хоть какую-нибудь тѣнь; два долгихъ-долгихъ мѣсяца дулъ только удушливый, знойный сирокко.
Наконецъ, и то только на восходѣ, да при закатѣ солнца, стало вѣять прохладою, но тупость и какое-то оцѣпенѣніе, въ которое погрузили все мое существо мучительная жара и скука, все еще держали меня въ своихъ тискахъ. Мухи и другія докучливыя насѣкомыя, казалось, въ конецъ уничтоженныя жарою, опять возродились къ жизни да еще въ удвоенномъ количествѣ. Миріадами нападали они на насъ и жалили своими ядовитыми жалами. Буйволы часто бывали сплошь покрыты этими жужжащими миріадами, набрасывавшимися на нихъ, какъ на падаль. Доведенныя до бѣшенства животныя бросались въ Тибръ и барахтались въ мутной водѣ. Истомившійся отъ лѣтней жары римлянинъ, крадущійся по почти безжизненнымъ улицамъ города вдоль самыхъ стѣнъ домовъ, словно желая вдохнуть въ себя жмущуюся къ нимъ тѣнь, не имѣетъ всетаки и понятія о мученіяхъ обитателя Кампаньи. Здѣсь дышешь сѣрнымъ, зачумленнымъ воздухомъ; здѣсь насѣкомыя, словно какіе-то бѣшеные демоны, изводятъ обреченныхъ жить въ этой раскаленной печи.
Въ сентябрѣ дни стали прохладнѣе, и однажды къ намъ явился Федериго. Онъ сдѣлалъ нѣсколько эскизовъ спаленной солнцемъ степи, срисовалъ и наше оригинальное жилище, крестъ на мѣстѣ казни и дикихъ буйволовъ, подарилъ мнѣ бумаги и карандашъ, чтобы и я тоже могъ рисовать себѣ картинки, и пообѣщалъ, что въ слѣдующій разъ, когда опять придетъ къ намъ, возьметъ меня съ собою въ Римъ: пора мнѣ было навѣстить фра Мартино, Маріучію и всѣхъ моихъ друзей, а то они, кажется совсѣмъ позабыли меня! Но и самого-то Федериго пришлось упрекнуть въ томъ же.
Вотъ пришелъ и ноябрь, самое прекрасное время года въ Кампаньѣ. Съ горъ вѣяло прохладою, и я каждый вечеръ любовался богатою, свойственною только югу, игрою красокъ на облакахъ, которую не можетъ, не рискуетъ изобразить на своихъ картинахъ художникъ. Причудливыя оливково-зеленыя облака на желтоватомъ фонѣ казались мнѣ плавучими островами изъ райскаго сада, а темносинія, вырисовавшіяся на золотомъ небѣ, точно вершины пиній, казались горами въ странѣ блаженства, у подножія которыхъ играли и навѣвали крыльями прохладу добрые ангелы.
Однажды вечеромъ я сидѣлъ и предавался своимъ мечтамъ, глядя на солнышко сквозь проколотый листокъ. Доменика нашла это вреднымъ для глазъ и, чтобы положить конецъ моей забавѣ, заперла дверь. Мнѣ стало скучно, и я попросился погулять; Доменика позволила, я весело подпрыгнулъ, побѣжалъ къ двери и распахнулъ ее, но въ ту же минуту былъ сбитъ съ ногъ. Въ дверь ворвался какой-то мужчина и быстро захлопнулъ ее за собою. Я едва успѣлъ взглянуть на его блѣдное лицо и услы-
хоть какую-нибудь тень; два долгих-долгих месяца дул только удушливый, знойный сирокко.
Наконец, и то только на восходе, да при закате солнца, стало веять прохладою, но тупость и какое-то оцепенение, в которое погрузили всё моё существо мучительная жара и скука, всё ещё держали меня в своих тисках. Мухи и другие докучливые насекомые, казалось, вконец уничтоженные жарою, опять возродились к жизни да ещё в удвоенном количестве. Мириадами нападали они на нас и жалили своими ядовитыми жалами. Буйволы часто бывали сплошь покрыты этими жужжащими мириадами, набрасывавшимися на них, как на падаль. Доведённые до бешенства животные бросались в Тибр и барахтались в мутной воде. Истомившийся от летней жары римлянин, крадущийся по почти безжизненным улицам города вдоль самых стен домов, словно желая вдохнуть в себя жмущуюся к ним тень, не имеет всё-таки и понятия о мучениях обитателя Кампаньи. Здесь дышишь серным, зачумлённым воздухом; здесь насекомые, словно какие-то бешеные демоны, изводят обречённых жить в этой раскалённой печи.
В сентябре дни стали прохладнее, и однажды к нам явился Федериго. Он сделал несколько эскизов спалённой солнцем степи, срисовал и наше оригинальное жилище, крест на месте казни и диких буйволов, подарил мне бумаги и карандаш, чтобы и я тоже мог рисовать себе картинки, и пообещал, что в следующий раз, когда опять придёт к нам, возьмёт меня с собою в Рим: пора мне было навестить фра Мартино, Мариучию и всех моих друзей, а то они, кажется совсем позабыли меня! Но и самого-то Федериго пришлось упрекнуть в том же.
Вот пришёл и ноябрь, самое прекрасное время года в Кампанье. С гор веяло прохладою, и я каждый вечер любовался богатою, свойственною только югу, игрою красок на облаках, которую не может, не рискует изобразить на своих картинах художник. Причудливые оливково-зелёные облака на желтоватом фоне казались мне плавучими островами из райского сада, а тёмно-синие, вырисовавшиеся на золотом небе, точно вершины пиний, казались горами в стране блаженства, у подножия которых играли и навевали крыльями прохладу добрые ангелы.
Однажды вечером я сидел и предавался своим мечтам, глядя на солнышко сквозь проколотый листок. Доменика нашла это вредным для глаз и, чтобы положить конец моей забаве, заперла дверь. Мне стало скучно, и я попросился погулять; Доменика позволила, я весело подпрыгнул, побежал к двери и распахнул её, но в ту же минуту был сбит с ног. В дверь ворвался какой-то мужчина и быстро захлопнул её за собою. Я едва успел взглянуть на его бледное лицо и услы-
