Источниками для настоящих примечаний к книге Лао-Си „Тао-Те-Кинг“ послужили, главным образом, следующие книги: Д. П. Конисси. Философия Лаоси. „Вопросы филос. и психол.“, книги XVIII и XXIII. — „Тао-Те-Кинг“ Лаоси. Перев. его же, ibid, кн. XXIII. — В. Васильев. Религия востока: конфуцианство, буддизм и даосизм. Спб. 1873 г. — архим. Хрисанф. Религии древнего мира. Том I. Спб. 1873 г. — Георгиевский. Принципы жизни Китая. Спб. — Stanislas Julien. Lao-Tzeu Tao-te-King. Paris, 1842 г. — Вл. Соловьев. Китай и Европа. Собр. соч., т. VI, изд. 1912 г. — Изречения Лао-Тзе, избранные Л. Н. Толстым. М. 1911 г. — Лаотзе. Книга пути. Перевод К. Бальмонта в сборнике „Зовы древности“. Спб. 1908 г. и некотор. друг. сочинения справочного характера.
Жизнеописание Лао-Си может занять несколько томов или уместиться в нескольких строках, смотря по тому, примем ли мы за жизнеописание народный миф о Лао-Си или те несколько сухих и отрывочных сведений, с великим трудом добытых синологами, да и то не совершенно достоверных. Если мы примем последнее, из огромной народной книги о Лао-Си для нас останется одна страница; при более строгом отношении — одна строка из страницы, при еще более строгом — одно слово из строки — имя Лао-Си. Но и это имя окажется не именем: Лао-Си — значит „престарелый философ“ — следовательно, есть только прозвище, данное Лао-Си; следующее прозвание Лао-Си — „Хакуян“ — также не имя: это только псевдоним философа, принятый им по обычаю китайских ученых; наконец, мы узнаём, что фамилия его была „Ли“, а имя „Зи“.
Объем наименее оспариваемых и наиболее научноустойчивых сведений о Лао-Си крайне не велик.
Год рождения Лао-Си неизвестен; его относят к началу VI-го века до Р. Х. Хронология всемирной истории, принятая в современной Японии, принимает за год рождения Лао-Си — 604; этот же год указывает и известный синолог Julien. Главнейшим и единственным по достоверности источником для жизнеописания Лао-Си является китайский историк Сымацянь, автор „Исторических повествований“, сочувственно относящийся к таосизму. Сведения, заимствованные из Сымацяня, а также и из других китайских источников, приводятся здесь по переводу с китайского, сделанному Д. П. Конисси. Родители Лао-Си жили в селе Кёку-Зин, уезда Лей, провинции Ку, в королевстве Со, лежавшем близ современного Пекина. Ремесло родителей Лао-Си неизвестно. Его имя — Зи, фамилия — Ли. Есть известие, что фамилию Ли философ носил по матери, а свой псевдоним Хакуян — по отцу. Неизвестно, какое образование получил Лао-Си; но тот факт, что в дальнейшем Лао-Си был на государственной службе, для поступления на которую необходимо было сдать трудные экзамены, показывает, что Лао-Си и в детстве получил некоторое образование.
На некоторые черты жизни Лао-Си есть весьма смутные указания в самой его книге „Тао-Те-Кинг“.
Можно думать, что он был очень небогат, прост, скромен, нетребователен. „Многие люди богаты, — говорит он в XX гл., — но я не имею ничего, как будто все потерял. „Я раздаю милостыню в великом страхе“ (гл. LIII). Занимая официальное место, Лао-Си, очевидно, был вполне обеспечен; лишь последнее признание о милостыне объясняет нам другое признание: „я не имею ничего“.
Лао-Си был женат: Сымацянь сообщает о сыне философа, Со, служившем в военной службе, столь отрицаемой Лао-Си.
Лао-Си был начальником императорского книгохранилища (или государственного архива).
