ЗАПИСКИ Н. А. ДУРОВОЙ,
Modo vir, modo foemina.Ov.
Въ 1808 году молодой мальчикъ, по имени Александровъ, вступилъ рядовымъ въ Конно-Польскій Уланскій полкъ, отличился, получилъ за храбростъ солдатскій Георгіевскій крестъ, и въ томъ же году произведенъ былъ въ офицеры въ Маріупольскій Гусарскій полкъ. Въ послѣдствіи перешелъ онъ въ Литовскій Уланскій, и продолжалъ свою службу стольже ревностно, какъ и началъ.
Повидимому все это въ порядкѣ вещей и довольно обыкновенно; однакожъ это самое надѣлало много шуму, породило много толковъ и произвело сильное впечатлѣніе отъ одного нечаянно открывшагося обстоятельства: корнетъ Александровъ былъ дѣвица Надежда Дурова.
Какія причины заставили молодую дѣвушку, хорошей дворянской фамиліи, оставить отеческій домъ, отрѣчься отъ своего пола, принять на себя труды и обязанности, которыя пугаютъ и мущинъ, и явиться на полѣ сраженій — и какихъ еще? Наполеоновскихъ! Что побудило ее? Тайныя, семейныя огорченія? Воспаленное воображеніе? Врожденная, неукротимая склонность? Любовь?... вотъ вопросы, нынѣ забытые, но которые, въ то время сильно занимали общество.
Нынѣ Н. А. Дурова сама разрѣшаетъ спою тайну. Удостоенные ея довѣренности, мы будемъ издателями ея любопытныхъ записокъ. Съ неизъяснимымъ участiем прочли мы признанія женщины, столь необыкновенной; съ изумленіемъ увидѣла, чть нѣжные пальчики, нѣкогда сжимавшіе окровавленную рукоять уланской сабли, владѣютъ и перомъ быстрымъ,живописнымъ и пламеннымъ. Надежда Андреевна позволила намъ украсить страницы Современенника отрывками изъ журнала, веденнаго ею въ 1812—13 году. Съ глубочайшей благодарностію спѣшимъ воспользоваться ея позволеніемъ.
11 Марта 1812 года. Сегодня сказали мы послѣднее прости гостепрiимному дому Платера, веселому жилищу нашему въ Домбровицѣ, и всему, что насъ любило,и всему, что насъ плѣняло! Мы идемъ въ Бѣльск, выостримъ свои пики, сабли, а пойдемъ далѣе.
Говорятъ старики уланы, что всякой разъ, какъ войско Русское двинется куда нибудь, двинутся съ нимъ и всѣ непогоды. На этотъ разъ надобно имъ повѣрить: со дня выступленія провожаютъ насъ снѣгъ, холодъ, вьюга, дождь и пронзительный вѣтръ. У меня такъ болитъ кожа на лицѣ, что не могу до нее дотронуться; по совѣту старшаго Т., я каждой вечеръ умываюсь сывороткой, и отъ этого средства боль не много прошла, но я сдѣлалась такъ черна, такъ черна, что ничего уже не знаю чернѣе себя.
П. занятъ расчетами въ Штабѣ; я осталась старшимъ офицеромъ по немъ и командую эскадрономъ; впрочемъ я калифъ на часъ; чрезъ два дня царствованіе мое кончится.
Кастюкновка. Въ этомъ селеніи назначена эскадрону нашему днёвка. Квартирою намъ четверымъ, то есть: Ч., двумъ Т. и мнѣ, служитъ крестьянская хижина почернѣлая, закоптѣлая, напитанная дымомъ, съ разтрепанною соломенною кровлею, землянымъ поломъ, и похожая снаружи на раздавленную черепаху. Передній уголъ этой лачуги принадлежитъ намъ; у порога и печи расположились наши деньщики, прилѣжно занимаясь чисткою удилъ, мундштуковъ, стремянъ, смазываньемъ ремней и тому подобными кавалерійскими работами. Неужели намъ оставаться цѣлый день въ такой конуркѣ и въ такомъ товариществѣ! Мы рѣшились ѣхать на весь день къ помѣщику селенія Соколовскому.
