Жилецъ нашъ, молодой художникъ, бралъ меня иногда съ собою, отправляясь бродить за городъ; я не мѣшалъ ему, пока онъ срисовывалъ какой-нибудь видъ, когда же онъ кончалъ работу, забавлялъ его своею болтовней,—онъ уже сталъ понимать нашъ языкъ. Однажды я побывалъ съ нимъ и въ «curia hostilia», въ глубокихъ подземныхъ пещерахъ, гдѣ въ древности держали дикихъ звѣрей для игрищъ въ циркѣ, во время которыхъ безвинныхъ плѣнниковъ бросали на растерзаніе кровожаднымъ гіенамъ и львамъ.
Темные переходы, глухія каменныя стѣны, о которыя проводникъ нашъ, монахъ, безпрестанно ударялъ горящимъ факеломъ, глубокія каменныя цистерны съ зеркальною прозрачною водою, къ которой то и дѣло приходилось прикасаться факеломъ—не то просто и не вѣрилось, что это вода, а не пустое пространство—все возбуждало мое воображеніе: страха же я не ощущалъ не малѣйшаго, такъ какъ и не подозрѣвалъ ни о какой опасности.
— Мы опять пойдемъ въ пещеры?—спросилъ я художника, завидѣвъ въ концѣ улицы верхушки Коллизея.
— Нѣтъ!—отвѣтилъ онъ.—Сегодня ты увидишь еще не то! И я срисую и тебя кстати, славный мой мальчикъ!
Мы шли все дальше и дальше, между двумя рядами бѣлыхъ стѣнъ, которыми были обнесены виноградники, и между развалинами древнихъ термъ, пока не вышли за городъ. Солнце жгло, и крестьяне, устроивъ надъ своими телѣгами бесѣдки изъ зеленыхъ вѣтвей, спали въ нихъ, а лошади, предоставленныя самимъ себѣ, плелись шагомъ, пощипывая связку сѣна, подвѣшенную для этой цѣли у нихъ сбоку. Наконецъ, мы добрались до грота Эгеріи, отдохнули тамъ, закусили и выпили вина пополамъ со свѣжею водою изъ источника, журчавшаго между каменными глыбами. Стѣны и своды грота и внутри и снаружи обросли нѣжною зеленью; все какъ будто было обито зеленымъ шелкомъ и бархатомъ; надъ самымъ же входомъ спускался густыми гирляндами плющъ, густотой и свѣжестью листьевъ не уступавшій калабрійскому винограду. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ грота стоитъ—вѣрнѣе стоялъ, такъ какъ теперь отъ него остались однѣ развалины—маленькій нежилой домикъ, построенный надъ однимъ изъ спусковъ въ катакомбы. Въ древности онѣ, какъ извѣстно, служили для соединенія Рима съ окрестными городами, но затѣмъ часть ходовъ была завалена обрушившимися стѣнами, а часть заложена, такъ какъ катакомбы стали служить убѣжищемъ для воровъ и контрабандистовъ. Спускъ черезъ могильные склепы церкви св. Себастіана и только что упомянутый и были тогда единственными открытыми для публики. Мы, впрочемъ, пожалуй, послѣдніе, спускались черезъ второй,—вскорѣ послѣ происшествія съ нами его заложили, и остался открытымъ для иностранцевъ только одинъ входъ черезъ упомянутую церковь, да и черезъ тотъ ихъ стали пускать лишь въ сопровожденіи монаха.