Неизвестно ничего более о служебной деятельности философа. Несомненно лишь то, что этот постоянно-свободный доступ в величайшее книгохранилище в Китае дал Лао-Си возможность в совершенстве узнать всю письменность Китая. Можно думать, что самое недовольство философа практической мудростью своего народа было порождено именно совершенным знанием этой мудрости. С другой стороны, пребывание в самом центре политической жизни страны внушило Лао-Си критическое отношение к тем её формам, в которые она выливалась в современном ему Китае.
У историка Сымацяня сохранено известие о свидании Лао-Си с Конфуцием. Впервые в этом свидании обнаружились две силы китайского миросознания: та, которая сделала Китай Китаем, и та, которая дала ему только мудрую книгу, совершенно им не понятую: сила срединного „Конфуцианства“, и бессилие Лао-Си, про которого Вл. С. Соловьев сказал, что он „единственное исключение“ из „не великого“ народа, в котором „не было и великих людей“.
Свидание это имеет долю исторического вероятия (Конфуций родился, по преданию, в 551 году; стало быть, в старости Лао-Си мог его видеть); если б оно и не имело этой доли, оно символически было бы неизбежно.
„Когда Конфуций находился в Сиу, — пишет Сыманянь, — то он посетил Лао-Си, чтобы услышать мнение его относительно обрядов.
„Обрати внимание на то, — сказал Лао-Си Конфуцию, — что люди, которые учили народ, умерли, и кости их уже давно истлели, но слова их доселе существуют. Когда мудрецу благоприятствуют обстоятельства, он будет разъезжать на колесницах, — когда же нет, он будет ходить, нося на голове тяжесть, держась руками за края её.
„Я слышал, что опытный купец скрывает свой товар, как будто ничего не имеет. Точно также, когда мудрец имеет высокую нравственность, то наружность его этого не выражает. Ты брось свою гордость, вместе со всякого рода страстями; оставь свою любовь к прекрасному, вместе с наклонностью к чувственности, потому что они бесполезны для тебя“.
„Вот что я говорю тебе, и больше ничего не скажу“.
„Удалившись от нашего мудреца, Конфуций сказал своим ученикам: Я знаю, что птицы умеют летать, — рыбы умеют плавать в воде и животные умеют бегать. Также знаю, что бегущих можно остановить тенетами, плавающих — сетями, а летающих — силками. Но, что касается дракона, то я не знаю ничего. Он несется на облаках и поднимается на небо“.
„Я сегодня увидел Лао-Си. Не дракон ли он“.
Определяя сущность религиозного сознания китайцев, арх. Хрисанф говорит: „Все священные или авторитетные книги Китая — по преимуществу, содержания нравственно-практического. Но ни одно из заключенных в них нравственных правил не возвышается над обычными, естественными требованиями так называемой житейской мудрости, житейского расчёта“. Именно обладателем такой мудрости предстал пред Лао-Си Конфуций и в лице его как бы сам Китай предстал пред Лао-Си; выслушал его почтительно, назвал его драконом, — и ничему не научился от него. Судьба Лао-Си была совершенно такая же в Китае: его выслушали, не только назвали драконом, но обожествили, — и все же, как от Конфуция в повествовании историка, ушел Лао-Си от Китая на запад, к варварам.
Лао-Си оставил государственную службу, недовольный течением общественных и политических дел, и удалился в уединение — поступок, единственный, может быть, во всей истории Китая до Лао-Си. Он посвятил свою жизнь созерцанию и размышлению; поселился в уединенной пещере и там-то, по преданию, обдумал свою книгу. Об уединении Лао-Си писал в ней: «Когда дела увенчаются блестящим успехом и будет приобретено доброе имя, то лучше всего удалиться (в уединение). Вот это-то и есть небесное Тао“ (IX).
