какъ смоль, волосы, дѣтское и въ то же время необыкновенно умное выраженіе личика, прелестныя маленькія ручки!.. Нѣтъ, право, матушка ужъ черезчуръ много занималась ею! Она, впрочемъ, сказала, что и я тоже былъ похожъ на ангелочка.
Есть пѣсня про соловья, который, сидя птенчикомъ въ гнѣздѣ, клевалъ зеленый листокъ розоваго куста и не замѣчалъ бутона, готоваго распуститься, спустя же нѣсколько недѣль, когда роза расцвѣла, пѣлъ только о ней, полетѣлъ прямо на шипы и истекъ кровью. Пѣсня эта часто приходила мнѣ на умъ впослѣдствіи, когда я сталъ постарше; тогда же она еще ничего не говорила ни моему дѣтскому слуху, ни сердцу.
Дома я долженъ былъ повторять мою рѣчь передъ матушкой, Маріучіей и другими матушкиными пріятельницами, и не одинъ, а много разъ. Это не мало льстило моему самолюбію, но онѣ скорѣе устали слушать меня, чѣмъ я повторять. Чтобы вновь заинтересовать мою публику, я додумался самъ составить новую рѣчь, и хотя она явилась скорѣе описаніемъ церковнаго торжества, нежели настоящею рождественскою проповедью, Федериго, который первый услышалъ ее, сказалъ, что она ничуть не хуже сочиненной фра Мартино, и что во мнѣ «сидитъ поэтъ». Говоря это, онъ смѣялся, но я тѣмъ не менѣе былъ польщенъ. Слово «поэтъ» заставило меня, однако, сильно призадуматься,—я не понималъ хорошенько, что оно значитъ, и, наконецъ, порѣшилъ, что это «сидитъ во мнѣ добрый ангелъ», можетъ быть, тотъ самый, который показываетъ мнѣ такія прелести во снѣ. И только лѣтомъ одинъ случай нѣсколько лучше выяснилъ мнѣ значеніе поэта и пробудилъ въ моей дѣтской душѣ новыя идеи.
Матушка рѣдко переступала предѣлы нашего квартала, поэтому для меня было настоящимъ праздникомъ услышать отъ нея, что мы отправимся съ нею къ одной изъ ея пріятельницъ, жившей въ Трастевере[1]. Меня нарядили въ праздничное платье: къ груди прикрѣпили булавками пестрый шелковый лоскутокъ, замѣнявшій мнѣ жилетку, сверху накинули коротенькую курточку, шейный платокъ завязали большимъ бантомъ, а на голову надѣли вышитую шапочку. Я былъ просто обворожителенъ!
Возвращались мы назадъ домой уже поздно, но лунный вечеръ былъ такъ ясенъ и свѣтелъ, воздухъ такъ свѣжъ; высокіе кипарисы и пиніи, росшіе на ближайшихъ холмахъ, рѣзко вырисовывались на голубомъ фонѣ неба. Это былъ одинъ изъ тѣхъ вечеровъ, какихъ немного приходится пережить каждому; они не знаменуются никакими особенными событіями, но тѣмъ не менѣе глубоко запечатлѣваются со всѣми своими оттѣнками на крыльяхъ Психеи—души. Вспоминая впослѣдствіи Тибръ, я всегда вижу его передъ собою такимъ именно, какимъ видѣлъ въ тотъ вечеръ,
- ↑ Трастевере — Часть Рима, расположенная по правому берегу Тибра.
как смоль, волосы, детское и, в то же время, необыкновенно умное выражение личика, прелестные маленькие ручки!.. Нет, право, матушка уж чересчур много занималась ею! Она, впрочем, сказала, что и я тоже был похож на ангелочка.
Есть песня про соловья, который, сидя птенчиком в гнезде, клевал зелёный листок розового куста и не замечал бутона, готового распуститься, спустя же несколько недель, когда роза расцвела, пел только о ней, полетел прямо на шипы и истёк кровью. Песня эта часто приходила мне на ум впоследствии, когда я стал постарше; тогда же она ещё ничего не говорила ни моему детскому слуху, ни сердцу.
Дома я должен был повторять мою речь перед матушкой, Мариучией и другими матушкиными приятельницами, и не один, а много раз. Это немало льстило моему самолюбию, но они скорее устали слушать меня, чем я повторять. Чтобы вновь заинтересовать мою публику, я додумался сам составить новую речь, и хотя она явилась скорее описанием церковного торжества, нежели настоящею рождественскою проповедью, Федериго, который первый услышал её, сказал, что она ничуть не хуже сочинённой фра Мартино, и что во мне «сидит поэт». Говоря это, он смеялся, но я тем не менее был польщён. Слово «поэт» заставило меня, однако, сильно призадуматься, — я не понимал хорошенько, что оно значит, и, наконец, порешил, что это «сидит во мне добрый ангел», может быть, тот самый, который показывает мне такие прелести во сне. И только летом один случай несколько лучше выяснил мне значение поэта и пробудил в моей детской душе новые идеи.
Матушка редко переступала пределы нашего квартала, поэтому для меня было настоящим праздником услышать от неё, что мы отправимся с нею к одной из её приятельниц, жившей в Трастевере[1]. Меня нарядили в праздничное платье: к груди прикрепили булавками пёстрый шёлковый лоскуток, заменявший мне жилетку, сверху накинули коротенькую курточку, шейный платок завязали большим бантом, а на голову надели вышитую шапочку. Я был просто обворожителен!
Возвращались мы назад домой уже поздно, но лунный вечер был так ясен и светел, воздух так свеж; высокие кипарисы и пинии, росшие на ближайших холмах, резко вырисовывались на голубом фоне неба. Это был один из тех вечеров, каких немного приходится пережить каждому; они не знаменуются никакими особенными событиями, но тем не менее глубоко запечатлеваются со всеми своими оттенками на крыльях Психеи — души. Вспоминая впоследствии Тибр, я всегда вижу его перед собою таким именно, каким видел в тот вечер,
- ↑ Трастевере — Часть Рима, расположенная по правому берегу Тибра.