Онъ принялъ насъ очень ласково и мы провели у него день весело и пріятно. И очень была обрадована, узнавъ, что онъ тотъ самой Соколовскій, о которомъ писалъ Коцебу въ своемъ достопамятномъ годѣ жизни. Коцебу называетъ его Соколовымъ, вилю по ошибкѣ; Соколовскій разсказываетъ намъ, какъ жилъ въ Сибири, грустилъ, надѣялся, ходилъ на охоту и ждалъ съ терпѣніемъ и философіею перемѣны къ лучшему. Я спрашивала, такъ ли жилъ Коцебу въ Сибири, какъ описываетъ, и былъ ли онъ печаленъ? Онъ жилъ весело, отвѣчалъ смѣючись Соколовскій, игралъ каждый день въ карты, каждый день выигрывалъ и, по наружности казалось, мало заботился о томъ, что будетъ съ нимъ далѣе.
Мы стоимъ въ бѣдной деревушкѣ, на берегу Наревы. Каждую ночь лошади наши осѣдланы, мы одѣты и вооружены; съ полуночи половина эскадрона садится на лошадей и выѣзжаетъ за селеніе содержать пикетъ и дѣлать разъѣзды; другая остается въ готовности на лошадяхъ. Днемъ мы спимъ. Этотъ родъ жизни очень похожъ на описаніе, которое дѣлаетъ мертвецъ Жуковскаго:
Близъ Наревы домъ мой тѣсной:
Только мѣсяцъ поднебесный
Надъ долиною взойдетъ,
Лишь полночный часъ пробьетъ,
Мы коней своихъ сѣдлаемъ,
Темны кельи покидаемъ.
Это точь въ точь мы, Литовскіе Уланы: всякую полночь сѣдлаемъ, выѣзжаемъ, и домикъ, который занимаемъ — тѣсенъ, малъ и близъ самой Наревы. О сколько это положеніе опять дало жизни всѣмъ моимъ ощущеніямъ! Сердце мое полно чувствъ, голона мыслей, плановъ, мечтаній, предположеній воображеніе мое рисуетъ мнѣ картины, блистающія всѣми лучами и цвѣтами, какіе только есть въ царствѣ природы и возможностей! Какая жизнь, какая полная, радостная, дѣятельная жизнь! Какъ сравнить ее съ тою, какую вела я въ Домбровицѣ! Теперь каждый день, каждый часъ я живу и чувствую, что живу: о въ тысячу, въ тысячу разъ превосходнѣе теперешній родъ жизни!... Балы, танцы, волокитства, музыка,... о Боже! какія пошлости, какія скучныя занятія!...
Право, я не думала, что найду употребленіе тому вину, котораго раздаютъ намъ по двѣ рюмки каждой день наровнѣ съ солдатами; но видно не надобно ничѣмъ пренебрегать: вчера, проходя одно селеніе, должно было нашему эскадрону идти чрезѣ узкую плотину; какое-то затрудненіе, встрѣтившееся переднему отдѣленію, заставило эскадронъ остановиться; другіе подходя потѣснили насъ съ тылу, и лошади наши, тѣснясь и упираясь, чтобъ не упасть въ широкіе рвы съ боковъ плотины, стали бѣситься, бить и становиться на дыбы. Въ этомъ безпорядкѣ меня вдавили въ средину моего взвода, и такъ сжали, что я, хотя и видѣла, какъ стоящая передо мною лошадь располагалась ударить меня своею, хорошо подкованною ногою, но во власти моей было только съ мужествомъ дождаться и вытерпѣть этотъ ударъ; отъ жестокой боли я вздохнула изъ глубины души! Негодная лошадь имѣла и волю и возможность раздробить ногу мою, потому что я была какъ въ тискахъ; къ щастію, когда она собиралась повторитъ ударъ, эскадронъ тронулся съ мѣста и все пришло въ порядокъ. Когда стали на лагерь, я осмотрѣла свою ногу и ужаснулась: она была разшиблена до крови и распухла! отъ подошвы до колѣна ломитъ нестерпимо! Въ первый разъ въ жизни я охотно сѣла бы въ повозку; мучительно ѣхать верхомъ; но какъ перемѣнить этаго не чѣмъ, то и надобно терпѣть. Повозокъ при насъ давно уже нѣтъ ни одной; теперь вино пригодилось мнѣ; всякой день я мою имъ больную ногу свою, и вижу къ испугу моему, что она дѣлается съ каждымъ днемъ багровѣе, хотя боль и утихаетъ. Ступень ушибленной ноги сдѣлалась черна какъ уголъ; я боюсь смотрѣть, на нее, и не могу понять, отъ чего почернѣла ступень, когда ушибъ на срединѣ между ею и колѣномъ? К. говоритъ, что ногу мою надобно будетъ отрѣзать; какой вздоръ!..
