Насталъ іюнь мѣсяцъ; приближался день знаменитаго праздника цвѣтовъ, ежегодно справляемаго въ Дженцано[1]. У матери моей и Маріучіи была тамъ общая пріятельница, державшая вмѣстѣ съ мужемъ своимъ постоялый дворъ и трактирчикъ, и онѣ уже нѣсколько лѣтъ собирались побывать на этомъ праздникѣ, но всегда что-нибудь мѣшало; на этотъ же разъ поѣздка должна была, наконецъ, состояться. Отправиться изъ дому приходилось за день до праздника,—путь предстоялъ не близкій; отъ радости я не спалъ всю ночь наканунѣ.
Веттурино пріѣхалъ за нами еще до восхода солнца, и мы покатили. До сихъ поръ мнѣ не случалось бывать въ горахъ, и я былъ просто внѣ себя и отъ радости и отъ ожиданія—столько я наслышался чудеснаго объ этомъ праздникѣ. Могъ бы я взрослымъ смотрѣть на жизнь и природу тѣми же глазами, какъ тогда, да высказать свои чувства словами—вышло бы безсмертное поэтическое произведеніе! Тишина на улицахъ, желѣзныя городскія ворота, широко раскинувшаяся долина Кампанья съ разбросанными по ней одинокими могилами, густой утренній туманъ, окутывавшій подножія отдаленныхъ горъ—все казалось мнѣ таинственнымъ прологомъ къ ожидавшему меня великолѣпному зрѣлищу. Даже воздвигнутые по краямъ дороги деревянные кресты съ привязанными къ нимъ бѣлыми костями разбойниковъ, напоминавшіе о погребенныхъ здѣсь невинныхъ жертвахъ и казни убійцъ, и тѣ занимали меня. Сначала я попробовалъ было сосчитать безчисленныя каменныя трубы водопроводовъ, снабжавшихъ Римъ водою, но скоро усталъ и принялся осаждать старшихъ тысячами вопросовъ о большихъ огняхъ, разведенныхъ пастухами возлѣ обрушившихся могильныхъ памятниковъ, и о большихъ овечьихъ стадахъ, скученныхъ на небольшихъ пространствахъ, огороженныхъ рыбачьими сѣтями.
Остатокъ пути отъ Альбано намъ предстояло сдѣлать пѣшкомъ, по кратчайшей и живописной дорогѣ черезъ Арричіа. Всюду росли дикая резеда и левкои; густыя, сочныя оливковыя деревья давали чудесную тѣнь; вдали виднѣлось море, а по нагорному склону возлѣ дороги, гдѣ воздвигнутъ былъ крестъ, въ припрыжку обгоняли насъ веселыя, хохочущія дѣвушки, не забывавшія, однако, по пути набожно приложиться къ кресту. Высившійся вдали куполъ собора въ Арричіа я принялъ за куполъ св. Петра, подвѣшенный ангелами къ голубому небу между темными оливковыми деревьями. На одной изъ улицъ цѣлая толпа окружила медвѣдя, плясавшаго на заднихъ лапахъ подъ звуки заунывной мелодіи, которую наигрывалъ на волынкѣ его вожатый; эту же самую мелодію игралъ послѣдній, являясь къ намъ изъ горъ передъ наступленіемъ Рождества, и передъ образомъ Мадонны! Славная обезьянка въ мундирѣ, «капралъ»—какъ величалъ ее вожатый—кувыркалась у медвѣдя на головѣ и на спинѣ. Мнѣ такъ хотѣлось остаться тутъ вмѣсто того, чтобы тащиться въ Дженцано! И праздникъ-то, вѣдь, долженъ былъ начаться только завтра! Но мать торопилась добраться до мѣста, чтобы помочь своей пріятельницѣ плести вѣнки и ковры изъ цвѣтовъ.
Скоро мы подошли къ дому Анджелины. Онъ стоялъ на окраинѣ Дженцано, обращенной къ озеру Неми. Домикъ былъ очень красивъ; изъ-подъ фундамента его бѣжалъ въ каменный бассейнъ источникъ прозрачной воды, возлѣ котораго тѣснились ослы.