Наконец, он вознамерился покинуть Китай совершенно. Он решил уйти в страны варваров, через западную границу. Это указание на отшествие Лао-Си на запад чрезвычайно важно: оно, — по свидетельству проф. Васильева, — „как бы указывает на связь книги Лао-Си с западом“. Запад отнимает Лао-Си у Китая и из-за китайских стен конфуцианской и всекитайской „средины и постоянства“ уводить к западному богостроительству — буддийскому и чуть ли не к еще более нам близкому: „В новейшее время, — пишет проф. Васильев, — „в дошедшей до нас книге (Лао-Си. С. Д.) отыскали уже имя Иеговы; оно, хотя и переписанное китайскими иероглифами, которым дают соответственное языку толкование, поражает уже тем, что китайский язык собственно не употребляет для названия больше двух иероглифов (а здесь три), да и идея, выражаемая ими, также подходит к западным понятиям о Божестве, совершенно прежде неизвестным на востоке“ (op. cit., 76–77).
Как бы то ни было, аскетическое устремление Лао-Си к уединению, молчанию и созерцанию, — есть отрицание, по существу, всего китайского религиозного сознания и действования. Китаец, по определению нашего известного синолога Георгиевского, относящегося к духовному строю жизни Китая с большим сочувствием, — „это конфуцианец в теории (всего чаще) и на практике (почти всегда), это человек, полагающий цель своей жизни в личном земном благоденствии и пользующийся для достижения цели сыновним благочестием, как средством основным, обусловливающим все другие средства“ (стр. 459). С этой точки зрения, очевидно, не было более некитайского китайца, чем Лао-Си с его „уходом“ из Китая для искания возможности желаемой им совершенной аскезы.
По преданию, сообщаемому Сымацянем, направляясь на запад, Лао-Си достиг горного прохода, находившегося на границе империи. Там его встретил начальник пограничной стражи Ин-Ки (или Ин-Си), бывший глубоким почитателем философа. Полагая, что Лао-Си хочет исчезнуть навсегда, Ин-Ки сказал ему: „Философ! ужели ты думаешь скрыться? Если так, то прошу — изложи сначала свое учение для нашего наставления“. В ответ на это Лао-Си написал свою книгу „Тао-Те-Кинг“. По китайскому исчислению, в этот именно год родился Сиддарта Будда.
Это предание о создании „Тао-Те-Кинга“ недостоверно: совершенно очевидно, что книга Лао-Си, пестрая по составу, не цельная даже по главам, написана в разное время и есть сборник афоризмов, составлявшихся по разным случаям и при различных обстоятельствах.
О жизни Лао-Си в его уединении неизвестно ничего. Сымацянь пишет лишь: „Некоторые думают, что Лао-Си жил до 160 лет от роду, другие — до 200 лет, благодаря своей святой жизни, согласной с Тао“. Древние китайские изображения Лао-Си рисуют его уезжающим на запад на быке; его изображают при этом с большой бородой — признак, что философ, уезжая, уже достиг 60-летнего возраста, так как лишь с этого возраста китайцам разрешалось ношение бороды. О внешности Лао-Си существует апокрифическое свидетельство в истории Сымацяня: „Лао-Си был высокого роста; цвет лица у него был желтый, красивые брови, длинные уши, широкий лоб, редкие и некрасивые зубы, четырех-угольный рот с толстыми и безобразными губами“.
Вокруг этого остова сведений о философе Лао-Си образовался миф о великом и всемогущем мудреце Лао-Си. От Лао-Си ведет свое начало даосизм (или таосизм), распространенное в Китае, в простом народе, вероучение. „Даосизм есть самый разнородный состав всякого рода верований и приемов, не имеющих между собою ничего общего, даже не старавшихся обобщиться посредством какой-нибудь системы. У всех у них одного общего только имя, да то, что все они согласно признают своим учителем Лао-Цзы“ — говорит о таосизме китайский писатель Ма-Дуань-Лин.
