣ не влетятъ сюда, пролетятъ мимо, бѣдныя твари! Спи сладко, мой ангелочекъ!—И онъ закрылъ за собою дверь.
Долго ходилъ онъ по своей комнатѣ, прибирая что-то; потомъ я услышалъ тамъ чужіе голоса, а сквозь щелочку увидѣлъ и свѣтъ лампы. Я приподнялся, но какъ можно осторожнѣе, потому что сухая солома сильно шуршала, и я боялся, что на этотъ шумъ войдутъ ко мнѣ. Сквозь щель я увидѣлъ, что оба фитиля лампы были зажжены, на столѣ лежалъ хлѣбъ и коренья, а бутылка съ виномъ гуляла вокругъ стола изъ рукъ въ руки. За столомъ сидѣла цѣлая компанія нищихъ-калѣкъ. Я сразу узналъ ихъ, хотя они смотрѣли теперь совсѣмъ не такъ, какъ обыкновенно. Умирающій отъ лихорадки Лоренцо болталъ безъ умолку и громко смѣялся, а днемъ я всегда видѣлъ его распростертымъ на травѣ на холмѣ Пинчіо; обвязанная голова его опиралась тогда о древесный стволъ, а губы еле шевелились; жена его, указывая на несчастнаго страдальца, взывала къ состраданію прохожихъ. Франчіа, безпалый дѣтина, барабанилъ обрубками пальцевъ по плечу слѣпой Катарины и вполголоса напѣвалъ пѣсню о «Cavaliére Torchino». Двое-трое остальныхъ сидѣли ближе къ дверямъ и въ тѣни, такъ что я не могъ узнать ихъ. Сердце у меня такъ и стучало отъ страха; я услышалъ, что они говорятъ обо мнѣ.
— А годится мальчишка на что-нибудь?—спросилъ одинъ.—Есть у него какой нибудь изъянъ?
— Нѣтъ, Мадонна не была къ нему такъ милостива!—сказалъ Пеппо.—Онъ строенъ и красивъ, какъ барскій ребенокъ.
— Плохо!—сказали всѣ, но слѣпая Катарина прибавила, что ничего не стоитъ немножко попортить меня, чтобы я могъ снискивать себѣ хлѣбъ земной, пока Мадонна не удостоитъ меня небеснаго.
— Да,—сказалъ Пеппо:—была бы умна сестра моя, мальчишка давно нашелъ бы свое счастье! У него такой голосъ, что у твоихъ ангеловъ! Онъ прямо рожденъ папскимъ пѣвчимъ! Изъ него вышелъ бы такой пѣвецъ!
Они заговорили о моемъ возрастѣ, о томъ, что еще можетъ случиться и что можно предпринять для моего счастья. Я не понялъ хорошенько, что такое они хотѣли сдѣлать со мною, но ясно видѣлъ, что они замышляли дурное, и задрожалъ отъ страха. Какъ мнѣ вырваться оттуда? Вотъ чѣмъ были заняты всѣ мои мысли. И куда бѣжать? Надъ этимъ я, впрочемъ, не задумался. Я отползъ отъ дверей, взлѣзъ на какой-то чурбанъ, приподнялся къ самой отдушинѣ и высунулся. На улицѣ не было видно ни души; всѣ двери были заперты. Мнѣ предстояло сдѣлать большой прыжокъ внизъ, и я не рѣшался на него, но вдругъ мнѣ показалось, что за ручку двери взялись… Кто-то хотѣлъ войти ко мнѣ! Страхъ охватилъ меня, я разомъ скользнулъ по стѣнѣ внизъ и тяжело упалъ на землю и мягкій дернъ. Живо вскочилъ я и побѣжалъ по узкимъ извилистымъ улицамъ куда глаза глядятъ; навстрѣчу мнѣ попался всего одинъ прохожій, громко распѣвавшій пѣсню и постукивавшій палкою о камни мостовой. Наконецъ, я очутился на большой площади, залитой луннымъ свѣтомъ. Я сразу узналъ мѣстность: это былъ Римскій форумъ или «Коровья площадь», какъ мы звали ее.