Чтобы это значило? Мы отступаемъ и очешь поспѣшно, а еще ни разу не были въ дѣлѣ!
Сегодня шли безъ дороги, лѣсомъ; я думала, что мы спѣшимъ прямымъ путемъ на непріятеля, но ничего не бывало; мы прибѣжали, чтобъ вытянуть Фронтъ нашъ въ высокихъ конопляхъ. Было для чего торопиться! Однако жъ впереди насъ сражаются... Худо остаться безъ настоящаго Начальника! Полковой командиръ Т. отрапортовался больнымъ еще въ Бѣльскѣ и оставилъ насъ на произволъ судьбы; нами командуетъ теперь Ш, Подполковникъ Новороссійскаго Драгунскаго полка; К., шефъ этого полка, нашъ Бригадный Начальникъ.
Мы все еще стоимъ въ конопляхъ; день жарокъ до несносности. П. спросилъ меня, не хочу ли я купаться? И когда я отвѣчала, что очень бы хотѣла, тогда велѣлъ мнѣ взять начальство надъ четырнадцатью человѣками Уланъ, отряженными имъ за водою къ ближней рѣчкѣ, которая была также не далеко и отъ сражающихся. Теперь имѣешь случай выкупаться, сказалъ П., только будь остороженъ: непріятель близко. Чтожъ мы не деремся съ нимъ? спросила я, вставая съ лошади, чтобъ идти на рѣку. Какъ будто всѣмъ надобно драться! подожди еще, достанется и на твою долю; ступай! ступай! не мѣшкай! да смотри пожалуста Александровъ, чтобъ соколы твои не разлетѣлись. Я пошла позади моей команды, велѣвъ унтеръ-офицеру идти впереди, и въ такомъ порядкѣ привела ихъ къ рѣчкѣ. Оставя Уланъ наполнить котелки свои водою, умываться, пить и освѣжаться какъ могли, я ушла отъ нихъ на полверсты вверьхъ по теченію, проворно раздѣлась и съ неизъяснимымъ удовольствіемъ бросилась въ свѣжія, холодныя струи! Разумѣется, я не долго могла тутъ блаженствовать; минутъ чрезъ десять я вышла изъ воды и одѣлася еще скорѣе, нежели раздѣлась, для того что выстрѣлы слышались очень уже близко; я повела свою команду, освѣженную, ободренную и несушую благотворную влагу своимъ товарищамъ,
Весь эскадронъ нашъ отряженъ на пикетъ; мнѣ очередъ разводитъ, ставить и объѣзжать ведеты. Для этого дано мнѣ полъэскадрона; съ другою половиною П. расположился въ селеніи. Получивъ отъ Ротмистра наставленія, какъ въ какомъ случаѣ поступать, какія брать предосторожности, и что наблюдать при размѣщеніи часовыхъ, я отправилась съ своимъ полуэскадрономъ на гору къ монастырю, гдѣ надобно было поставить первой ведетъ. Половиною людей своихъ я заняла назначенные пункты, а другая была въ готовности, чтобъ по прошествіи урочнаго времени смѣнить ихъ. Была уже полночь, когда я поѣхала смѣнять свои ведеты. Подъѣзжая къ селенію, расположенному недалеко отъ той горы, гдѣ находился монастырь, я приказала Уланамъ ѣхать по травѣ, прижать сабли колѣномъ къ сѣдлу и не очень сближаться одному съ другимъ, чтобъ не бренчать стременами. У самаго селенія, я остановила свою команду и поѣхала одна осмотрѣть, не кроется ли гдѣ непріятель. Мертвое молчаніе царствовало повсюду; всѣ дома были брошены своими жителями; все было тихо и пусто, и одна только черная глубь растворенныхъ сараевъ и конюшень крестьянскихъ страшно зіяла на меня. Зементъ, имѣвшій дурную привычку ржать, когда отставалъ отъ лошадей, теперь, казалось, таилъ дыханіе и ступалъ такъ легко по твердой дорогѣ, что я не слыхала его топота. Увѣрясь, что въ селеніи никого нѣтъ, я возвратилась къ своимъ Уланамъ и повела ихъ чрезъ деревню къ подошвѣ горы. Тутъ взявъ съ собою двухъ Уланъ и одного унтеръ-офицера, оставила я всю свою команду, а сама поѣхала на гору къ стѣнамъ монастыря, чтобъ смѣнить главный ведетъ. «Намъ что-то