Мы вошли въ самый трактиръ; тамъ стоялъ шумъ и гамъ, на очагѣ шипѣло и варилось кушанье. Цѣлая толпа крестьянъ и горожанъ сидѣла за длиннымъ деревяннымъ столомъ, попивая винцо и поѣдая ветчину. Передъ образомъ Мадонны стоялъ въ кружкѣ букетъ прекраснѣйшихъ розъ и горѣла лампадка; огонь ея едва мерцалъ сквозь кухонный чадъ. Кошка бѣгала по сырамъ, разложеннымъ на полкахъ, а по полу разгуливали куры, то и дѣло попадаясь кому-нибудь подъ ноги; мы съ матушкой чуть не упали черезъ нихъ. Анджелина приняла насъ очень радушно, проводила насъ по крутой лѣсенкѣ въ верхнюю коморку и угостила королевскимъ, по моимъ понятіямъ, обѣдомъ. Все было здѣсь превосходно; даже бутылка съ виномъ, и та была украшена: вмѣсто пробки въ горлышкѣ ея красовалась роза. Всѣ три пріятельницы расцѣловались; на мою долю также пришелся поцѣлуй, я волею-неволею долженъ былъ примириться съ этимъ. Анджелина сказала, что я прехорошенькій мальчикъ, и матушка, трепля одною рукой меня по щекѣ, другою принялась прихорашивать меня—то обдергивала рукава курточки, изъ которой я уже выросъ, то натягивала ее повыше на плечи и грудь.
Сейчасъ же послѣ обѣда для насъ уже начался праздникъ: мы должны были принять участіе въ сборѣ цвѣтовъ и зелени для вѣнковъ. Черезъ низенькую дверь мы вышли въ садъ—скорѣе въ бесѣдку, всего въ нѣсколько шаговъ въ длину и въ ширину. Плохонькій заборъ поддерживался широкими твердыми листьями дикаго алоэ, которое образовывало здѣсь естественную изгородь. Гладкое, какъ зеркало, озеро неподвижно покоилось въ глубокой и широкой котловинѣ вулкана, изъ котораго когда-то билъ къ облакамъ огненный фонтанъ. Пробираясь между густыми платанами, вѣтви которыхъ были опутаны ползучими растеніями, мы стали спускаться по уступамъ горы, напоминавшимъ ступени амфитеатра. По ту сторону озера лежалъ, глядясь въ его голубое зеркало, городъ Неми. По дорогѣ мы рвали цвѣты и плели вѣнки, изъ темныхъ вѣтвей оливъ, свѣжихъ виноградныхъ листьевъ и дикихъ левкоевъ.
Синѣющее въ глубинѣ котловины озеро и ясное голубое небо надъ нами то скрывались отъ насъ за густыми вѣтвями деревьевъ и побѣгами виноградниковъ, то опять проглядывали, сливаясь въ одну безграничную синеву. Все было для меня ново и восхищало меня; душа моя была исполнена тихаго блаженства. И теперь еще бываютъ минуты, когда воспоминаніе воскрешаетъ въ моей душѣ всѣ эти чувства; они выступаютъ тогда вновь, такіе же свѣжія, блестящія, какъ мозаичные обломки, извлекаемые изъ погребеннаго подъ лавою города.
Солнце жгло, и, только спустившись къ самому озеру, гдѣ старые платаны, росшіе прямо изъ воды, купали въ ея струяхъ свои оплетенныя дикимъ виноградомъ вѣтви, нашли мы прохладу и могли продолжать нашу работу. Красивыя водяныя растенія лѣниво кивали головками, словно предаваясь подъ этой густою тѣнью сладкой дремотѣ. Скоро солнечные лучи перестали уже освѣщать озеро, а только золотили еще крыши домовъ въ Неми и въ Дженцано. Темнота разливалась все шире и шире и скоро совсѣмъ окружила насъ. Я отошелъ отъ остальныхъ, но всего на нѣсколько шаговъ, такъ какъ матушка боялась, что я упаду въ глубокое озеро съ этого крутого обрыва. Возлѣ развалинъ древняго храма Діаны, лежало срубленное фиговое дерево, плотно обвитое и точно прикрѣпленное къ землѣ плющомъ. Я взлѣзъ на него и тоже принялся плести вѣнокъ, напѣвая отрывокъ изъ одной пѣсенки:
«…Ah rоssi, rossi fiori
Un mazzo di violi
Un gelsomin d’amore…»
какъ вдругъ меня прервалъ странный шипящій голосъ:
…Per dar al mio bene!