Луна освѣщала заднюю стѣну Капитолія, похожую на отвѣсную скалу. На ступеняхъ высокой лѣстницы, ведущей къ аркѣ Септимія Севера, растянулись нѣсколько спящихъ нищихъ, закутанныхъ въ широкіе плащи. Высокія колонны—остатки древнихъ храмовъ, отбрасывали длинныя тѣни. Никогда еще не бывалъ я тутъ послѣ заката солнца; все казалось мнѣ такимъ таинственнымъ! Я споткнулся о верхушку разбитой мраморной колонны, скрывавшуюся въ высокой травѣ, и упалъ. Поднявшись, я устремилъ взглядъ на развалины дворца цезарей; густой плющъ, одѣвавшій ихъ, придавалъ имъ еще болѣе мрачный видъ; высокіе кипарисы какъ-то зловѣще тянулись къ небу, и мнѣ стало еще страшнѣе. Но въ травѣ, между поверженными колоннами и кучами мраморнаго щебня, лежали коровы, пасся мулъ, и это слегка ободрило меня: здѣсь всетаки были живыя существа, которыя не сдѣлаютъ мнѣ ничего дурного!
При свѣтѣ луны было свѣтло почти какъ днемъ; всѣ предметы выступали такъ явственно. Вдругъ, я услышалъ чьи-то шаги… Что если это меня ищутъ? Въ ужасѣ шмыгнулъ я въ развалины огромнаго Коллизея, лежавшаго передо мною, будто цѣлая цѣпь скалъ. Я остановился между двумя рядами колоннъ, огибавшихъ половину всего строенія и будто воздвигнутыхъ только вчера—такъ хорошо онѣ сохранились. Холодно здѣсь было, мрачно!.. Я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, но тихо-тихо,—меня пугалъ даже шумъ собственныхъ шаговъ. Невдалекѣ виднѣлся костеръ, разведенный на землѣ; возлѣ него вырисовывались тѣни трехъ человѣкъ; крестьяне-ли это расположились тутъ на ночлегъ, чтобы не ѣхать ночью черезъ пустынную Кампанью, или солдаты-караульные, или, наконецъ, разбойники? Мнѣ показалось, что я слышу звяканье ихъ оружія, и я тихонько отступилъ вглубь строенія, гдѣ надъ высокими колоннами уже не было другого свода, кромѣ густой сѣти вѣтвей и вьющихся растеній. Странныя тѣни рисовались на высокихъ стѣнахъ; квадратныя плиты ихъ во многихъ мѣстахъ разошлись и, казалось, держались еще на своихъ мѣстахъ только благодаря густо опутавшимъ ихъ стеблямъ плюща.
Вдали, въ среднемъ проходѣ, двигались между колоннами люди, вѣроятно, путешественники, вздумавшіе осмотрѣть эти достопримѣчательныя руины при лунномъ свѣтѣ. Въ числѣ ихъ была одна дама, вся въ бѣломъ. Я и теперь еще ясно вижу передъ собой эту странную картину: люди двигались, скрывались между колоннами и опять показывались, освѣщенные луною и краснымъ огнемъ факеловъ. Небо было самаго густого синяго цвѣта, а кусты и деревья темнѣли чернымъ бархатомъ; каждый листочекъ дышалъ ночью. Я долго слѣдилъ взглядомъ за иностранцами, послѣ же того, какъ они скрылись изъ виду, за краснымъ отблескомъ ихъ факеловъ… Наконецъ, исчезъ и этотъ, и все вокругъ опять погрузилось въ мракъ и мертвую тишину.
