Кто бывалъ въ Римѣ, хорошо знаетъ площадь Барберини съ ея чуднымъ фонтаномъ: тритонъ опрокидываетъ раковину, и вода бьетъ изъ нея въ воздухъ высокою струею. Кто же не бывалъ тамъ, знаетъ ее по гравюрамъ. Жаль только, на нихъ не видно высокаго дома, что на углу улицы Феличе; изъ стѣны его струится вода и сбѣгаетъ по тремъ желобкамъ въ каменный бассейнъ. Домъ этотъ представляетъ для меня особый интересъ,—я родился въ немъ. Оглядываясь назадъ на свое раннее дѣтство, я просто теряюсь въ хаосѣ пестрыхъ воспоминаній и самъ не знаю, съ чего начать. Охвативъ же взоромъ драму всей моей жизни, я еще меньше соображаю, какъ мнѣ изложить ее, что пропустить, какъ несущественное, и на какихъ эпизодахъ остановиться, чтобы нарисовать возможно полную картину. Вѣдь, то, что кажется особенно интереснымъ мнѣ самому, будетъ, можетъ быть, безразличнымъ для лица посторонняго! Мнѣ хотѣлось бы разсказать все правдиво и безъ всякихъ прикрасъ, но—тщеславіе, это несносное тщеславіе, желаніе нравиться! Оно ужъ непремѣнно впутается и сюда! Оно было посѣяно во мнѣ, еще когда я былъ ребенкомъ, разрослось съ тѣхъ поръ, какъ евангельское горчичное зерно, въ цѣлое дерево, и въ вѣтвяхъ его свили себѣ гнѣзда мои страсти. Вотъ одно изъ первыхъ моихъ воспоминаній, уже ясно указывающее на эту черту моего характера.
Было мнѣ около шести лѣтъ отъ роду; я игралъ съ другими дѣтьми возлѣ церкви капуциновъ; всѣ мои товарищи были моложе меня. Къ церковнымъ дверямъ былъ прибитъ небольшой мѣдный крестъ; помѣщался онъ почти какъ разъ на самой серединѣ двери, и я только-только могъ достать до него рукою. Матери наши всякій разъ, какъ мы проходили съ ними мимо этой двери, подымали насъ ребятъ поцѣловать священное изображеніе. Теперь мы играли тутъ одни, и вдругъ самый младшій изъ моихъ товарищей спросилъ: почему Младенецъ Іисусъ никогда не придетъ поиграть съ нами? Я, какъ самый старшій и умный, объяснилъ это тѣмъ, что Онъ виситъ на крестѣ, и затѣмъ мы всѣ направились къ церковнымъ дверямъ, посмотрѣть на Него. Младенца Іисуса мы на упомянутомъ крестѣ не нашли, но всетаки захотѣли поцѣловать крестъ, какъ учили насъ наши матери. Но гдѣ же намъ было достать до него! И вотъ мы принялись подымать другъ друга кверху, но силы оставляли подымающаго какъ разъ въ ту минуту, когда вытянутые губки поднятаго готовы были расцѣловать невидимаго Младенца, и ребенокъ шлепался. Въ это самое время матери моей случилось проходить мимо. Увидавъ нашу игру, она остановилась, сложила руки и промолвила: «Ангельчики вы Божьи! А ты—мой херувимчикъ!» И она крѣпко расцѣловала меня.
Я слышалъ потомъ, какъ она разсказывала объ этомъ нашей сосѣдкѣ, и опять называла меня невиннымъ ангелочкомъ; мнѣ это очень понравилось, зато невинность моя поубавилась: сѣмя тщеславія было пригрѣто первыми лучами солнышка! Душа у меня отъ природы была мягкая, благочестивая, но къ сожалѣнію добрая матушка, совсѣмъ не думая о томъ, что это отзовется на моей дѣтской невинности, дала мнѣ замѣтить, изучить всѣ мои дѣйствительныя и воображаемыя достоинства. Невинность, вѣдь, что василискъ: едва увидитъ себя—умираетъ.