Глубоко подъ землею пересѣкаются ходы, прорытые въ мягкой землѣ; здѣсь ихъ такое множество, и всѣ они такъ похожи одинъ на другой, что въ нихъ можетъ заблудиться даже тотъ, кто отлично знакомъ съ направленіями главныхъ ходовъ. Я-то, впрочемъ, ни о чемъ такомъ не думалъ, а художникъ принялъ такія мѣры предосторожности, что даже не задумался прихватить съ собою и меня. Онъ зажегъ одну свѣчу, другую взялъ въ карманъ, прикрѣпилъ у входа клубокъ нитокъ, и наше странствіе началось. Своды то становились такъ низки, что даже я едва могъ держаться прямо, то опять уходили въ высь высокими арками, расширявшимися въ мѣстахъ пересѣченія ходовъ въ четырехъугольники. Мы миновали круглую пещеру съ маленькимъ алтаремъ посрединѣ; здѣсь тайно отправляли богослуженія первые христіане, преслѣдуемые язычниками. Федериго разсказывалъ мнѣ о погребенныхъ здѣсь четырнадцати папахъ и многихъ тысячахъ мучениковъ. Мы подносили свѣчу къ большимъ трещинамъ въ могильныхъ нишахъ и видѣли тамъ пожелтѣвшія кости. Пройдя еще нѣсколько шаговъ, Федериго пріостановился: нитка кончалась. Онъ крѣпко привязалъ конецъ ея къ петлицѣ своей куртки, воткнулъ свѣчу между камнями и принялся срисовывать мрачные своды. Я сидѣлъ возлѣ, на камнѣ; художникъ велѣлъ мнѣ сложить руки и глядѣть вверхъ. Свѣча наполовину уже сгорѣла, но рядомъ лежала еще одна цѣльная; кромѣ того, Федериго взялъ съ собою огниво и трутъ, чтобы можно было вновь зажечь свѣчу, если она внезапно погаснетъ.
Фантазія рисовала мнѣ тысячи диковинныхъ предметовъ въ этихъ безконечныхъ переходахъ, погружавшихся вдали въ сплошной мракъ. Тихо было кругомъ; слышался только однообразный звукъ паденія водяныхъ капель. Я совсѣмъ забылся, предавшись своимъ мечтамъ, какъ вдругъ испугался, взглянувъ на моего друга—живописца. Онъ какъ-то странно вздохнулъ и сталъ вертѣться на мѣстѣ, ежеминутно наклоняясь къ землѣ, словно хватая что-то, потомъ зажегъ большую свѣчу и опять принялся искать около себя. Меня охватилъ испугъ, и я съ плачемъ поднялся съ мѣста.
— Ради Бога, сиди смирно, дитя!—сказалъ онъ.—Ради самого Бога!—И онъ опять впился глазами въ землю.
— Я хочу наверхъ!—закричалъ я.—Я не хочу оставаться тутъ!—И я схватилъ его за руку и потянулъ за собою.
— Дитя, дитя! Ты милый, славный мальчикъ! Я дамъ тебѣ пирожнаго и картинокъ! А вотъ тебѣ пока денегъ!—И онъ вытащилъ изъ кармана свой кошелекъ и отдалъ мнѣ все, что въ немъ было, но я чувствовалъ, что рука его холодна, какъ ледъ, что самъ онъ весь дрожитъ—испугался еще больше и началъ громко призывать матушку. Тогда онъ сердито схватилъ меня за плечо, сильно тряхнулъ и сказалъ:—Смирно, или я прибью тебя!—Затѣмъ онъ крѣпко обвязалъ мою руку своимъ носовымъ платкомъ, чтобы я не вырвался отъ него, но тутъ же наклонился ко мнѣ и крѣпко поцѣловалъ, называя меня «своимъ милымъ, дорогимъ Антоніо» и прося меня молиться Мадоннѣ!
— Развѣ нитка потерялась?—спросилъ я.
— Мы найдемъ ее, найдемъ!—отвѣтилъ онъ и опять принялся искать. Между тѣмъ, огарокъ первой свѣчи догорѣлъ, и по мѣрѣ того, какъ отъ сильныхъ движеній Федериго быстро оплывала и догорала въ его рукѣ другая, страхъ его все возросталъ. Въ самомъ дѣлѣ, безъ нитки намъ невозможно было выбраться изъ катакомбъ; каждый шагъ могъ только удалять насъ отъ выхода и завести вглубь, откуда уже никто не могъ бы спасти насъ.
Послѣ тщетныхъ поисковъ, Федериго бросился ницъ на землю, обнялъ меня за шею и вздохнулъ:—Бѣдное дитя!—Я громко заплакалъ, чувствуя, что уже никогда не попаду домой. Лежа на землѣ, онъ крѣпко прижалъ меня къ себѣ, рука моя скользнула подъ него, я уперся пальцами въ щебень, и вдругъ ощупалъ нитку.