Я усѣлся на верхушку разбитой колонны, что валялась въ травѣ позади одного изъ деревянныхъ алтарей, расположенныхъ тутъ одинъ возлѣ другого и изображавшихъ шествіе Христа на Голгоѳу. Камень былъ холоденъ, какъ ледъ, голова моя горѣла, по тѣлу пробѣгалъ лихорадочный ознобъ. Сонъ бѣжалъ отъ меня, я лежалъ и припоминалъ все, что слышалъ когда-то о древнемъ Коллизеѣ, о плѣнныхъ іудеяхъ, которые должны были, по повелѣнію могущественнаго римскаго цезаря, воздвигать эти огромныя каменныя глыбы, о дикихъ звѣряхъ, боровшихся тутъ на аренѣ другъ съ другомъ, а часто и съ людьми, и о зрителяхъ, сидѣвшихъ на каменныхъ ступеняхъ, подымавшихся отъ земли до самыхъ верхнихъ колоннъ.
Въ кустахъ позади меня зашуршало; я взглянулъ вверхъ, и мнѣ показалось, что тамъ что-то шевелится. Воображеніе мое принялось населять окружавшій меня мракъ блѣдными, мрачными образами, работавшими надъ постройкой зданія. Я явственно слышалъ удары ихъ орудій, воочію видѣлъ этихъ исхудалыхъ бородатыхъ евреевъ, вырывавшихъ траву и кусты и громоздившихъ камень на камень до тѣхъ поръ, пока сызнова не воздвигли гигантское зданіе… Передо мною волновалось цѣлое море головъ, двигалось какое-то безконечное живое гигантское тѣло…
Затѣмъ, я увидѣлъ весталокъ въ длинныхъ бѣлыхъ одѣяніяхъ, блестящій дворъ цезарей, голыхъ, истекающихъ кровью гладіаторовъ; вокругъ раздавался шумъ и ревъ… Это неслись со всѣхъ сторонъ стаи тигровъ и гіенъ; онѣ пробѣгали мимо меня, я ощущалъ на своемъ лицѣ ихъ горячее дыханіе, видѣлъ ихъ огненные глаза и все крѣпче и крѣпче прижимался къ своему камню, моля Мадонну о спасеніи, но дикій вой и шумъ вокругъ меня все усиливались. Сквозь эти бѣшеныя стаи я различилъ, однако, святой крестъ, который до сихъ поръ еще стоитъ здѣсь и къ которому я всегда набожно прикладывался мимоходомъ—напрягъ всѣ свои силы, доползъ до него и еще успѣлъ ясно почувствовать, что руки мои обвились вокругъ него, но затѣмъ все какъ будто рухнуло вокругъ меня, все смѣшалось: стѣны, люди, звѣри… Я лишился сознанія!
Когда я опять открылъ глаза, лихорадка моя уже прошла, но я совсѣмъ ослабѣлъ, весь былъ точно разбитъ.
Я дѣйствительно лежалъ на ступеняхъ передъ большимъ крестомъ. Окинувъ взоромъ всю окружающую обстановку, я не нашелъ въ ней уже ничего страшнаго: на всемъ лежалъ отпечатокъ величавой торжественности; въ кустахъ заливался соловей. Я сталъ думать о дорогомъ Младенцѣ Іисусѣ, Чья мать была теперь и моею,—другой у меня, вѣдь, не было—опять обвилъ руками крестъ, прислонился къ нему головою и скоро заснулъ подкрѣпляющимъ сномъ.