Монахъ капуцинъ, фра Мартино, былъ духовникомъ моей матери, и она и ему разсказала, какой я благочестивый мальчикъ. Я, правда, отлично зналъ наизусть много молитвъ—хоть и не понималъ въ нихъ ни полслова—и монахъ очень любилъ меня за это. Онъ даже подарилъ мнѣ картинку съ изображеніемъ Мадонны, плакавшей горькими, крупными слезами, которыя дождемъ падали въ пекло, гдѣ ихъ съ жадностью ловили грѣшники. А одинъ разъ такъ онъ взялъ меня съ собою въ монастырь; особенное впечатлѣніе произвела на меня тамъ открытая галлерея со столбами, шедшая вокругъ небольшого четырехугольнаго картофельнаго огорода, на которомъ красовались также два кипариса и одно апельсинное дерево. По стѣнамъ галлереи висѣли рядами старые портреты умершихъ монаховъ, а на дверяхъ каждой кельи были наклеены лубочныя картинки, изображавшія страданія св. мучениковъ; я смотрѣлъ на нихъ тогда съ тѣмъ же благоговѣйнымъ чувствомъ, съ какимъ впослѣдствіи взиралъ на шедевры Рафаэля и Андреа дель-Сарто.
— Ты храбрый мальчикъ!—сказалъ мнѣ фра Мартино.—Сейчасъ я покажу тебѣ мертвыхъ!
Съ этими словами онъ отворилъ маленькую дверцу, и мы спустились внизъ на нѣсколько ступенекъ. Тамъ я увидѣлъ передъ собою черепа, черепа!.. Они были сложены въ правильные ряды и образовывали цѣлыя стѣны и даже отдѣльныя часовни и ниши, въ которыхъ стояли скелеты наиболѣе прославившихся монаховъ. Они были завернуты въ коричневыя рясы, подпоясаны веревками, а въ рукахъ держали молитвенники или высохшіе цвѣты. Алтари, подсвѣчники и разныя украшенія въ этихъ часовняхъ были изъ ключицъ и позвоночныхъ хребтовъ, барельефы изъ мелкихъ костей, но все отличалось грубою безвкусицей, какъ и самая идея. Я крѣпко прижался къ монаху, а онъ, сотворивъ молитву, сказалъ мнѣ: «Вотъ здѣсь буду когда-нибудь почивать и я; ты придешь тогда навѣстить меня?» Я не отвѣтилъ ни слова, боязливо поглядывая то на него, то на окружавшую насъ ужасную, диковинную обстановку. Нелѣпо было, въ самомъ дѣлѣ, приводить въ такое мѣсто ребенка. Я былъ совсѣмъ подавленъ, угнетенъ этимъ зрѣлищемъ и успокоился только вернувшись въ келейку фра Мартино; здѣсь въ окна заглядывали чудесные желтые апельсины, а на стѣнѣ висѣла пестрая картина: ангелы возносили Богородицу на небо, внизу же виднѣлась гробница ея, вся утопавшая въ цвѣтахъ.
Это первое посѣщеніе монастыря надолго дало пищу моей фантазіи, и я до сихъ поръ живо помню его. Монахъ сталъ казаться мнѣ совсѣмъ инымъ существомъ, нежели всѣ прочіе люди, которыхъ я зналъ. Онъ, вѣдь, постоянно былъ въ общеніи съ мертвыми, столь похожими въ своихъ коричневыхъ рясахъ на него самого, зналъ и разсказывалъ мнѣ столько исторій о святыхъ и чудесахъ, матушка моя такъ чтила его святость—все это заставляло меня мечтать о томъ, какъ бы и мнѣ когда-нибудь стать такимъ же.
Мать моя давно вдовѣла и жила только тѣмъ, что шила на людей, да отдавала внаймы нашу большую комнату. Прежде мы сами занимали ее, но теперь жили на чердачкѣ, залу же, какъ мы называли большую комнату, снялъ у насъ молодой художникъ Федериго. Онъ былъ веселый, живой молодой человѣкъ, родомъ издалека, оттуда, гдѣ не знали ни Мадонны, ни Іисуса,—говорила матушка—изъ Даніи. Я тогда еще не могъ взять въ толкъ, что есть на свѣтѣ иной языкъ, кромѣ нашего, и, думая, что художникъ не понимаетъ меня просто потому, что глухъ, принимался выкрикивать слова во все горло, а онъ смѣялся надо мною, часто угощалъ меня фруктами и рисовалъ мнѣ солдатиковъ, лошадокъ и домики. Мы скоро познакомились, я очень полюбилъ его, да и матушка говорила, что онъ славный человѣкъ. Но вотъ, я услыхалъ однажды между нею и фра Мартино такой разговоръ, который внушилъ мнѣ совсѣмъ особыя чувства къ молодому художнику. Мать спросила монаха, въ самомъ-ли дѣлѣ иностранецъ обреченъ на вѣчную гибель и адскія муки. «А, вѣдь, и онъ, и многіе изъ иностранцевъ славные, честные люди и не дѣлаютъ ничего дурного. Всѣ они добры къ бѣднымъ, аккуратно платятъ за квартиру, и, сдается мнѣ, за ними не водится такихъ грѣховъ, какъ за многими изъ нашихъ!»—прибавила она.