Чрезвычайно метко указывает однако проф. Васильев то общее, что есть у всех этих, действительно, противоречивых и взаимно исключающих друг друга учений, именуемых таосизмом: „Общая связь всех разнородных систем даосизма заключается в их протесте против конфуцианства, в принятии именно того, что не согласно с этим учением, в соединении под одно знамя всех недовольных“.
Таосизм, при всех его противоречиях и нелепостях, есть выход к совсем иному религиозному сознанию или состоянию, чем мертвый позитивизм китайщины; горный проход, уводивший Лао-Си из Китая на запад, оставлен им в его книге; в теосизме этот проход загроможден и завален множеством камней и камешков, но это всё-таки некоторый проход. С этой точки зрения даосская легенда о Лао-си примечательна своими обращениями к западу и внекитайскими толкованиями Лао-Си. Она начинается с рассказа о превращениях Лао-Си, о преждесуществованиях мудреца и этим самым разбивает тупое спокойствие китайского представления о существовании человека в конечных пределах рождения и смерти.
„Этот Лаоузюнь (Лао-Си), — повествует даосская легенда, — родился сам собою прежде великого несуществования; он не имеет причины; его нельзя определить существованием вселенной; катясь вместе с великим Дао, он создает вселенную, разливает дыхание во всех странах; он ниспускается, как государственный учитель, во все времена, хотя люди и не знают более того, что при династии Чжоу он снова воплотился в фамилии Ли и родился из левого бока“ (как и Будда). Он „высочайший старый властитель“. Начало его воплощений нельзя познать. „Первое перерождение полагается за полторы тысячи лет до нашей эры, когда Лао-узюнь, отделив святой воздух, поместил его во чреве прекраснейшей яшмовой девицы, где он и пробыл 81 год (почему и родился с белыми волосами и назван старым). Он родился из левого бока под деревом Ли (каштан) и указав на него, сказал: оно будет моей фамилией; голова у него была белая, лицо желтое, уши длинные, глаза большие, окладистая борода, широкая шея, редкие зубы, квадратный рот, на ладонях крест“. (Перевод проф. Васильева с китайс) По другому преданию, сообщаемому арх. Хрисанфом, „мать его зачала не от мужа, но от опустившейся на нее звезды, и 80 лет носила во чреве таинственный плод соединения земли с небом, пока не родила своего „седого младенца“.
Странствуя в колеснице, запряженной черным быком, на запад, Лао-Си в одно из странствий, утверждают даосы, „оплодотворил спящую мать Шакия-Муни, отчего и родился Будда“ — в год создания „Тао-те-Кинга“. Лао-Си посещал Индию и Тибет. Он был всеведущ, приобретя всеведение подвигом молчания, уединения и созерцания. „Он указал средства, как добывать девять сортов пилюль, восемь камней, яшмовый напиток, золотую слюну, как покорять демонов и распоряжаться ими, питать природу, не есть хлеба, принимать превращения“.
Император, желая видеть Лао-Си и не добившись свиданья с ним, сам поехал к нему и, увидя, что он не кланяется, сказал: „Ты хотя и праведный, но мой подданный, от меня зависит богатство и знатность“. — Тогда Лао-Си, поднявшись на сто саженей на воздух, сказал: „Теперь, когда я вверху не на небе, в средине (на воздухе) не похож на человека, внизу не касаюсь земли, — что значат твои, государь, награды“. Император, познав его мудрость и величие, слез с носилок и поклонился ему. Так — по легенде — величайший носитель святыни китаизма — Император склонился пред мудрым Лао-Си.
