Кто бывалъ въ Римѣ, хорошо знаетъ площадь Барберини съ ея чуднымъ фонтаномъ: тритонъ опрокидываетъ раковину, и вода бьетъ изъ нея въ воздухъ высокою струею. Кто же не бывалъ тамъ, знаетъ ее по гравюрамъ. Жаль только, на нихъ не видно высокаго дома, что на углу улицы Феличе; изъ стѣны его струится вода и сбѣгаетъ по тремъ желобкамъ въ каменный бассейнъ. Домъ этотъ представляетъ для меня особый интересъ,—я родился въ немъ. Оглядываясь назадъ на свое раннее дѣтство, я просто теряюсь въ хаосѣ пестрыхъ воспоминаній и самъ не знаю, съ чего начать. Охвативъ же взоромъ драму всей моей жизни, я еще меньше соображаю, какъ мнѣ изложить ее, что пропустить, какъ несущественное, и на какихъ эпизодахъ остановиться, чтобы нарисовать возможно полную картину. Вѣдь, то, что кажется особенно интереснымъ мнѣ самому, будетъ, можетъ быть, безразличнымъ для лица посторонняго! Мнѣ хотѣлось бы разсказать все правдиво и безъ всякихъ прикрасъ, но—тщеславіе, это несносное тщеславіе, желаніе нравиться! Оно ужъ непремѣнно впутается и сюда! Оно было посѣяно во мнѣ, еще когда я былъ ребенкомъ, разрослось съ тѣхъ поръ, какъ евангельское горчичное зерно, въ цѣлое дерево, и въ вѣтвяхъ его свили себѣ гнѣзда мои страсти. Вотъ одно изъ первыхъ моихъ воспоминаній, уже ясно указывающее на эту черту моего характера.
Было мнѣ около шести лѣтъ отъ роду; я игралъ съ другими дѣтьми возлѣ церкви капуциновъ; всѣ мои товарищи были моложе меня. Къ церковнымъ дверямъ былъ прибитъ небольшой мѣдный крестъ; помѣщался онъ почти какъ разъ на самой серединѣ двери, и я только-только могъ достать до него рукою. Матери наши всякій разъ, какъ мы проходили съ ними мимо этой двери, подымали насъ ребятъ поцѣловать священное изображеніе. Теперь мы играли тутъ одни, и вдругъ самый младшій изъ
Кто бывал в Риме, хорошо знает площадь Барберини с её чудным фонтаном: тритон опрокидывает раковину, и вода бьёт из неё в воздух высокою струёю. Кто же не бывал там, знает её по гравюрам. Жаль только, на них не видно высокого дома, что на углу улицы Феличе; из стены его струится вода и сбегает по трём желобкам в каменный бассейн. Дом этот представляет для меня особый интерес, — я родился в нём. Оглядываясь назад на своё раннее детство, я просто теряюсь в хаосе пёстрых воспоминаний и сам не знаю, с чего начать. Охватив же взором драму всей моей жизни, я ещё меньше соображаю, как мне изложить её, что пропустить, как несущественное, и на каких эпизодах остановиться, чтобы нарисовать возможно полную картину. Ведь, то, что кажется особенно интересным мне самому, будет, может быть, безразличным для лица постороннего! Мне хотелось бы рассказать всё правдиво и без всяких прикрас, но — тщеславие, это несносное тщеславие, желание нравиться! Оно уж непременно впутается и сюда! Оно было посеяно во мне, ещё когда я был ребёнком, разрослось с тех пор, как евангельское горчичное зерно, в целое дерево, и в ветвях его свили себе гнёзда мои страсти. Вот одно из первых моих воспоминаний, уже ясно указывающее на эту черту моего характера.
Было мне около шести лет от роду; я играл с другими детьми возле церкви капуцинов; все мои товарищи были моложе меня. К церковным дверям был прибит небольшой медный крест; помещался он почти как раз на самой середине двери, и я только-только мог достать до него рукою. Матери наши всякий раз, как мы проходили с ними мимо этой двери, подымали нас ребят поцеловать священное изображение. Теперь мы играли тут одни, и вдруг самый младший из
