стрѣлы которыхъ держатъ еще неразжатыя руки!»[1] сказалъ онъ, щипнулъ матушку въ бокъ и прибавилъ: «А кстати ужъ и за твое здоровье, матушка, да за здоровье будущей возлюбленной твоего сынка, которую онъ сыщетъ себѣ прежде, чѣмъ у него пробьется первый пушокъ на губѣ!»—Браво! браво!—вскричала матушка, и всѣ крестьяне захлопали и закричали: «Браво! Браво, Джіакомо!»
На крыльцѣ маленькой церкви, лежавшей направо, мы замѣтили знакомое лицо. Это былъ Федериго; онъ стоялъ и набрасывалъ карандашомъ на бумагу всю эту веселую группу, облитую луннымъ свѣтомъ. По дорогѣ домой онъ и матушка весело разговаривали о славномъ импровизаторѣ—такъ назвали они крестьянина, распѣвавшаго такія забавныя пѣсни.
— Антоніо!—сказалъ мнѣ Федериго:—Что-жъ ты не отвѣтилъ ему импровизаціею? Ты, вѣдь, у насъ тоже маленькій поэтъ! Тебѣ надо учиться излагать свои рѣчи стихами!
Теперь я понялъ, что такое поэтъ: это тотъ, кто умѣетъ красиво воспѣвать все, что чувствуетъ и видитъ. Вотъ-то весело, да и не трудно! Будь только у меня гитара!
Первымъ предметомъ, который я воспѣлъ, была ни болѣе, ни менѣе, какъ мелочная лавочка, находившаяся напротивъ нашего дома. Фантазія моя давно уже воспламенялась причудливымъ разнообразіемъ ея товаровъ, которое привлекало даже вниманіе иностранцевъ. Между красивыми гирляндами изъ лавровыхъ листьевъ висѣли, словно большія страусовыя яйца, бѣлые буйволовые сыры; свѣчи, обвитыя золотой бумагой, представляли ни дать-ни взять трубы органа, а колбасы—колонны, на которыхъ покоился золотисто-янтарный кругъ пармезана. Вечеромъ, когда все это освѣщалось краснымъ пламенемъ лампады, висѣвшей передъ образомъ Мадонны, что помѣщался на стѣнѣ между колбасами и окороками, мнѣ казалось, что передо мной открывался какой-то волшебный міръ. Кошка, сидящая на прилавкѣ, и молодой капуцинъ, который всегда такъ долго торговался съ синьорой, тоже не были забыты въ моей поэмѣ, которую я столько разъ протвердилъ въ умѣ, что легко могъ продекламировать Федериго. Она заслужила его одобреніе, скоро разнеслась по всему дому и дошла и до самой синьоры лавочницы. Та много смѣялась надъ моей поэмой, называя ее дивнымъ твореніемъ, второю «Божественною комедіей».
Теперь-то я принялся воспѣвать все! Я постоянно жилъ въ царствѣ фантазіи, мечталъ и въ церкви, подъ пѣніе монаховъ, и на улицахъ подъ крикъ разнощиковъ и шумъ экипажей, и въ своей кроваткѣ, надъ изголовьемъ которой висѣли образъ Мадонны и кропильница. Зимою я могъ
- ↑ Поселянки носятъ въ волосахъ стрѣлы, которыя у дѣвушекъ держатъ сжатыя руки, а у замужнихъ разжатыя.
стрелы которых держат ещё неразжатые руки!»[1] — сказал он, щипнул матушку в бок и прибавил: «А кстати уж и за твоё здоровье, матушка, да за здоровье будущей возлюбленной твоего сынка, которую он сыщет себе прежде, чем у него пробьётся первый пушок на губе!» — Браво! браво! — вскричала матушка, и все крестьяне захлопали и закричали: «Браво! Браво, Джиакомо!»
На крыльце маленькой церкви, лежавшей направо, мы заметили знакомое лицо. Это был Федериго; он стоял и набрасывал карандашом на бумагу всю эту весёлую группу, облитую лунным светом. По дороге домой он и матушка весело разговаривали о славном импровизаторе — так назвали они крестьянина, распевавшего такие забавные песни.
— Антонио! — сказал мне Федериго: — Что ж ты не ответил ему импровизациею? Ты, ведь, у нас тоже маленький поэт! Тебе надо учиться излагать свои речи стихами!
Теперь я понял, что такое поэт: это тот, кто умеет красиво воспевать всё, что чувствует и видит. Вот-то весело, да и не трудно! Будь только у меня гитара!
Первым предметом, который я воспел, была ни более, ни менее, как мелочная лавочка, находившаяся напротив нашего дома. Фантазия моя давно уже воспламенялась причудливым разнообразием её товаров, которое привлекало даже внимание иностранцев. Между красивыми гирляндами из лавровых листьев висели, словно большие страусовые яйца, белые буйволовые сыры; свечи, обвитые золотой бумагой, представляли ни дать ни взять трубы органа, а колбасы — колонны, на которых покоился золотисто-янтарный круг пармезана. Вечером, когда всё это освещалось красным пламенем лампады, висевшей перед образом Мадонны, что помещался на стене между колбасами и окороками, мне казалось, что передо мной открывался какой-то волшебный мир. Кошка, сидящая на прилавке, и молодой капуцин, который всегда так долго торговался с синьорой, тоже не были забыты в моей поэме, которую я столько раз протвердил в уме, что легко мог продекламировать Федериго. Она заслужила его одобрение, скоро разнеслась по всему дому и дошла и до самой синьоры лавочницы. Та много смеялась над моей поэмой, называя её дивным творением, второю «Божественною комедией».
Теперь-то я принялся воспевать всё! Я постоянно жил в царстве фантазии, мечтал и в церкви, под пение монахов, и на улицах под крик разносчиков и шум экипажей, и в своей кроватке, над изголовьем которой висели образ Мадонны и кропильница. Зимою я мог
- ↑ Поселянки носят в волосах стрелы, которые у девушек держат сжатые руки, а у замужних разжатые.