Величайшее знание, данное Лао-Си даосам, верным своим, — знание бессмертия, путь к практическому достижению бессмертия. В даосских системах есть все: мифология, астрология, космология, теогония, магия, медицина, практическая аскеза (напр., приемы дыхания, практика созерцаний и проч.) — но все это только для того, чтоб овладеть бессмертием тут же, на земле, чтобы вознестись на небо „для принятия должности на. небе“. — Эта жажда почти осязаемого бессмертия есть то, что, может быть, наиболее презираемо китайцами в даосизме, так как нет ничего более чуждого китайцу и китаизму, как какая бы то ни было идея бессмертия (если, разумеется, не подменивать бессмертия дурной бесконечностью смерти и рождения — столь почитаемой в Китае). „Будущего для китайца нет, тем более будущего за пределами этого мира. Замечательно, что китаец, скептически относясь к вопросу о будущей жизни человека, вместе с тем не рассуждает и о будущем всего мира или о конце вселенной. В его религиозной доктрине нет эсхатологии, нет слова о конце мира, как нет слова и о его начале. Он знает только факт бытия вселенной. О том, что выходит за пределы действительности, он не хочет знать. Это человек факта и тихого, спокойного, но постоянного материального труда“ (арх. Хрисанф).
Даосские легенды Лао-Си показывают с достаточной убедительностью, что и китайский „человек факта“ не избежал жажды бессмертия „ну, хоть маленького, малюсенького“ (Достоевский). В этом смысле, как ни груб и ни пестр по своему составу, даосизм, он — всё-таки детище того единственного из китайцев, которому тяжело стало остаться китайцем до конца и который бежал из Китая на запретный запад к какой-то новой религиозной действительности.
Драконом взлетающим, а не покоящимся на божественной середине, назвал Конфуций—Китай седого младенца Лао-Си, — и этот дракон есть единственный за тысячелетнюю историю Китая, который хотел возлететь к небу. Существуют самые противоречивые толкования учения Лао-Си. Вл. С. Соловьев признавал Лао-Си „величайшим и, может быть, единственным умозрительным философом желтой расы“ (Соч., VI, 118), утверждая, что, по Лао-Си, „истинное начало всего есть абсолютное безразличие“, что „абсолютная пустота или безразличие, как умозрительный принцип, и отрицание жизни, знания и прогресса, как необходимый практический вывод“ составляют самое существо учения Лао-Си. В противоположность Вл. Соловьеву, арх. Хрисанф утверждал, что „божество Лао-цзы есть мировая субстанция в пантеистическом смысле,“ что Лао-Си призывает к бессмертию, приобретаемому мудростью чрез усвоение божественного элемента в природе (I, 161). Автор статьи о Лао-Си в русском философском журнале, Д. П. Конисси утверждает, что „признавая Тао бесконечным и чистейшим духом, Лаоси приходит к логически необходимому выводу, что оно существо высочайшее и абсолютное“, что „метафизическая система Лао-Си представляет собою последовательное и цельное учение о едином Верховном Существе, подобное тому, до котораго возвысилась греческая философия в эпоху своего расцвета (Воп. Фил. и Пс, XXIII, 375-76). Всецело оставляя это утверждение на ответственности Д. П. Конисси, мы отметим лишь некоторые черты какого-то гераклитизма у Лао-Си: „Вообще вещи идут вперед или назад; воют или дуют; сильны или слабы; несутся или же останавливаются на одном месте“ (XXIX). „Я как будто несусь, но не знаю куда и где остановлюсь. Я один темен, но люди света просвещены. Я один страдаю душевно; волнуюсь, как море; блуждаю и не знаю, где остановиться (XX). Л. Н. Толстой, в последние годы жизни вновь заинтересовавшийся учением Лао-Си, утверждал, что „сущность учения Лао-Тзе есть та же, как и сущность учения христианского“ (в книжке: Лао-Тзе. Избранные мысли. Изд. Посредника, М. 1911 г., стр. 10—11). Это утверждение Л. Н. Толстого, а также и другое его утверждение, что основная мысль учения Лао-Си „не только похожа, но