— Вотъ она!—закричалъ я.
Онъ схватилъ мою руку и точно обезумѣлъ отъ радости: вѣдь, и впрямь жизнь наша висѣла на этой ниточкѣ! Мы были спасены.
О, какъ тепло свѣтило солнышко, какою лазурью сіяло небо, какъ хороши были зеленыя деревья и кусты! Мы не могли наглядѣться на все это, выйдя опять на свѣтъ Божій. Федериго снова расцѣловалъ меня, потомъ вынулъ изъ кармана свои красивые серебряные часы и сказалъ мнѣ:—Вотъ тебѣ!—Я такъ обрадовался, что совсѣмъ позабылъ недавнее приключеніе, но мать моя никакъ не могла забыть его и больше ужъ не позволяла художнику брать меня съ собою на прогулки. Фра Мартино сказалъ, что Господь спасъ насъ единственно ради меня, что это мнѣ послала Мадонна нитку, а не еретику Федериго, что я добрый, благочестивый мальчикъ и никогда не долженъ забывать ея доброты и милости ко мнѣ. Это приключеніе, а также насмѣшливыя увѣренія нѣкоторыхъ знакомыхъ, что я уродился монахомъ, такъ какъ кромѣ матушки мнѣ вообще не была по сердцу ни одна женщина, убѣдили мою мать, что я предназначенъ въ служители церкви. И впрямь, самъ не знаю почему, я недолюбливалъ женщинъ; въ нихъ было, на мой взглядъ, что-то отталкивающее. Я пренаивно высказывалъ это, и зато всѣ дѣвушки и женщины, приходившія къ моей матери, безжалостно дразнили меня, настаивая, чтобы я непремѣнно поцѣловалъ ихъ. Въ особенности донимала меня своими насмѣшками и часто доводила даже до слезъ Маріучія, веселая, жизнерадостная крестьянская дѣвушка. Она была натурщица по ремеслу и поэтому одѣвалась всегда очень красиво и пестро, на головѣ же носила большое бѣлое покрывало. Она часто служила моделью Федериго, заходила и къ матери моей, и при этомъ всегда называла себя моею невѣстой, а меня своимъ женихомъ, который непремѣнно долженъ поцѣловать ее. Я всегда отказывался, но она заставляла меня силой. Однажды я не выдержалъ и разревѣлся; тогда она назвала меня груднымъ младенцемъ и сказала, что меня надо покормить. Я бросился къ дверямъ, но она поймала меня, посадила къ себѣ на колѣни и прижала мое лицо къ своей груди. Я отворачивался, что было силъ, а она все крѣпче и крѣпче прижимала меня. Въ борьбѣ я вырвалъ изъ косы дѣвушки серебряную стрѣлу, и волосы ея пышною волною разсыпались по ея обнаженнымъ плечамъ и закрыли меня. Матушка стояла въ другомъ углу комнаты, смѣялась и подзадоривала Маріучію, а Федериго въ дверяхъ незамѣтно срисовывалъ всю группу.
— Не надо мнѣ невѣсты, не надо жены!—говорилъ я матери.—Я хочу быть священникомъ или капуциномъ, какъ фра Мартино!
Молчаливость и сосредоточенность моя, особенно по вечерамъ, также указывали моей матери на мое предназначеніе въ духовное званіе. А я сидѣлъ, да мечталъ о томъ, какіе дворцы и церкви построю, когда выросту и разбогатѣю, какъ буду тогда разъѣзжать кардиналомъ въ красныхъ каретахъ въ сопровожденіи раззолоченныхъ слугъ. Иногда же я рисовалъ себѣ цѣлую мученическую эпопею, похожую на тѣ, которыя разсказывалъ мнѣ фра Мартино; героемъ ея являлся, конечно, я самъ, и по волѣ Мадонны никогда не испытывалъ причиняемыхъ мнѣ мукъ. Въ особенности же увлекала меня мечта отправиться на родину Федериго, чтобы обратить тамъ всѣхъ его соотечественниковъ и сдѣлать ихъ сопричастными общему спасенію.