— Такъ!—отвѣтилъ фра Мартино.—Все это вѣрно! Часто они бываютъ людьми очень почтенными, но знаете отчего? Видите-ли, дьяволъ уже знаетъ, что всѣ еретики принадлежатъ ему и потому никогда не искушаетъ ихъ. Вотъ имъ и легко быть честными, не грѣшить. Напротивъ, всякій добрый католикъ—дитя Божіе, и дьяволу приходится пускать въ ходъ всѣ свои соблазны, чтобы уловить его въ свои сѣти. Онъ искушаетъ насъ, слабыхъ, и мы грѣшимъ; еретиковъ же, какъ сказано, не искушаетъ ни дьяволъ, ни плоть!
На это мать моя не нашлась что отвѣтить и только вздохнула отъ жалости къ бѣдному молодому человѣку. Я же началъ плакать: мнѣ казалось просто смертнымъ грѣхомъ осудить на вѣчныя мученія добраго молодого человѣка, который рисовалъ мнѣ такія чудныя картинки!
Третьимъ лицомъ, игравшимъ значительную роль въ моемъ дѣтствѣ, былъ дядюшка Пеппо, по прозвищу «злой Пеппо» или «король испанской лѣстницы»[1]; лѣстница эта была его постоянною резиденціей. У Пеппо отъ рожденія были сухія и крестообразно сведенныя ноги, и онъ съ ранняго дѣтства пріобрѣлъ изумительный навыкъ передвигаться съ мѣста на мѣсто съ помощью рукъ. Онъ упирался ими въ дощечки, прикрѣпленныя къ нимъ ремнемъ, и двигался такимъ образомъ почти такъ же быстро, какъ люди на здоровыхъ ногахъ. День-денской, до самого заката солнца, онъ сидѣлъ, какъ сказано, на испанской лѣстницѣ, но никогда не клянчилъ милостыни, а только вкрадчиво улыбался и привѣтствовалъ прохожихъ: «Bon giorno!»[2]. Мать моя не особенно жаловала его, и даже стыдилась родства съ нимъ, но поддерживала съ нимъ дружбу ради меня,—какъ часто говорила. У него было кое-что скоплено, и я могъ, если сумѣю поладить съ нимъ, сдѣлаться единственнымъ его наслѣдникомъ—конечно, лишь въ томъ случаѣ, если онъ не вздумаетъ завѣщать все церкви! Пеппо на свой ладъ благоволилъ ко мнѣ, но мнѣ въ его присутствіи всегда было какъ-то не по себѣ. Дѣло въ томъ, что мнѣ случилось однажды быть свидѣтелемъ довольно характернаго происшествія, заставившаго меня бояться дядюшку Пеппо. На одной изъ нижнихъ ступеней испанской лѣстницы сидѣлъ старый слѣпой нищій и побрякивалъ деньгами въ жестяной коробочкѣ, приглашая этимъ прохожихъ бросить въ нее и свою лепту. Многіе проходили мимо Пеппо, не обращая вниманія на его заискивающую улыбку и маханье шляпой, но подавали слѣпому, который такимъ образомъ выигрывалъ своимъ молчаніемъ куда больше. Уже трое прохожихъ поступили такимъ образомъ; прошелъ четвертый и тоже бросилъ въ коробочку слѣпого монетку. Тутъ ужъ Пеппо не въ терпежъ стало. Я видѣлъ, какъ онъ, словно змѣя, скользнулъ внизъ и закатилъ слѣпому такую оплеуху, что тотъ уронилъ и деньги, и палку.
— Ахъ, ты, мошенникъ!—закричалъ Пеппо.—Ограбить меня вздумалъ! Ты и калѣка-то не настоящій! Не видитъ—вотъ и весь его изъянъ, а таскаетъ у меня деньги изъ-подъ носу!
Дальше я не слыхалъ,—я такъ испугался, что со всѣхъ ногъ пустился домой съ бутылкой вина, за которою меня посылали.
Въ большіе праздники мнѣ приходилось бывать съ матушкой у него въ гостяхъ, причемъ мы всякій разъ являлись съ гостинцами, приносили ему то кисть крупнаго винограда, то засахаренныхъ яблокъ, до которыхъ онъ былъ большой охотникъ. Я долженъ былъ цѣловать ему руку и называть его дядюшкой. Онъ какъ-то странно посмѣивался при этомъ и давалъ мнѣ мелкую монетку, но всегда съ наставленіемъ спрятать ее, а не тратить на пирожное: съѣмъ я его, и у меня не останется ничего, а спрячу деньги—у меня всетаки что нибудь да будетъ!