Передъ нами неожиданно очутилась высокая старуха, удивительно прямая и стройная, одѣтая въ обычный костюмъ крестьянокъ изъ Фраскати. Длинное бѣлое покрывало, спускавшееся съ головы на плечи, еще рѣзче оттѣняло своею бѣлизною ея бронзовое лицо и шею. Все лицо было покрыто сѣтью мелкихъ морщинъ; въ огромныхъ черныхъ глазахъ почти не видно было бѣлковъ. Прошипѣвъ эти слова, она засмѣялась и уставилась на меня серьезнымъ и неподвижнымъ словно у муміи взглядомъ.
— Цвѣты розмарина,—сказала она:—станутъ еще прекраснѣе въ твоихъ рукахъ! Во взорѣ твоемъ горитъ звѣзда счастья!
Я удивленно глядѣлъ на нее, прижимая къ губамъ вѣнокъ, который плелъ.
— Въ прекрасныхъ лавровишневыхъ листьяхъ скрывается ядъ! Плети изъ нихъ вѣнокъ, но не вкушай ихъ!
— А, да это мудрая Фульвія изъ Фраскати!—сказала Анджелина, вышедшая изъ кустовъ.—И ты тоже плетешь вѣнки къ празднику, или,—прибавила она, понижая голосъ:—вяжешь при закатѣ солнца другого рода букеты?
— Умный взглядъ!—продолжала Фульвія, не сводя съ меня глазъ.—Когда онъ родился, солнце проходило подъ созвѣздіемъ Быка, а на рогахъ Быка—золото и почести!
— Да!—сказала матушка, подошедшая вмѣстѣ съ Маріучіей:—Когда онъ надѣнетъ черный плащъ и широкополую шляпу, выяснится—будетъ-ли онъ кадить Господу или пойдетъ по тернистому пути!
Сивилла, казалось, поняла, что матушка говорила о моемъ предназначеніи въ духовное званіе, но въ отвѣтѣ ея скрывался совсѣмъ иной смыслъ, нежели тотъ, который могли тогда придать ему мы.
— Широкополая шляпа не накроетъ его головы! Онъ предстанетъ передъ народомъ, и рѣчь его зазвучитъ музыкою, громче пѣнія монахинь за монастырскою рѣшеткой, сильнѣе раскатовъ грома въ Альбанскихъ горахъ! Колесница счастья выше горы Каво, гдѣ покоятся между стадами овецъ облака небесныя!
— О, Господи!—вздохнула матушка, какъ-то недовѣрчиво покачивая головою, хотя ей и пріятно было слышать такое блестящее предсказаніе.—Онъ бѣдный мальчуганъ; одна Мадонна знаетъ, что будетъ съ нимъ! Колесница счастья выше телѣги альбанскаго крестьянина; колеса вертятся безпрерывно, гдѣ-жъ бѣдному мальчику взобраться на нее!
— А ты видѣла, какъ вертятся большія колеса крестьянской телеги? Нижная спица подымается наверхъ и опять опускается внизъ, крестьянинъ ставитъ на нее ногу, колесо повертывается и подымаетъ его; но бываетъ также, что колесо наѣзжаетъ на камень, и тогда смѣльчакъ летитъ кувыркомъ!
— А нельзя-ли и мнѣ тоже взобраться на колесницу счастья?—спросила матушка, посмѣиваясь, но вдругъ вскрикнула отъ испуга. Огромная хищная птица стрѣлой ударила въ волны озера и обдала насъ всѣхъ брызгами. Съ заоблачной вышины завидѣла она своимъ острымъ взглядомъ большую рыбу, неподвижно лежавшую, словно камышъ, чуть не на самой поверхности воды, съ быстротою молніи бросилась на добычу, вцѣпилась острыми когтями въ спину ея, и хотѣла было снова подняться въ вышину. Но рыба, какъ мы могли заключить изъ сильнаго волненія, поднявшагося на озерѣ, была необыкновенной величины, а силою не уступала своему врагу, и, въ свою очередь, потащила птицу за собою въ глубину. Птица такъ глубоко впустила когти въ спину рыбы, что не могла уже вытащить ихъ, и вотъ, началась борьба. По тихому до сихъ поръ озеру заходили большія волны, въ которыхъ мелькали то блестящая спина рыбы, то широкія, бороздившія воду крылья повидимому ослабѣвавшей птицы. Борьба продолжалась уже нѣсколько минутъ; вотъ крылья птицы распростерлись на поверхности озера, словно для отдыха, потомъ она вдругъ взмахнула ими, послышался хрустъ, одно крыло погрузилось въ воду, а другое все еще продолжало вспѣнивать ее, затѣмъ исчезло и оно. Рыба увлекла птицу на дно, гдѣ онѣ скоро и должны были погибнуть обѣ.
