Не то же ли было и со мной? Я, вѣдь, раздѣлялъ и ея радость, и восторгъ зрителей; взоръ мой, вся душа моя упивалась ея красотою; я не видѣлъ ничего, не думалъ ни о чемъ, кромѣ Аннунціаты!
Толпа повалила изъ театра; меня увлекъ общій потокъ, стремившійся къ углу театра, гдѣ стояла карета пѣвицы; тамъ меня притиснули къ стѣнѣ; всѣмъ хотѣлось еще разокъ взглянуть на Аннунціату; всѣ стояли съ непокрытыми головами и восторженно провозглашали: «Аннунціата!» Я кричалъ то же, и сердце мое при этомъ какъ будто выростало въ груди. Бернардо протискался къ самымъ дверцамъ кареты и открылъ ихъ для Аннунціаты. Восторженная молодежь рѣшила сама везти карету съ пѣвицей и моментально отпрягла лошадей. Аннунціата благодарила своихъ поклонниковъ и взволнованнымъ голосомъ просила ихъ отказаться отъ этого намѣренія; отвѣтомъ были тѣ же восторженные клики. Бернардо вскочилъ на подножку кареты и принялся успокаивать Аннунціату; я же, вмѣстѣ съ другими, повезъ карету и былъ счастливъ, какъ и всѣ. Къ сожалѣнію, счастью этому слишкомъ скоро наступилъ конецъ; эти нѣсколько минутъ промчались, какъ чудный сонъ.
Какъ же я былъ радъ, когда опять столкнулся съ Бернардо! Онъ, вѣдь, говорилъ съ нею, стоялъ около нея, такъ близко!
— Ну, что скажешь, Антоніо? Неужели твое сердце еще не затронуто? Если ты еще не горишь любовью, то недостоинъ называться мужчиною! Понимаешь ты теперь, какъ ты проигралъ, отказавшись тогда познакомиться съ нею, понимаешь, что изъ-за такого созданія стоило бы начать учиться по-еврейски! Да, Антоніо, я не сомнѣваюсь,—какъ все это ни загадочно—что она-то и есть моя исчезнувшая еврейка! Это ее я видѣлъ у старика Ганноха, это она угощала меня виномъ! Теперь я опять нашелъ ее! Она, словно фениксъ, возродилась изъ гнѣзда—изъ этого отвратительнаго Гэто!
— Это немыслимо, Бернардо!—отвѣтилъ я.—Она и во мнѣ пробудила воспоминанія, но они говорятъ какъ-разъ противное: она не можетъ быть еврейкою. Нѣтъ, навѣрное, она принадлежитъ къ единой истинной церкви! И если бы ты вглядѣлся въ нее пристальнѣе, ты бы убѣдился, что у нея совсѣмъ не еврейскій типъ; на ея лицѣ нѣтъ печати отверженія, отмѣчающей это несчастное, изгнанное племя. Самый языкъ ея, эти звуки!.. Нѣтъ, они не могли вылетать изъ еврейскихъ устъ! О, Бернардо! Я такъ счастливъ, такъ упоенъ этими звуками! Но что она говорила? Ты, вѣдь, разговаривалъ съ нею! Стоялъ рядомъ! Что, она была такъ же счастлива, какъ и мы всѣ?
— Да ты и впрямь внѣ себя отъ восторга, Антоніо!—прервалъ меня Бернардо.—Наконецъ-то ледъ Іезуитской коллегіи растаялъ!.. Что она говорила? Да она и была испугана, и гордилась тѣмъ, что вы, сумасброды,
Не то же ли было и со мной? Я, ведь, разделял и её радость, и восторг зрителей; взор мой, вся душа моя упивалась её красотою; я не видел ничего, не думал ни о чём, кроме Аннунциаты!
Толпа повалила из театра; меня увлёк общий поток, стремившийся к углу театра, где стояла карета певицы; там меня притиснули к стене; всем хотелось ещё разок взглянуть на Аннунциату; все стояли с непокрытыми головами и восторженно провозглашали: «Аннунциата!» Я кричал то же, и сердце моё при этом как будто вырастало в груди. Бернардо протискался к самым дверцам кареты и открыл их для Аннунциаты. Восторженная молодёжь решила сама везти карету с певицей и моментально отпрягла лошадей. Аннунциата благодарила своих поклонников и взволнованным голосом просила их отказаться от этого намерения; ответом были те же восторженные клики. Бернардо вскочил на подножку кареты и принялся успокаивать Аннунциату; я же, вместе с другими, повёз карету и был счастлив, как и все. К сожалению, счастью этому слишком скоро наступил конец; эти несколько минут промчались, как чудный сон.
Как же я был рад, когда опять столкнулся с Бернардо! Он, ведь, говорил с нею, стоял около неё, так близко!
— Ну, что скажешь, Антонио? Неужели твоё сердце ещё не затронуто? Если ты ещё не горишь любовью, то недостоин называться мужчиною! Понимаешь ты теперь, как ты проиграл, отказавшись тогда познакомиться с нею, понимаешь, что из-за такого создания стоило бы начать учиться по-еврейски! Да, Антонио, я не сомневаюсь, — как всё это ни загадочно — что она-то и есть моя исчезнувшая еврейка! Это её я видел у старика Ганноха, это она угощала меня вином! Теперь я опять нашёл её! Она, словно феникс, возродилась из гнезда — из этого отвратительного Гэто!
— Это немыслимо, Бернардо! — ответил я. — Она и во мне пробудила воспоминания, но они говорят как раз противное: она не может быть еврейкою. Нет, наверное, она принадлежит к единой истинной церкви! И если бы ты вгляделся в неё пристальнее, ты бы убедился, что у неё совсем не еврейский тип; на её лице нет печати отвержения, отмечающей это несчастное, изгнанное племя. Самый язык её, эти звуки!.. Нет, они не могли вылетать из еврейских уст! О, Бернардо! Я так счастлив, так упоен этими звуками! Но что она говорила? Ты, ведь, разговаривал с нею! Стоял рядом! Что, она была так же счастлива, как и мы все?
— Да ты и впрямь вне себя от восторга, Антонио! — прервал меня Бернардо. — Наконец-то лёд Иезуитской коллегии растаял!.. Что она говорила? Да она и была испугана, и гордилась тем, что вы, сумасброды,