Я проспалъ, должно быть, нѣсколько часовъ; разбудило меня пѣніе псалмовъ. Солнце свѣтило на верхнюю часть стѣны, капуцины съ зажженными свѣчами въ рукахъ ходили отъ алтаря къ алтарю и пѣли «Киріе элейсонъ». Вотъ они подошли къ кресту, возлѣ котораго лежалъ я, и я узналъ между ними фра Мартино. Онъ наклонился ко мнѣ, мой разстроенный видъ, моя блѣдность и то, что я находился здѣсь въ такой часъ, испугали его. Какъ я объяснилъ ему все, не знаю, но мой страхъ передъ Пеппо, моя безпомощность и заброшенность достаточно говорили за меня. Я крѣпко схватился за коричневую рясу монаха и молилъ его не покидать меня; вся братія, казалось, приняла во мнѣ живое участіе; всѣ они, вѣдь, знали меня, я бывалъ у нихъ въ кельяхъ и пѣлъ съ ними передъ святыми алтарями.
Какъ же я былъ радъ, очутившись съ фра Мартино въ монастырѣ, какъ скоро забылъ всѣ свои злоключенія, сидя въ его келейкѣ, обклеенной по стѣнамъ старинными лубочными картинками, и глядя на апельсинное дерево, протягивавшее свои зеленыя душистыя вѣтви прямо въ окно! Вдобавокъ фра Мартино пообѣщалъ мнѣ, что я больше не вернусь къ Пеппо.
— Нельзя довѣрить мальчика нищему-калѣкѣ, который день-денской валяется на улицѣ, да клянчитъ милостыню!—сказалъ онъ другимъ монахамъ.
Въ полдень онъ принесъ мнѣ на обѣдъ кореньевъ, хлѣба и вина и сказалъ мнѣ такъ торжественно и прочувствованно, что сердце мое затрепетало:
— Бѣдный мальчикъ! Будь твоя мать жива, намъ бы не пришлось разставаться: церковь укрыла бы тебя, и ты взросъ бы въ ея тиши, подъ ея защитой! Теперь же ты будешь брошенъ въ бурное житейское море, будешь носиться по нему на шаткой доскѣ! Но не забывай своего Спасителя и Небесной Дѣвы! Крѣпко держись ихъ! У тебя во всемъ свѣтѣ нѣтъ никого, кромѣ ихъ!
— Куда же я дѣнусь?—спросилъ я, и онъ сказалъ, что я отправлюсь въ Кампанью къ родителямъ Маріучіи, совѣтовалъ мнѣ почитать ихъ, какъ своихъ родителей, слушаться ихъ во всемъ и никогда не забывать молитвъ и всего того, чему онъ училъ меня. Подъ вечеръ къ воротамъ монастыря явилась Маріучія со своимъ отцомъ. Фра Мартино вывелъ меня къ нимъ. Одеждою-то, пожалуй, и Пеппо перещеголялъ бы этого пастуха, которому сдавали меня на руки. Разорванные, запыленные кожанные сапоги, голыя колѣни и остроконечная шляпа съ воткнутымъ въ нее цвѣткомъ вереска—вотъ что прежде всего бросилось мнѣ въ глаза. Онъ опустился на колѣни, поцѣловалъ руку фра Мартино и сказалъ, что я прехорошенькій мальчикъ, и что онъ и жена его будутъ дѣлиться со мной послѣднимъ кускомъ хлѣба. Маріучія вручила ему кошелекъ со всѣмъ моимъ богатствомъ, и мы всѣ вошли въ церковь. Всѣ сотворили про себя молитву; я тоже опустился на колѣни, но не могъ молиться,—глаза мои все искали знакомые образа: Іисуса, плывущаго по морю высоко надъ церковными дверями, ангеловъ на запрестольномъ образѣ и дивнаго архангела Михаила. Даже черепамъ въ вѣнкахъ изъ плюща хотѣлъ я сказать послѣднее прости! Фра Мартино благословилъ меня и подарилъ мнѣ на прощанье книжечку съ рисункомъ на обложкѣ: «Modo di servire la sancta messa».
Затѣмъ мы разстались. Проходя по площади Барберини, я не могъ не бросить прощальнаго взгляда на домикъ, въ которомъ жилъ съ матушкой: всѣ окна были отворены, горницы ожидали новыхъ жильцовъ.