слышится въ полѣ, Ваше Благородіе, говорили Уланы, и что-то маячитъ то тамъ, то сямъ, какъ будто люди на лошадяхъ, но разглядѣть порядочно не можемъ, а чуть ли то не Французы.» Я сказала, что если при окликѣ не скажутъ лозунга, то стрѣлять по нихъ, и взявъ съ собою смѣненныхъ Уланъ, поѣхала къ оставленной подъ горою командѣ. Проѣзжая рощу, окружавшую монастырь, я очень удивилась, увидя одного изъ тѣхъ людей, которые должны были ждать меня у подошвы горы, идущаго ко мнѣ пѣшкомъ. Что это значитъ, спросила я, зачѣмъ ты здѣсь и безъ лошади? Онъ отвѣчалъ, что лошадь сшибла его. Какъ! стоя на мѣстѣ! — Нѣтъ; на насъ напали Французы; унтеръ-офицеръ, которому вы поручили насъ, убѣжалъ первый; намъ нечего было дѣлать, и мы разбѣжались въ разныя стороны. Я поскакалъ было къ вамъ, чтобъ дать знать, но лошадь моя стала на дыбы и сбросивъ меня убѣжала. — Гдѣжъ Французы? — Не знаю. — Прекрасно! Я не въ правѣ была взыскивать съ солдата, когда унтеръ-офицеръ бѣжалъ, но чрезвычайно была недовольна и встревожена этимъ обстоятельствомъ. — При выѣздѣ изъ рощи, увидѣла я толпу конныхъ людей, которые что-то нерѣшительно переминались; то поѣдутъ, то станутъ, то осадятъ лошадей и наклонятся одинъ къ другому. Я остановилась, чтобъ всмотрѣться, что это такое, но услыша Русской разговоръ, тотчасъ подъѣхала къ нимъ и спросила, кто они? Казаки, отвѣчалъ мнѣ одинъ изъ нихъ; хорошо, что вы остановились, а то мы хотѣли ударить на васъ. Для чего же ударить, не окликнувъ, не спрося лозунга, не узнавъ навѣрное, непріятель, или свой? Да что еще значитъ: хорошо, что вы остановились? — А какъ же? Вѣдь вы давича бѣжали отъ насъ.» — Теперь все дѣло объяснилось: нѣсколько человѣкъ Казаковъ, рыская по обыкновенію по всѣмъ мѣстамъ, заѣхали и въ пустую деревню посмотрѣть, нѣтъ ли чего или кого, оттуда пустились въ монастырь, и увидя подъ горою конной отрядъ, сочли его за непріятельскій, и пока совѣщались между собою: гикнуть на него или нѣтъ? храбрецы мои, сочтя ихъ также за непріятелей, не разсудили за благо этого дождаться, и слѣдуя примѣру негодяя унтеръ-офицера, бросились скакать въ разныя стороны. Это разсыпное бѣгство и быстрота лошадей ихъ спасли отъ преслѣдованія Казаковъ, которые взъѣхавъ на гору, осмотрѣли монастырь, и не нашедъ ничего и никого, отправились обратно, но увидя меня съ тремя уланами, приняли за тѣхъ же, по ихъ мнѣнію Французовъ, которые отъ одного вида ихъ бѣжали, и если бъ я не подъѣхала къ нимъ съ вопросомъ, то они ударили бы на насъ съ пиками. — «Ужъ мы хотѣли было принять васъ хорошенько!» сказалъ одинъ бравой Казакъ лѣтъ пятидесяти. — Куда вамъ, отвѣчала я съ досадою, наши пики тверже вашихъ, вы не нашли бъ мѣста, куда убѣжать — И не слушая болѣе ихъ толковъ, поѣхала своею дорогою. Свыше всякаго выраженія я была недовольна и обезкуражена. Что ожидаетъ меня въ будущемъ? Можно ль пуститься на какое нибудь славное дѣло съ такими сподвижниками? При одномъ видѣ опасности они убѣгутъ, выдадутъ, остыдятъ. Зачѣмъ я оставила доблестныхъ Гусаровъ моихъ? Это Сербы, Венгры! Они дышатъ храбростію, и слава съ ними не разлучна!... Все пропало для меня въ будущемъ; но что еще ожидаетъ меня теперь? Трусы вѣрно уже встревожили резервъ, П. можетъ послать въ главную квартиру съ этимъ адскимъ донесеніемъ: «пикетъ подъ начальствомъ Поручика Александрова разбитъ непріятелемъ, по сему дѣйствію прорвавшимся чрезъ передовую линію ведетовъ»! И вотъ, спокойствіе и безопасность арміи