миная, что случилось тогда. Когда я пришелъ въ себя, голова моя покоилась на колѣняхъ у Маріучіи, которая плакала и вопила, а рядомъ лежала на землѣ моя мать, тѣсно окруженная толпой постороннихъ людей. Бѣшеныя лошади опрокинули насъ, экипажъ переѣхалъ черезъ грудь моей матери, изо рта ея хлынула кровь, и—она скончалась.
Я видѣлъ, какъ ей закрыли глаза и сложили безжизненныя руки, такъ еще недавно ласкавшія и защищавшія меня! Монахи перенесли ее въ монастырь, а меня, такъ какъ я отдѣлался одною ссадиной на рукѣ, Маріучія взяла съ собою обратно въ трактиръ, гдѣ вчера я такъ веселился, плелъ вѣнки и спалъ въ объятіяхъ матушки! Я былъ очень огорченъ, хотя и не сознавалъ еще, какъ слѣдуетъ, своего сиротства. Мнѣ дали игрушекъ, фруктовъ и пирожнаго и пообѣщали, что завтра я опять увижу матушку, которая теперь у Мадонны, гдѣ вѣчно справляютъ чудный праздникъ цвѣтовъ и веселятся. Но и остальныя рѣчи не ускользнули отъ моего слуха. Я слышалъ, какъ всѣ шептались о вчерашней хищной птицѣ, о Фульвіи, и о какомъ-то снѣ, видѣнномъ матушкой; теперь, когда она умерла, оказывалось, что всѣ предвидѣли несчастье.
Взбѣсившіяся лошади были между тѣмъ остановлены сейчасъ же за городомъ, гдѣ онѣ зацѣпились за дерево. Изъ кареты высадили полумертваго отъ страха господина, лѣтъ сорока съ небольшимъ; говорили, что онъ изъ фамиліи Боргезе, владѣетъ виллою между Альбано и Фраскати и извѣстенъ своею страстью собирать разныя растенія и цвѣты; шептались даже, что онъ не уступитъ въ тайныхъ познаніяхъ самой Фульвіи. Слуга въ богатой ливреѣ принесъ отъ него сиротѣ кошелекъ съ двадцатью скудо.
На другой день, вечеромъ, прежде чѣмъ зазвонили къ Ave Maria, меня отвели въ монастырь проститься съ матушкой. Она лежала въ тѣсномъ деревянномъ гробу, въ томъ же праздничномъ платьѣ, въ какомъ была вчера; я поцѣловалъ ея сложенныя руки, и всѣ женщины заплакали вмѣстѣ со мной.
У дверей уже дожидались носильщики, въ бѣлыхъ плащахъ, съ надвинутыми на глаза капюшонами. Они подняли гробъ на плечи, капуцины зажгли восковыя свѣчи и запѣли погребальные псалмы. Маріучія шла со мной за гробомъ. Алое вечернее небо бросало на лицо матушки розоватый отблескъ, и она лежала точно живая. Другія ребятишки весело прыгали вокругъ насъ по улицѣ и собирали въ бумажныя трубочки воскъ, капавшій со свѣчей монаховъ. Мы шли по той же улицѣ, гдѣ вчера двигалась праздничная процессія; на мостовой валялись еще цвѣты и листья, но всѣ картины и красивыя фигуры исчезли, какъ и мои дѣтскія беззаботность и веселость! Я смотрѣлъ, какъ отвалили на кладбищѣ большую, каменную плиту, прикрывавшую спускъ въ склепъ, какъ скользнулъ туда
миная, что случилось тогда. Когда я пришёл в себя, голова моя покоилась на коленях у Мариучии, которая плакала и вопила, а рядом лежала на земле моя мать, тесно окружённая толпой посторонних людей. Бешеные лошади опрокинули нас, экипаж переехал через грудь моей матери, изо рта её хлынула кровь, и — она скончалась.
Я видел, как ей закрыли глаза и сложили безжизненные руки, так ещё недавно ласкавшие и защищавшие меня! Монахи перенесли её в монастырь, а меня, так как я отделался одною ссадиной на руке, Мариучия взяла с собою обратно в трактир, где вчера я так веселился, плёл венки и спал в объятиях матушки! Я был очень огорчён, хотя и не сознавал ещё, как следует, своего сиротства. Мне дали игрушек, фруктов и пирожного и пообещали, что завтра я опять увижу матушку, которая теперь у Мадонны, где вечно справляют чудный праздник цветов и веселятся. Но и остальные речи не ускользнули от моего слуха. Я слышал, как все шептались о вчерашней хищной птице, о Фульвии, и о каком-то сне, виденном матушкой; теперь, когда она умерла, оказывалось, что все предвидели несчастье.
Взбесившиеся лошади были между тем остановлены сейчас же за городом, где они зацепились за дерево. Из кареты высадили полумёртвого от страха господина, лет сорока с небольшим; говорили, что он из фамилии Боргезе, владеет виллою между Альбано и Фраскати и известен своею страстью собирать разные растения и цветы; шептались даже, что он не уступит в тайных познаниях самой Фульвии. Слуга в богатой ливрее принёс от него сироте кошелёк с двадцатью скудо.
На другой день, вечером, прежде чем зазвонили к Ave Maria, меня отвели в монастырь проститься с матушкой. Она лежала в тесном деревянном гробу, в том же праздничном платье, в каком была вчера; я поцеловал её сложенные руки, и все женщины заплакали вместе со мной.
У дверей уже дожидались носильщики, в белых плащах, с надвинутыми на глаза капюшонами. Они подняли гроб на плечи, капуцины зажгли восковые свечи и запели погребальные псалмы. Мариучия шла со мной за гробом. Алое вечернее небо бросало на лицо матушки розоватый отблеск, и она лежала точно живая. Другие ребятишки весело прыгали вокруг нас по улице и собирали в бумажные трубочки воск, капавший со свечей монахов. Мы шли по той же улице, где вчера двигалась праздничная процессия; на мостовой валялись ещё цветы и листья, но все картины и красивые фигуры исчезли, как и мои детские беззаботность и весёлость! Я смотрел, как отвалили на кладбище большую, каменную плиту, прикрывавшую спуск в склеп, как скользнул туда