Молча глядѣли мы всѣ на эту сцену. Когда же матушка обернулась къ намъ, сивиллы уже не было. Какъ это, такъ и только что случившееся происшествіе, которое, какъ увидитъ читатель, повліяло много лѣтъ спустя на всю мою судьбу и потому вдвое сильнѣе запечатлѣлось въ моей памяти, заставило насъ всѣхъ поспѣшно и молчаливо направиться къ дому. Мракъ густою волною лился изъ листвы деревьевъ; пурпуровыя облака отражались въ зеркальномъ озерѣ; мельничныя колеса монотонно шумѣли; все вокругъ носило отпечатокъ чего-то таинственнаго. Во время пути Анджелина шопотомъ разсказывала намъ разныя чудеса про Фульвію, умѣвшую варить всякія ядовитыя и любовныя зелья. Между прочимъ услышали мы и о бѣдной Терезѣ изъ Олевано, изнывавшей отъ тоски по молодцѣ Джузеппе, который ушелъ туда, за горы, на сѣверъ. Старуха бросила въ мѣдный котелъ разныхъ кореньевъ и поставила его на горячіе уголья. Коренья кипѣли, пока Джузеппе не взяла тоска, и онъ безъ оглядки, безъ отдыха не заторопился домой, гдѣ варились чудодѣйственныя коренья вмѣстѣ съ локонами волосъ его и Терезы. Я потихоньку сталъ творить «Ave Maria» и не успокоился пока мы не очутились снова дома у Анджелины.
Всѣ четыре фитиля въ мѣдной лампѣ были зажжены, а самая лампа украшена вѣнкомъ; на ужинъ намъ подали блюдо изъ помидоровъ и бутылку вина. Внизу въ общей горницѣ крестьяне пили и импровизировали; двое изъ нихъ пѣли что-то вродѣ дуэта, а остальные подхватывали хоромъ, но когда я запѣлъ вмѣстѣ съ другими дѣтьми молитву передъ образомъ Мадонны, висѣвшимъ возлѣ очага, гдѣ пылалъ огонь, всѣ умолкли, стали прислушиваться и хвалить мой прекрасный голосъ, такъ что я забылъ и мрачный лѣсъ и старуху Фульвію. Я бы съ удовольствіемъ пустился и импровизировать взапуски съ крестьянами, но матушка охладила мой пылъ вопросомъ—неужели по-моему пристойно церковному пѣвчему и, можетъ быть, будущему проповѣднику слова Божія строить изъ себя шута? Теперь еще, вѣдь, не карнавалъ, и она не позволитъ мнѣ дурачиться,—строго добавила она, но когда мы вечеромъ пришли въ нашу спаленку, и я улегся на широкую постель, она любовно прижала меня къ своему сердцу, называя своимъ утѣшеніемъ и радостью. Подушка моя оказалась слишкомъ низка, и добрая матушка позволила мнѣ прилечь на ея руку. Я спокойно спалъ до тѣхъ поръ, пока солнышко не заглянуло къ намъ въ окна, и матушка не разбудила меня,—насталъ чудный день праздника цвѣтовъ!