потревожены потому только, что Поручикъ Александровъ или трусъ или глупецъ, позволилъ себя разбить не защищаясь, не давъ знать резерву, не сдѣлавъ ни одного выстрѣла, иначе непріятелю нельзя было бы такъ удобно прорѣзать передовую цѣпь ведетовъ! А мнѣ сказано, что и тѣнь пятна на имени Александрова не простится мнѣ никогда!... Мысли и чувства, черныя какъ ночь, тяготили умъ и сердце мое; я ѣхала шагомъ въ сопровожденіи трехъ Уланъ, мнѣ оставшихся; вдругъ сильный топотъ скачущаго полуэскадрона поразилъ слухъ мой. Взглянувъ впередъ, увидѣла Т. С., несущагося какъ вихрь, а за нимъ летящій полуэскадронъ. Увидя меня, онъ вскрикнулъ съ изумленіемъ, останавливая свою лошадь: «это ты Александровъ! Скажи, ради Бога, что такое случилось?» — Чему случиться, братъ? Разумѣется случилось то, что и всегда будетъ случаться съ нашими трусами. Они испугались Казаковъ и не пошевеля даже оружіемъ бѣжали какъ зайцы. — «П. въ отчаяніи: унтеръ-офицеръ сказалѣ, что тебя взяли въ плѣнъ и весь пикетъ вырѣзали». — Что за выраженіе! вырѣзали! Вѣдь канальи-то не спали, чтобъ ихъ вырѣзать; ихъ могли только изрубить. Что жъ П.? — «Я тебѣ говорю, что онъ въ отчаяніи: — Какъ онъ могъ забыть мои слова! Я такъ ясно, такъ подробно все растолковалъ ему–говорилъ съ горестію и досадою бравый начальникъ нашъ; но вотъ онъ ѣдетъ и самъ; мы вѣдь поѣхали было отбивать тебя у непріятеля, хотя бы это стоило цѣлаго эскадрона». Я подъѣхала къ П.: — не вините меня, Ротмистръ! Я лучше желалъ бы быть разбитъ и взятъ въ плѣнъ, нежели видѣть себя покрытымъ незаслуженнымъ стыдомъ. Въ первой разъ еще дано мнѣ порученіе, назначенъ постъ, соединенный съ опасностію и требующій мужества и неусыпности, и вотъ какъ отлично исполнено это порученіе. — Я разсказала Ротмистру подробно все происшествіе. Мы возвратились въ наше село, оставя бѣдныхъ часовыхъ стоять безъ смѣны до разсвѣта. Не было уже времени смѣнять ихъ. — П., отличнѣйшій офицеръ, храбрый и опытный, получа нелѣпое донесеніе отъ бѣжавшаго съ пикета унтеръ-офицера, какъ ни былъ имъ встревоженъ и огорченъ, не хотѣлъ послать однакожъ этого извѣстія далѣе, не употребя прежде всѣхъ способовъ поправить это несчастное дѣло, и рѣшился лучше погибнуть со всѣмъ эскадрономъ, сражаясь до остальной капли крови, нежели допустить въ огласку столь постыдный случай. Благодаря этой геройской рѣшимости, имя мое сохранилось отъ поношенія, но происшествіе это сдѣлало глубокое впечатлѣніе недовѣрчивости въ душѣ моей; я стала бояться всякой откомандировки, всякаго порученія, если только исполнять его надобно было вмѣстѣ съ моею командою. Никогда, никогда уже нельзя будетъ повѣрить имъ! Правду говорилъ Е., что трусъ солдатъ не долженъ жить. Тогда такое заключеніе казалось мнѣ жестокимъ, но теперь вижу, что это истина, постигнутая великимъ умомъ необыкновеннаго человѣка. Лѣнивый земледѣлецъ, расточительный купецъ, вольнодумецъ-священникъ, всѣ они имѣютъ порокъ противоположный ихъ званію и выгодамъ, но и они вредны только себѣ: бѣдность и презрѣніе остается имъ въ удѣлъ. Но трусъ солдатъ!!... у меня нѣтъ словъ изобразить всю великость зла, какое можетъ сдѣлать одинъ ничтожный, робкій негодяй для цѣлой арміи!... И въ теперешнемъ случаѣ какія бѣды навлекло бы на мою голову одно только то, что трусъ испугался своей тѣни, убѣжалъ, увлекъ за собою другихъ, былъ бы причиною ложнаго донесенія, напрасной тревоги всего войска! Нѣтъ, робкій солдатъ не долженъ жить: Е. правъ!