Какъ матушка и фра Мартино устроили это—я не знаю, но только въ одно прекрасное утро она нарядила меня въ лиловый стихарь[1], сверхъ него накинула кисейную рубашку, доходившую мнѣ до колѣнъ, и затѣмъ подвела меня къ зеркалу посмотрѣться. Я былъ принятъ въ пѣвчіе церкви капуциновъ, долженъ былъ кадить изъ большой кадильницы и пѣть передъ алтаремъ. Фра Мартино далъ мнѣ всѣ нужныя указанія. О, какъ я былъ счастливъ! Скоро я совсѣмъ освоился съ новою обстановкой и чувствовалъ себя въ маленькой, но уютной монастырской церкви, совсѣмъ какъ дома, зналъ на память каждую ангельскую головку, изображенную на образахъ, каждую пеструю завитушку на колоннахъ и могъ, зажмуря глаза, представить себѣ прекраснаго архангела Михаила, попирающаго безобразнаго дракона. А сколько самыхъ причудливыхъ мыслей возбуждали во мнѣ высѣченные на каменномъ полу черепа въ вѣнкахъ изъ зеленаго плюща!
Въ праздникъ Всѣхъ Святыхъ монахи взяли меня съ собою въ капеллу мертвыхъ, куда водилъ меня фра Мартино въ первое же мое посѣщеніе монастыря. Монахи пѣли заупокойную обѣдню, а я съ двумя мальчиками-однолѣтками кадилъ передъ большимъ алтаремъ, составленнымъ изъ череповъ. Въ паникадила, сдѣланные изъ человѣческихъ костей, вставили свѣчи, скелетамъ монаховъ дали въ руки новые букеты, а на черепа имъ надѣли свѣжіе вѣнки. Народу, по обыкновенію, набралось туда множество, всѣ встали на колѣни, торжественно зазвучало Miserere[2]… Долго глядѣлъ я на пожелтѣвшіе черепа и кадильный дымъ, стелившійся причудливыми клубами между ними и мною, и, наконецъ, все закружилось передо мной, взоръ мой застлало какое-то радужное сіяніе, въ ушахъ зазвенѣли тысячи колокольчиковъ, мнѣ показалось, что я плыву, уношусь по теченію, невыразимо сладкое чувство охватило меня… Больше я ничего не помню: сознаніе оставило меня.
Тяжелый, спертый воздухъ и черезчуръ разгоряченное воображеніе были причинами моего обморока. Придя въ себя, я увидалъ, что лежу на колѣняхъ у фра Мартино, подъ тѣнью апельсиннаго дерева росшаго въ монастырскомъ саду.
Сбивчивый разсказъ мой о томъ, что мнѣ сейчасъ чудилось въ грезахъ, былъ истолкованъ имъ и всею братіей по своему: я удостоился небеснаго видѣнія и не въ силахъ былъ вынести зрѣлища блаженныхъ духовъ, воспарившихъ надо мною въ блескѣ и великолѣпіи.
Такое отношеніе ко мнѣ повело къ тому, что я часто сталъ видѣть чудесные сны, нѣкоторые даже сочинять самъ, разсказывалъ ихъ матери, а та передавала своимъ друзьямъ, и за мной съ каждымъ днемъ все больше и больше устанавливалась репутація избраннаго Богомъ дитяти.
Незамѣтно приблизилось и желанное Рождество. Горные пастухи, въ короткихъ плащахъ и остроконечныхъ, украшенныхъ лентами шляпахъ, стали стекаться въ городъ и возвѣщать звуками волынки о рожденіи Спасителя передъ всѣми домами, на дверяхъ которыхъ находились изображенія Мадонны. Я ежедневно просыпался подъ одну и ту же монотонную заунывную мелодію и сейчасъ принимался повторять свою рѣчь. Дѣло въ томъ, что я въ числѣ другихъ избранныхъ дѣтей—мальчиковъ и дѣвочекъ—долженъ былъ на Рождествѣ произнести проповѣдь передъ образомъ Іисуса въ церкви св. Маріи Арачели.