Какъ мнѣ передать первое впечатлѣніе, произведенное на меня пестрымъ убранствомъ улицы? Вся улица, слегка подымавшаяся въ гору, была сплошь усыпана цвѣтами. Фономъ служили голубые цвѣты,—казалось, обобрали всѣ поля, всѣ сады, чтобы нарвать такую массу цвѣтовъ одного оттѣнка—по голубому же фону шли на нѣкоторомъ разстояніи другъ отъ друга продольныя полосы изъ большихъ зеленыхъ листьевъ и розъ, а въ промежуткахъ между ними были насыпаны темнокрасные цвѣты; они же окаймляли, какъ бы бордюромъ и весь этотъ цвѣточный коверъ. Въ серединѣ его красовались звѣзды и солнце изъ ярко желтыхъ цвѣтовъ и разные иниціалы, надъ которыми пришлось особенно потрудиться, пригоняя цвѣтокъ къ цвѣтку, листокъ къ листку. Вся мостовая представляла такимъ образомъ сплошной цвѣточный коверъ, мозаичный полъ пестрѣе богаче красками, нежели Помпейскія мозаики. Не было ни малѣйшаго вѣтерка, и цвѣты прилегали къ землѣ такъ плотно, словно тяжелые драгоцѣнные камни. Изо всѣхъ оконъ спускались по стѣнамъ домовъ большіе цвѣточные ковры, на которыхъ были изображены разныя событія изъ священной исторіи. Тутъ спасалось въ Египетъ Св. Семейство (лица, руки и ноги Іосифа, Маріи и Іисуса были изъ розъ, развѣвающіяся одежды Мадонны изъ левкоевъ и голубыхъ анемоновъ, а сіяніе вокругъ ихъ головъ изъ бѣлыхъ кувшинокъ съ озера Неми), тамъ боролся съ дракономъ св. Михаилъ, здѣсь сыпала розы на темноголубой земной шаръ св. Розалія; всюду, куда ни поглядишь, библейскія лица и событія. И у всѣхъ зрителей на лицахъ написана такая же радость, что и у меня! На балконахъ стояли разодѣтые богатые иностранцы, явившіеся съ той стороны горъ, а вдоль тротуаровъ двигались толпы людей въ національныхъ костюмахъ. Матушка отыскала себѣ мѣстечко возлѣ каменнаго бассейна, а я взобрался на голову сатира, выглядывавшаго изъ воды.
Солнце палило, колокола звонили, и вотъ, по цвѣтному ковру двинулось торжественное шествіе; прекрасная музыка и пѣніе возвѣстили намъ о его приближеніи. Впереди шли мальчики-пѣвчіе и кадили передъ ковчегомъ съ Св. Дарами, затѣмъ слѣдовали съ вѣнками въ рукахъ красивѣйшія дѣвушки изъ окрестностей, а бѣдныя дѣти съ крылышками за голенькими плечами ожидали шествіе у большого алтаря, воспѣвая ангельское славословіе. Молодые парни украсили свои остроконечныя шляпы, на которыхъ были прикрѣплены образки Мадонны, развѣвающимися лентами; на шеяхъ у нихъ были надѣты цѣпи изъ серебряныхъ или золотыхъ колецъ, а концы пестрыхъ шарфовъ красиво ниспадали на бархатныя куртки. Дѣвушки изъ Альбано и Фраскати щеголяли тонкими бѣлыми покрывалами, наброшенными на ихъ черныя косы, заткнутыя серебряными стрѣлами; у дѣвушекъ же изъ Веллетри на головахъ красовались вѣнки, а шейныя платочки были прикрѣплены къ кофточкамъ такъ, что открывали круглыя плечи и пышную грудь; уроженки Абруццкихъ горъ и Понтійскихъ болотъ тоже были въ своихъ національныхъ костюмахъ; получалась удивительно пестрая картина. Кардиналъ въ серебряной ризѣ выступалъ подъ украшеннымъ цвѣтами балдахиномъ; за нимъ шли монахи различныхъ орденовъ съ зажженными восковыми свѣчами въ рукахъ. Когда шествіе вышло изъ церкви, толпа хлынула за нимъ. Мы съ матушкой были увлечены общимъ потокомъ; она крѣпко держала меня за плечи, чтобы меня не оттерли отъ нея. Я двигался впередъ, сжатый со всѣхъ сторонъ толпой, и видѣлъ только кусочекъ голубого неба надъ головой. Вдругъ въ толпѣ раздались крики ужаса, началась давка: прямо на народъ неслась пара взбѣсившихся лошадей… Больше я ужъ ничего не слыхалъ,—меня сбили съ ногъ, въ глазахъ у меня потемнѣло, въ ушахъ зашумѣло, точно надо мной несся водопадъ…
О, Матерь Божія, какое горе! Я и теперь еще вздрагиваю, припоминая, что случилось тогда. Когда я пришелъ въ себя, голова моя покоилась на колѣняхъ у Маріучіи, которая плакала и вопила, а рядомъ лежала на землѣ моя мать, тѣсно окруженная толпой постороннихъ людей. Бѣшеныя лошади опрокинули насъ, экипажъ переѣхалъ черезъ грудь моей матери, изо рта ея хлынула кровь, и—она скончалась.