Эти размышленія занимали меня до разсвѣта. Ведеты наши были смѣнены; трусовъ наказали больно унтеръ-офицера еще больнѣе. По окончаніи этой расправы, новая мысль не даетъ мнѣ покою, пугаетъ, стыдитъ меня; и я ничѣмъ не могу выжить ее изъ головы, краснѣю, начертывая сіи строки: не я ли одна виновата? не я ли одна заслуживаю и нареканіе и наказаніе? Я офицеръ; мнѣ порученъ былъ этотъ отрядъ; зачѣмъ я оставляла ихъ однихъ и съ такимъ учитеръ-офицеромъ, который никогда еще не былъ въ дѣлѣ?
Скорыми маршами ѣдемъ мы въ глубь Россіи и несемъ на плечахъ своихъ непріятеля, который отъ чистаго сердца вѣритъ, что мы бѣжимъ отъ него. Щастіе ослѣпляетъ!.... Мнѣ часто приходитъ на мысль молитва Старна предъ жертвенникомъ Одена, когда онъ проситъ его наслать ша умъ Финтала недоумѣнье, предзнаменующе могущаго паденье!.... Вопреки безчисленнымъ поклонникамъ Наполеона, беру смѣлость думать, что для такого великаго генія, какимъ его считаютъ, онъ слишкомъ уже увѣренъ и въ своемъ щастіи и въ своихъ способностяхъ, слишкомъ легковѣренъ, неостороженъ, мало свѣдущъ. Слѣпое щастіе, стеченіе обстоятельствъ, угнетенное дворянство и обольщенный народъ могли помочь ему взойти на престолъ; но удержаться на немъ, достойно занимать его, будетъ ему трудно. Сквозь его императорскую мантію скоро замѣтятъ артиллерійскаго Поручика, у котораго, отъ неслыханнаго щастія, зашелъ умъ за-разумъ: неужели, основываясь на однихъ только свѣдѣніяхъ географическихъ и донесеніяхъ шпионовъ, можно было рѣшиться идти завоевывать Государство обширное, богатое, славящееся величіемъ духа и безкорыстіемъ своего дворянства, незыблемой опоры Русскаго престола; устройствомъ и многочисленностію войскъ, строгою дисциплиною, мужествомъ ихъ, тѣлесною силою и крѣпостію сложенія, дающаго имъ возможность переносить всѣ трудности; Государство, заключающее въ себѣ столько же народовъ, сколько и климатовъ, и ко всему этому имѣющее оплотомъ своимъ вѣру и терпимость? Видѣть, что это славное войско отступаетъ не сражаясь, отступаетъ такъ быстро, что трудно поспѣвать за нимъ и вѣрить, что оно отступаетъ, страшась дождаться непріятеля! Вѣрить робости войска Русскаго въ границахъ его Отечества!... Вѣрить и бѣжать за нимъ, стараясь догнать. Ужасное ослѣпленіе!! Ужасенъ долженъ быть конецъ!..
Французы употребляютъ всѣ старанія догнать насъ и подраться, а мы употребляемъ тоже всѣ старанія уйти и не драться. Маневръ этотъ очень утѣшаетъ меня. Забавно видѣть, съ какою быстротою несемъ мы довѣрчиваго непріятеля своего во глубину лѣсовъ нашихъ!.... не всегда однакожъ кажется это смѣшнымъ. Воображая страшный конецъ отступленія нашего, я невольно вздыхаю и задумываюсь. Французы — непріятель достойный насъ, благородный и мужественный; но злой рокъ, въ видѣ Наполеона, ведетъ ихъ въ Россію; въ ней положатъ они головы свои, въ ней разсыплются кости ихъ и истлѣютъ тѣла....