И не только я самъ да матушка съ Маріучіей радовались тому, что я, девятилѣтній мальчуганъ, долженъ былъ держать рѣчь, но также и художникъ Федериго, передъ которымъ я безъ ихъ вѣдома дѣлалъ репетицію, стоя на столѣ. На такой же столъ, только покрытый ковромъ, поставили насъ, дѣтей, и въ церкви, гдѣ мы должны были передъ всею паствою держать заученную наизусть рѣчь «объ обливавшемся кровью сердцѣ Мадонны и о красотѣ Младенца Іисуса». Я совсѣмъ не трусилъ, сердечко мое билось только отъ радости, когда я очутился на возвышеніи и взоры всѣхъ устремились на меня. Казалось, что наибольшее впечатлѣніе на слушателей произвелъ именно я, но вотъ, на столъ поставили изящную, нѣжную маленькую дѣвочку, съ такимъ свѣтлымъ личикомъ и мелодичнымъ голоскомъ, что всѣ единогласно назвали ее ангелочкомъ. Даже матушка, которая охотно отдала бы пальму первенства мнѣ, громко заявила, что дѣвочка ни дать-ни взять ангелочекъ съ большого запрестольнаго образа—такія у нея дивные черные глазки, черные, какъ смоль, волосы, дѣтское и въ то же время необыкновенно умное выраженіе личика, прелестныя маленькія ручки!.. Нѣтъ, право, матушка ужъ черезчуръ много занималась ею! Она, впрочемъ, сказала, что и я тоже былъ похожъ на ангелочка.
Есть пѣсня про соловья, который, сидя птенчикомъ въ гнѣздѣ, клевалъ зеленый листокъ розоваго куста и не замѣчалъ бутона, готоваго распуститься, спустя же нѣсколько недѣль, когда роза расцвѣла, пѣлъ только о ней, полетѣлъ прямо на шипы и истекъ кровью. Пѣсня эта часто приходила мнѣ на умъ впослѣдствіи, когда я сталъ постарше; тогда же она еще ничего не говорила ни моему дѣтскому слуху, ни сердцу.
Дома я долженъ былъ повторять мою рѣчь передъ матушкой, Маріучіей и другими матушкиными пріятельницами, и не одинъ, а много разъ. Это не мало льстило моему самолюбію, но онѣ скорѣе устали слушать меня, чѣмъ я повторять. Чтобы вновь заинтересовать мою публику, я додумался самъ составить новую рѣчь, и хотя она явилась скорѣе описаніемъ церковнаго торжества, нежели настоящею рождественскою проповедью, Федериго, который первый услышалъ ее, сказалъ, что она ничуть не хуже сочиненной фра Мартино, и что во мнѣ «сидитъ поэтъ». Говоря это, онъ смѣялся, но я тѣмъ не менѣе былъ польщенъ. Слово «поэтъ» заставило меня, однако, сильно призадуматься,—я не понималъ хорошенько, что оно значитъ, и, наконецъ, порѣшилъ, что это «сидитъ во мнѣ добрый ангелъ», можетъ быть, тотъ самый, который показываетъ мнѣ такія прелести во снѣ. И только лѣтомъ одинъ случай нѣсколько лучше выяснилъ мнѣ значеніе поэта и пробудилъ въ моей дѣтской душѣ новыя идеи.
Матушка рѣдко переступала предѣлы нашего квартала, поэтому для меня было настоящимъ праздникомъ услышать отъ нея, что мы отправимся съ нею къ одной изъ ея пріятельницъ, жившей въ Трастевере[3]. Меня нарядили въ праздничное платье: къ груди прикрѣпили булавками пестрый шелковый лоскутокъ, замѣнявшій мнѣ жилетку, сверху накинули коротенькую курточку, шейный платокъ завязали большимъ бантомъ, а на голову надѣли вышитую шапочку. Я былъ просто обворожителенъ!