совершенно та же, как и та, которая выражена в 1-м послании Иоанна“ (стр. 9) — является ошибочным. Первое послание апостола Иоанна, действительно, выражающее основу христианского учения, с неоспоримой ясностью выводит заповедь о любви из учения о Иисусе Христе, Сыне Божием; „Любовь познали мы в том, что Он (т. е. Христос) положил за нас душу свою“ (3,16); оно утверждает далее Троичность Божества; „Ибо три свидетельствуют на небе: Отец, Слово и Святый Дух, и сии три суть едино“ (5,7); наконец, самую любовь послание ставит в теснейшую связь с Богочеловечеством Христа и сыновством людей Богу; „Всякий верующий, что Иисус есть Христос, от Бога рожденный, и всяк, любящий родившего, любит рожденного от Него. Что мы любим детей Божиих, узнаем из того, когда любим Бога“ (5,1—2). Идеи Богосыновства, Богочеловечества, искупительной жертвы и любви христианской, вытекающей из этих основных утверждений послания Иоанна, совершенно чужды Лао-Си, как и другим китайским учениям. Понятия, выражаемого словом „Любовь“, в учении Лао-Си нет вовсе: оттого это слово не встречается в переводах Конисси и Васильева, сделанных с китайского. Учение Лао-Си содержит подлинное, опытное указание на внутренний религиозный путь (который Лао-Си обозначает словом Тао), в его учении есть несомненно-сильное начало аскетизма, несвойственного другим китайским учениям (как это указано архим. Хрисанфом), но, при всей своей возвышенности, чистоте и религиозной значительности путь Лао-Си не есть пут христианский. Наука китаеведения, сравнительная история религий и богословие одинаково заставляют утверждать это с полной очевидностью. — Но при всех разноречиях в понимании учения Лао-Си одно совершенно несомненно: это глубокое различие духовного пути Лао-Си от пути всех до единого китайских мыслителей. Путь Лао-Си — внутреннее углубление, отшельничество, пещера (имеющая особое мистериальное значение во всех арийских религиях), молчание, созерцание, аскеза — путь буддийский, христианский (разумеется, со стороны чисто внешней, форм, а не сущностей), но совершенно не китайский. Арх. Хрисанф, разбирающий учение Лао-Си с точки зрения христианский, чрезвычайно удачно и глубокомысленно отмечает это разительнейшее отличие Лао-Си от всех других китайских религиозных мыслителей: „Мир есть проявление Дао — в его неистинной, низшей форме бытия. Истинное бытие, следовательно, состоит в отрешении от этого ничтожного, действительного бытия, в забвении интересов настоящей жизни, в приближении посредством созерцания к жизни самого „Дао“. С таким понятием о божестве и происхождении из него мира у Лао-Тзы связывается аскетизм, так чуждый китайскому духу, и созерцательность, так мало понятная для национальных мудрецов Китая. Этот аскетизм и есть путь к соединению с вечным Дао. Человек сосредоточенный освобождается из под власти мира и становится одно с „Дао“; с этою последнею мыслью о соединении с „Дао“ связано учение об откровениях, получаемых от вечного разума“.
Из завершенного, обнесенного великой стеной „не хочу знать далее“ китайского мира, от позитивной середины торжествующего факта и чувственной данности, Лао-Си хочет уйти горным проходом созерцания, уединения, молчания и аскезы. В этом проходе открывается нам истинный Лао-Си — единственный дракон, хотевший взлететь к небу.
Центральное место в учении Лао-Си занимает, понятие „Тао“ (или „Дао“, по другому произношению). Из „Тао“ выводит Лао-Си всю свою космогонию, метафизику, этику, даже политику; последователи Лао-Си, даосы, выводят из Тао всю свою мифологию, астрологию, магию, даже медицину.
„В буквальном переводе с китайского слово „Тао“ (или То, До) обозначает понятия: „путь“, „повиновение“, „слово“ или „говорить“ — в общеупотребительном языке, „истина“ или то, что непременно должно быть так, а не иначе — в философском смысле; оно же означает императивный долг — в этическом смысле“ (Конисси XXIII,