прохожихъ поступили такимъ образомъ; прошелъ четвертый и тоже бросилъ въ коробочку слѣпого монетку. Тутъ ужъ Пеппо не въ терпежъ стало. Я видѣлъ, какъ онъ, словно змѣя, скользнулъ внизъ и закатилъ слѣпому такую оплеуху, что тотъ уронилъ и деньги, и палку.
— Ахъ, ты, мошенникъ!—закричалъ Пеппо.—Ограбить меня вздумалъ! Ты и калѣка-то не настоящій! Не видитъ—вотъ и весь его изъянъ, а таскаетъ у меня деньги изъ-подъ носу!
Дальше я не слыхалъ,—я такъ испугался, что со всѣхъ ногъ пустился домой съ бутылкой вина, за которою меня посылали.
Въ большіе праздники мнѣ приходилось бывать съ матушкой у него въ гостяхъ, причемъ мы всякій разъ являлись съ гостинцами, приносили ему то кисть крупнаго винограда, то засахаренныхъ яблокъ, до которыхъ онъ былъ большой охотникъ. Я долженъ былъ цѣловать ему руку и называть его дядюшкой. Онъ какъ-то странно посмѣивался при этомъ и давалъ мнѣ мелкую монетку, но всегда съ наставленіемъ спрятать ее, а не тратить на пирожное: съѣмъ я его, и у меня не останется ничего, а спрячу деньги—у меня всетаки что нибудь да будетъ!
Жилъ онъ грязно, гадко; въ одной коморкѣ вовсе не было оконъ, а въ другой всего одно, да и то подъ самымъ потолкомъ, и съ разбитымъ и склееннымъ стекломъ. Мебели въ коморкахъ совсѣмъ не было, кромѣ большого широкаго ящика, на которомъ Пеппо спалъ, да двухъ бочекъ; въ нихъ онъ пряталъ свои платья. Я всегда шелъ къ нему со слезами, и немудрено: матушка, постоянно увѣщевая меня быть съ нимъ ласковымъ, въ то же время и стращала меня имъ подъ сердитую руку, говоря, что отдастъ меня моему милому дядюшкѣ, вотъ я и буду сидѣть, да распѣвать съ нимъ на лѣстницѣ—авось что нибудь заработаю! Я, впрочемъ, зналъ, что она никогда этого не сдѣлаетъ,—я былъ, вѣдь, зѣницей ея ока.
На стѣнѣ сосѣдняго дома висѣлъ образъ Мадонны, а передъ нимъ вѣчно теплилась лампада. Каждый вечеръ, когда начинали звонить къ «Ave Maria», я и другіе ребятишки падали ницъ передъ этимъ образомъ и пѣли молитву Богородицѣ и прелестному Младенцу, написаннымъ на образѣ и украшеннымъ лентами, бусами и серебряными сердечками. При мерцаніи огонька лампады мнѣ часто казалось, что Дѣва Марія и Младенецъ шевелятся и улыбаются намъ. Я пѣлъ чистымъ, высокимъ дискантомъ, и говорили, что я пою чудесно. Однажды передъ нами остановилось семейство англичанъ, прослушало наше пѣніе и, когда мы встали съ земли, знатный господинъ далъ мнѣ серебряную монету—«за мой чудесный голосъ»,—объяснила мнѣ матушка. Но сколько вреда мнѣ это принесло! Съ тѣхъ поръ я, распѣвая передъ Мадонной, не думалъ уже только о ней, а о томъ—слушаютъ-ли, какъ хорошо я пою. И вдругъ меня охватывали жгучія угрызенія совѣсти и страхъ разгнѣвать Мадонну, и я
прохожих поступили таким образом; прошёл четвёртый и тоже бросил в коробочку слепого монетку. Тут уж Пеппо невтерпёж стало. Я видел, как он, словно змея, скользнул вниз и закатил слепому такую оплеуху, что тот уронил и деньги, и палку.
— Ах, ты, мошенник! — закричал Пеппо. — Ограбить меня вздумал! Ты и калека-то не настоящий! Не видит — вот и весь его изъян, а таскает у меня деньги из-под носу!
Дальше я не слыхал, — я так испугался, что со всех ног пустился домой с бутылкой вина, за которою меня посылали.
В большие праздники мне приходилось бывать с матушкой у него в гостях, причём мы всякий раз являлись с гостинцами, приносили ему то кисть крупного винограда, то засахаренных яблок, до которых он был большой охотник. Я должен был целовать ему руку и называть его дядюшкой. Он как-то странно посмеивался при этом и давал мне мелкую монетку, но всегда с наставлением спрятать её, а не тратить на пирожное: съем я его, и у меня не останется ничего, а спрячу деньги — у меня всё-таки что-нибудь да будет!
Жил он грязно, гадко; в одной каморке вовсе не было окон, а в другой всего одно, да и то под самым потолком, и с разбитым и склеенным стеклом. Мебели в каморках совсем не было, кроме большого широкого ящика, на котором Пеппо спал, да двух бочек; в них он прятал свои платья. Я всегда шёл к нему со слезами, и немудрено: матушка, постоянно увещевая меня быть с ним ласковым, в то же время и стращала меня им под сердитую руку, говоря, что отдаст меня моему милому дядюшке, вот я и буду сидеть, да распевать с ним на лестнице — авось что-нибудь заработаю! Я, впрочем, знал, что она никогда этого не сделает, — я был, ведь, зеницей её ока.
На стене соседнего дома висел образ Мадонны, а перед ним вечно теплилась лампада. Каждый вечер, когда начинали звонить к «Ave Maria», я и другие ребятишки падали ниц перед этим образом и пели молитву Богородице и прелестному Младенцу, написанным на образе и украшенным лентами, бусами и серебряными сердечками. При мерцании огонька лампады мне часто казалось, что Дева Мария и Младенец шевелятся и улыбаются нам. Я пел чистым, высоким дискантом, и говорили, что я пою чудесно. Однажды перед нами остановилось семейство англичан, прослушало наше пение и, когда мы встали с земли, знатный господин дал мне серебряную монету — «за мой чудесный голос», — объяснила мне матушка. Но сколько вреда мне это принесло! С тех пор я, распевая перед Мадонной, не думал уже только о ней, а о том — слушают ли, как хорошо я пою. И вдруг меня охватывали жгучие угрызения совести и страх разгневать Мадонну, и я