Возвращались мы назадъ домой уже поздно, но лунный вечеръ былъ такъ ясенъ и свѣтелъ, воздухъ такъ свѣжъ; высокіе кипарисы и пиніи, росшіе на ближайшихъ холмахъ, рѣзко вырисовывались на голубомъ фонѣ неба. Это былъ одинъ изъ тѣхъ вечеровъ, какихъ немного приходится пережить каждому; они не знаменуются никакими особенными событіями, но тѣмъ не менѣе глубоко запечатлѣваются со всѣми своими оттѣнками на крыльяхъ Психеи—души. Вспоминая впослѣдствіи Тибръ, я всегда вижу его передъ собою такимъ именно, какимъ видѣлъ въ тотъ вечеръ, вижу эту густую желтоватую воду, въ которой отражался мѣсяцъ, вижу черные старые быки ветхаго моста, рѣзкими тѣнями выступавшіе изъ потока, вижу пѣнившія потокъ мельничныя колеса и веселыхъ дѣвушекъ, отплясывавшихъ съ тамбуринами въ рукахъ сальтарелло[4]. На улицахъ вокругъ Санта Марія делла Ротонда движеніе и жизнь еще не прекращались. Мясники и торговки фруктами сидѣли за своими столами, на которыхъ между гирляндами изъ лавровыхъ листьевъ были разложены ихъ товары и горѣли на вольномъ воздухѣ свѣчи. Подъ горшками, въ которыхъ жарились каштаны, пылали огни; говоръ, крики, шумъ и гамъ стояли въ воздухѣ; чужестранецъ, не понимающій языка, могъ бы подумать, что тутъ идутъ ссоры не на жизнь, а на смерть. Матушка встрѣтила здѣсь свою старую пріятельницу, торговку рыбой, и женщина задержала насъ своими разговорами до поздней ночи. Начали уже тушить свѣчи, прежде чѣмъ мы двинулись дальше; когда же матушка проводила пріятельницу до дому—на улицахъ, даже на Корсо, стояла уже полная тишина, но какъ только мы обогнули площадь ди Треви, гдѣ находится великолѣпный каскадъ, навстрѣчу намъ опять понеслись веселые звуки.
Лунный свѣтъ озарялъ старое палаццо; между каменными глыбами, образующими его фундаментъ и будто наваленными какъ попало, журчала вода. Тяжелый каменный плащъ Нептуна развѣвался по вѣтру, а самъ Нептунъ глядѣлъ на каскадъ и на окружавшихъ его тритоновъ, правившихъ морскими конями. Струи воды ниспадали въ широкій бассейнъ, а на ступеняхъ вокругъ бассейна расположилась освѣщенная луннымъ свѣтомъ толпа поселянъ. Возлѣ нихъ валялись большія разрѣзанныя дыни, изъ которыхъ такъ и бѣжалъ сокъ. Маленькій коренастый парень, въ одной рубахѣ да короткихъ холщовыхъ панталонахъ, сидѣлъ съ гитарой въ рукахъ и, весело перебирая струны, распѣвалъ пѣсню. Крестьяне восторженно хлопали ему. Матушка пріостановилась, и я услышалъ пѣсню, которая сильно поразила меня. Она была совсѣмъ не похожа на обыкновенныя,—парень пѣлъ въ ней о насъ самихъ, о томъ, что мы видѣли и слышали сейчасъ вокругъ себя! Мы сами были выведены въ пѣснѣ, въ настоящей пѣснѣ! Онъ пѣлъ о томъ, какъ прекрасно спится подъ голубымъ небомъ вмѣсто полога и съ камнемъ подъ головой вмѣсто подушки, подъ звуки волынки этихъ двухъ горныхъ пастуховъ (тутъ онъ указалъ на тритоновъ, трубящихъ въ рога), о томъ, что всѣ эти поселяне, проливающіе сокъ дынь, должны выпить за здоровье его возлюбленной, которая теперь спитъ себѣ и видитъ во снѣ куполъ Св. Петра и дружка, разгуливающаго въ папскомъ городѣ. «Да, выпьемъ за ея здоровье и за здоровье всѣхъ дѣвушекъ, стрѣлы которыхъ держатъ еще неразжатыя руки!»[5] сказалъ онъ, щипнулъ матушку въ бокъ и прибавилъ: «А кстати ужъ и за твое здоровье, матушка, да за здоровье будущей возлюбленной твоего сынка, которую онъ сыщетъ себѣ прежде, чѣмъ у него пробьется первый пушокъ на губѣ!»—Браво! браво!—вскричала матушка, и всѣ крестьяне захлопали и закричали: «Браво! Браво, Джіакомо!»