Я видѣлъ, какъ ей закрыли глаза и сложили безжизненныя руки, такъ еще недавно ласкавшія и защищавшія меня! Монахи перенесли ее въ монастырь, а меня, такъ какъ я отдѣлался одною ссадиной на рукѣ, Маріучія взяла съ собою обратно въ трактиръ, гдѣ вчера я такъ веселился, плелъ вѣнки и спалъ въ объятіяхъ матушки! Я былъ очень огорченъ, хотя и не сознавалъ еще, какъ слѣдуетъ, своего сиротства. Мнѣ дали игрушекъ, фруктовъ и пирожнаго и пообѣщали, что завтра я опять увижу матушку, которая теперь у Мадонны, гдѣ вѣчно справляютъ чудный праздникъ цвѣтовъ и веселятся. Но и остальныя рѣчи не ускользнули отъ моего слуха. Я слышалъ, какъ всѣ шептались о вчерашней хищной птицѣ, о Фульвіи, и о какомъ-то снѣ, видѣнномъ матушкой; теперь, когда она умерла, оказывалось, что всѣ предвидѣли несчастье.
Взбѣсившіяся лошади были между тѣмъ остановлены сейчасъ же за городомъ, гдѣ онѣ зацѣпились за дерево. Изъ кареты высадили полумертваго отъ страха господина, лѣтъ сорока съ небольшимъ; говорили, что онъ изъ фамиліи Боргезе, владѣетъ виллою между Альбано и Фраскати и извѣстенъ своею страстью собирать разныя растенія и цвѣты; шептались даже, что онъ не уступитъ въ тайныхъ познаніяхъ самой Фульвіи. Слуга въ богатой ливреѣ принесъ отъ него сиротѣ кошелекъ съ двадцатью скудо.
На другой день, вечеромъ, прежде чѣмъ зазвонили къ Ave Maria, меня отвели въ монастырь проститься съ матушкой. Она лежала въ тѣсномъ деревянномъ гробу, въ томъ же праздничномъ платьѣ, въ какомъ была вчера; я поцѣловалъ ея сложенныя руки, и всѣ женщины заплакали вмѣстѣ со мной.
У дверей уже дожидались носильщики, въ бѣлыхъ плащахъ, съ надвинутыми на глаза капюшонами. Они подняли гробъ на плечи, капуцины зажгли восковыя свѣчи и запѣли погребальные псалмы. Маріучія шла со мной за гробомъ. Алое вечернее небо бросало на лицо матушки розоватый отблескъ, и она лежала точно живая. Другія ребятишки весело прыгали вокругъ насъ по улицѣ и собирали въ бумажныя трубочки воскъ, капавшій со свѣчей монаховъ. Мы шли по той же улицѣ, гдѣ вчера двигалась праздничная процессія; на мостовой валялись еще цвѣты и листья, но всѣ картины и красивыя фигуры исчезли, какъ и мои дѣтскія беззаботность и веселость! Я смотрѣлъ, какъ отвалили на кладбищѣ большую, каменную плиту, прикрывавшую спускъ въ склепъ, какъ скользнулъ туда гробъ, слышалъ, какъ онъ глухо стукнулся о другіе гроба… Затѣмъ, всѣ ушли съ кладбища, а меня Маріучія заставила опуститься у могилы на колѣни и прочесть «Ora pro nobis».
Лунною ночью мы съ Маріучіей, Федериго и еще двумя другими иностранцами выѣхали изъ Дженцано. Альбанскія горы были окутаны густыми облаками; я смотрѣлъ на легкій туманъ, плывшій при свѣтѣ луны надъ Кампаньей; спутники мои говорили мало; скоро я заснулъ и видѣлъ во снѣ Мадонну, цвѣты и матушку: она опять была жива, улыбалась и разговаривала со мною!