Двое сутокъ я не смыкаю глазъ и почти не схожу съ лошади. Ш. послалъ меня занимать мѣсто для лагеря; мнѣ дали по четыре улана съ каждаго эскадрона, и со мною ѣдутъ также квартиргеры. Новороссійскаго Драгунскаго и Ахтырскаго Гусарскаго полка. Занявъ мѣсто для лагеря, я ѣду встрѣтить полкъ, и когда онъ расположится, дожидаюсь приказаній, и получа ихъ, немедленно отправляюсь. Марши наши довольно велики; я почти всякій разъ выѣзжаю въ ночь, пріѣзжаю на мѣсто около полудни, и пока разведутъ мѣста всему аррiергарду, я жду своей очереди принять назначенное для полка; послѣ этого надобно тотчасъ ѣхать ему навстрѣчу, размѣстить эскадроны, и опять дождавшись конца всей суматохи и новыхъ приказаній, отправляться въ путь.
Третьи сутки прошли также; лагерь занятъ подъ мѣстечкомъ Кадневымъ. Я не въ силахъ долѣе выносить; возвратясь изъ лагеря въ мѣстечко, я послала улана на дорогу смотрѣть, когда покажется полкъ, и дать мнѣ знать, а сама пошла на квартиру въ намѣреніи что нибудь съѣсть и послѣ заснутъ, если удастся. Въ ожиданіи обѣда легла я на хозяйскую постель и болѣе ничего уже не помню... Проснувшись поздно вечеромъ, я очень удивилась, что дали мнѣ такъ долго спать; въ горницѣ не было ни огня, ни людей; я поспѣшно встала, и отворя дверь въ сѣни, кликнула своего унтеръ-офицера; онъ явился: «развѣ полкъ не пришелъ еще»? спросила я; онъ отвѣчалъ, что нѣтъ, а что пришелъ одинъ только Кіевской Драгунской. «Для чегожъ вы не разбудили меня?» — Не могли, Ваше Благородіе; вы спали сномъ смертнымъ; мы сначала будили васъ тихонько, но послѣ трясли за руки, за плечи, посадили васъ и поднесли свѣчу къ самымъ глазамъ вашимъ, наконецъ брызнули холодною водою въ лице вамъ; все напрасно; вы даже не пошевелились; хозяйка, при которой все это происходило, заплакала, увидя, что мы, не успѣвъ разбудить васъ, положили опять на постель: «Бѣдное дитя! онъ какъ мертвой! зачѣмъ вы берете такихъ молодыхъ въ службу»? Она, наклонясь къ вамъ, прислушивалась дышете ли вы. Оставшись при васъ, я велѣлъ улану ѣхать далѣе по дорогѣ навстрѣчу полка, но онъ скоро возвратился съ увѣдомленіемъ, что нашему полку перемѣненъ маршрутъ, и что сюда пришелъ одинъ только Кіевской Драгунской полкъ подъ начальствомъ М. — Я тотчасъ поѣхала въ лагерь; тамъ еще не спали, и я нашла тутъ обоихъ своихъ товарищей, Драгунскаго и Гусарскаго квартиргеровъ; первой просилъ М. взять его съ командою подъ свое начальство покамѣстъ, а гусаръ и я, освѣдомясъ, какою дорогою пошли наши полки, пустились отыскивать ихъ, въ чемъ и успѣли весьма скоро.
Между нашимъ арріергардомъ и непріятельскимъ авангардомъ бываютъ иногда небольшія сшибки такъ только, чтобъ не совсѣмъ безъ дѣла отступать.
Охота же такъ бѣжать!..... Я не знаю, что мнѣ дѣлать; смертельно боюсь изнемочь; въ послѣдствіи это припишутъ не чрезмѣрности столькихъ трудовъ, но слабости моего пола! Мы идемъ и день и ночь; отдохновеніе наше состоитъ въ томъ только, что остановя полкъ, позволятъ намъ сойти съ лошадей на полчаса; уланы тотчасъ ложатся у ногъ своихъ лошадей, а я, облокотясь на сѣдло, кладу голову на руку, но не смѣю закрыть глазъ, чтобъ невольный сонъ не овладѣлъ мною. Мы не только не спитъ, но и не ѣдимъ: спѣшимъ куда-то! Ахъ, бѣдной нашъ полкъ!