На крыльцѣ маленькой церкви, лежавшей направо, мы замѣтили знакомое лицо. Это былъ Федериго; онъ стоялъ и набрасывалъ карандашомъ на бумагу всю эту веселую группу, облитую луннымъ свѣтомъ. По дорогѣ домой онъ и матушка весело разговаривали о славномъ импровизаторѣ—такъ назвали они крестьянина, распѣвавшаго такія забавныя пѣсни.
— Антоніо!—сказалъ мнѣ Федериго:—Что-жъ ты не отвѣтилъ ему импровизаціею? Ты, вѣдь, у насъ тоже маленькій поэтъ! Тебѣ надо учиться излагать свои рѣчи стихами!
Теперь я понялъ, что такое поэтъ: это тотъ, кто умѣетъ красиво воспѣвать все, что чувствуетъ и видитъ. Вотъ-то весело, да и не трудно! Будь только у меня гитара!
Первымъ предметомъ, который я воспѣлъ, была ни болѣе, ни менѣе, какъ мелочная лавочка, находившаяся напротивъ нашего дома. Фантазія моя давно уже воспламенялась причудливымъ разнообразіемъ ея товаровъ, которое привлекало даже вниманіе иностранцевъ. Между красивыми гирляндами изъ лавровыхъ листьевъ висѣли, словно большія страусовыя яйца, бѣлые буйволовые сыры; свѣчи, обвитыя золотой бумагой, представляли ни дать-ни взять трубы органа, а колбасы—колонны, на которыхъ покоился золотисто-янтарный кругъ пармезана. Вечеромъ, когда все это освѣщалось краснымъ пламенемъ лампады, висѣвшей передъ образомъ Мадонны, что помѣщался на стѣнѣ между колбасами и окороками, мнѣ казалось, что передо мной открывался какой-то волшебный міръ. Кошка, сидящая на прилавкѣ, и молодой капуцинъ, который всегда такъ долго торговался съ синьорой, тоже не были забыты въ моей поэмѣ, которую я столько разъ протвердилъ въ умѣ, что легко могъ продекламировать Федериго. Она заслужила его одобреніе, скоро разнеслась по всему дому и дошла и до самой синьоры лавочницы. Та много смѣялась надъ моей поэмой, называя ее дивнымъ твореніемъ, второю «Божественною комедіей».
Теперь-то я принялся воспѣвать все! Я постоянно жилъ въ царствѣ фантазіи, мечталъ и въ церкви, подъ пѣніе монаховъ, и на улицахъ подъ крикъ разнощиковъ и шумъ экипажей, и въ своей кроваткѣ, надъ изголовьемъ которой висѣли образъ Мадонны и кропильница. Зимою я могъ часами сидѣть въ сумеркахъ за воротами дома и, не отрываясь, глядѣть на большой, разведенный среди улицы огонь, вокругъ котораго толпились кузнецы и простые крестьяне: первые калили желѣзо, вторые просто грѣлись. Въ этомъ красномъ огнѣ открывался мнѣ цѣлый міръ, пламенный какъ и моя собственная фантазія. А какъ ликовалъ я, когда зимою нагорный снѣгъ нагонялъ къ намъ такую стужу, что каменные тритоны на площади покрывались ледяными сосульками! Жаль только, что это случалось такъ рѣдко! Радовались этому и крестьяне,—это, вѣдь, предвѣщало урожайный годъ—брались за руки и плясали въ своихъ большихъ тулупахъ вокругъ бассейна, любуясь радугой, игравшей въ высокихъ водяныхъ струяхъ.
Но я слишкомъ долго останавливаюсь на отдѣльныхъ воспоминаніяхъ дѣтства, которыя для постороннихъ, конечно, не могутъ представлять того значенія и живого интереса, какіе представляютъ для меня: я, перебирая ихъ въ умѣ, точно снова переживаю всю мою жизнь съ самаго ранняго дѣтства.
«Ребенкомъ жилъ я въ чудномъ мірѣ грёзъ, |
Теперь я перейду къ событію, которое, отдѣливъ меня терновою оградою отъ моего домашняго рая, бросило меня въ среду чужихъ людей и измѣнило все мое будущее.