Жилъ онъ грязно, гадко; въ одной коморкѣ вовсе не было оконъ, а въ другой всего одно, да и то подъ самымъ потолкомъ, и съ разбитымъ и склееннымъ стекломъ. Мебели въ коморкахъ совсѣмъ не было, кромѣ большого широкаго ящика, на которомъ Пеппо спалъ, да двухъ бочекъ; въ нихъ онъ пряталъ свои платья. Я всегда шелъ къ нему со слезами, и немудрено: матушка, постоянно увѣщевая меня быть съ нимъ ласковымъ, въ то же время и стращала меня имъ подъ сердитую руку, говоря, что отдастъ меня моему милому дядюшкѣ, вотъ я и буду сидѣть, да распѣвать съ нимъ на лѣстницѣ—авось что нибудь заработаю! Я, впрочемъ, зналъ, что она никогда этого не сдѣлаетъ,—я былъ, вѣдь, зѣницей ея ока.
На стѣнѣ сосѣдняго дома висѣлъ образъ Мадонны, а передъ нимъ вѣчно теплилась лампада. Каждый вечеръ, когда начинали звонить къ «Ave Maria», я и другіе ребятишки падали ницъ передъ этимъ образомъ и пѣли молитву Богородицѣ и прелестному Младенцу, написаннымъ на образѣ и украшеннымъ лентами, бусами и серебряными сердечками. При мерцаніи огонька лампады мнѣ часто казалось, что Дѣва Марія и Младенецъ шевелятся и улыбаются намъ. Я пѣлъ чистымъ, высокимъ дискантомъ, и говорили, что я пою чудесно. Однажды передъ нами остановилось семейство англичанъ, прослушало наше пѣніе и, когда мы встали съ земли, знатный господинъ далъ мнѣ серебряную монету—«за мой чудесный голосъ»,—объяснила мнѣ матушка. Но сколько вреда мнѣ это принесло! Съ тѣхъ поръ я, распѣвая передъ Мадонной, не думалъ уже только о ней, а о томъ—слушаютъ-ли, какъ хорошо я пою. И вдругъ меня охватывали жгучія угрызенія совѣсти и страхъ разгнѣвать Мадонну, и я начиналъ искренно молиться и просить, чтобы Она помиловала меня, бѣдняжку.
Вечерняя молитва передъ образомъ была единственнымъ связующимъ звеномъ между мною и другими дѣтьми. Я велъ вообще тихую, сосредоточенную жизнь мечтателя, могъ по цѣлымъ часамъ одинъ-одинешенекъ лежать на спинѣ и смотрѣть въ окно на дивное голубое итальянское небо и на удивительную игру красокъ при заходѣ солнца, когда облака принимали фіолетовые оттѣнки, а самый сводъ небесный горѣлъ золотомъ. Какъ часто хотѣлось мнѣ полетѣть туда, туда, за Квириналъ и дома, къ высокимъ пиніямъ, вырисовывавшимся гигантскими тѣнями на пурпуровомъ фонѣ неба. Совершенно иного рода зрѣлище открывалось изъ противоположнаго окошка нашей комнаты. Изъ него видны были нашъ и сосѣдній дворъ; оба представляли небольшія площадки, тѣсно сжатыя высокими стѣнами домовъ и затемненныя огромными, нависшими надъ ними деревянными галлереями. Посреди каждаго двора былъ каменный колодезь, и пространство вокругъ него было до того узко, что двумъ встрѣчнымъ, пожалуй, и не разойтись было. Сверху, изъ своего окна, я могъ такимъ образомъ видѣть лишь эти два глубокихъ колодца, поросшихъ тонкою, нѣжною зеленью, «Венериными волосами», какъ ее называютъ. Глядя въ ихъ безпросвѣтную глубину, я какъ будто глядѣлъ въ нѣдра самой земли, и воображеніе рисовало мнѣ рядъ причудливыхъ картинъ. Мать, впрочемъ, украсила окошко большимъ пучкомъ розогъ, чтобы я постоянно видѣлъ, какіе растутъ на немъ для меня плоды на тотъ случай, если я полѣзу туда, да не вывалюсь и не утону.
Но теперь я перейду къ описанію происшествія, чуть было не положившаго конецъ сказкѣ моей жизни, прежде нежели она успѣла достигнуть болѣе сложнаго развитія.