Чтобъ прогнать сонъ, меня одолѣвающій, я встаю съ лошади и иду пѣшкомъ, но силы мои такъ изнурены, что я спѣшу опять сѣсть на лошадь и съ трудомъ поднимаюсь на сѣдло. Жажда палитъ мою внутренность; воды нѣтъ нигдѣ, исключая, канавъ по бокамъ дороги; я сошла опять съ лошади и съ величайшимъ неудобствомъ достала на самомъ днѣ канавы отвратительной воды, теплой и зеленой; я набрала ее въ бутылку, и сѣвъ съ этимъ сокровищемъ на лошадь, везла еще верстъ пять, держа бутылку передъ собою на сѣдлѣ, не имѣя рѣшимости ни выпить, ни бросить эту гадость; но чего не дѣлаетъ необходимость! я кончила тѣмъ, что выпила адскую влагу....
Еслибъ я имѣла милліоны, отдала бы ихъ теперь всѣ за позволеніе уснуть. Я въ совершенномъ изнеможеніи. Всѣ мои чувства жаждутъ успокоенія.... Мнѣ вздумалось взглянуть на себя въ свѣтлую полосу своей сабли: лице у меня блѣдно какъ полотно и глаза потухли! Съ другими нѣтъ такой сильной перемѣны, и вѣрно отъ того, что они умѣютъ спать на лошадяхъ; я не могу.
Въ ту ночь П. бранилъ меня и С. за то, что люди нашихъ воводовъ дремлютъ, качаются въ сѣдлѣ и роняютъ каски съ головъ. Полчаса спустя послѣ этаго выговора, мы увидѣли его самаго, ѣдущаго съ закрытыми глазами и весьма крѣпко спящаго на своемъ шагистомъ конѣ; утѣшаясь этимъ зрѣлищемъ, мы поѣхали рядомъ, чтобъ увидѣть, чемъ это кончится; но С. хотѣлъ непремѣнно отмстить ему за выговоръ; онъ пришпорилъ свою лошадь и проскакалъ мимо П.; конь его бросился со всѣхъ ногъ, и мы имѣли удовольствіе видѣть испугъ и торопливость, съ какою П. спѣшилъ подобрать повода, выпавшіе изъ руки его.
Непостижимый духъ раздора овладѣлъ мною и С.! Начинаемъ всегда тѣмъ, что выѣдемъ впередъ эскадрона, разговариваемъ прежде очень дружелюбно, послѣ начинаемъ спорить и наконецъ наговоримъ другъ другу вѣжливыхъ колкостей и разъѣдемся къ краямъ дороги; въ одну изъ этихъ вылазокъ мы отъѣхали ко рвамъ по сторонамъ дороги, сошли съ лошадей и легли, но къ счастію не заснули еще, какъ эскадронъ подошелъ; П., полагавшій, что мы при своихъ взводахъ, удивился и разсердился, увидя насъ спокойно расположившихся у рвовъ близъ дороги. «Не стыдно ли вамъ, господа? вмѣсто того, чтобъ смотрѣть за своими солдатами, чтобъ не спали, не падали, не роняли касокъ, не портили лошадей; вы уѣхали впередъ и легли спать на дорогѣ!...» Подстрекаемые тѣмъ же духомъ раздора, который вооружалъ насъ другъ противъ друга, мы отвѣчали ему, что не прошло еще и двухъ часовъ, какъ онъ самъ испыталъ и доказалъ, что теперешнія трудности превышаютъ силы человѣка! П., не возражая ничего, приказалъ только намъ быть непремѣнно при своихъ мѣстахъ и людяхъ. «Мы обязаны подавать имъ примѣръ, прибавилъ онъ ласково, имъ легче будетъ переносить всякой трудъ, если они увидятъ, что офицеры ихъ переносятъ его наровнѣ съ ними; никогда солдатъ не осмѣлится роптать ни на какую невыгоду, если офицеръ его раздѣляетъ ее съ нимъ». Я почувствовала справедливость словъ П., и приняла твердое намѣреніе всегда ими руководствоваться.
Наконецъ дали намъ отдыхъ. Съ какимъ неописаннымъ удовольствіемъ разостлала я свою шинель на сѣно, легла и въ туже минуту заснула. Думаю, что я спала часовъ десять, потому что солнце уже садилось, когда я выползла изъ своего шалаша, въ буквальномъ смыслѣ выползла, для того, что отверстіе, служащее дверью, было не много выше полуаршина. Глазамъ моимъ представилась живая и прекрасная картина: толпы офицеровъ уланскихъ, гусарскихъ, кирасирскихъ ходили по всему лагерю; солдаты варили кашу, чистили аммуницію; ординарцы, адъютанты скакали то тамъ, то здѣсь; прекрасная музыка нашего полка гремѣла и восхищала безчисленное множество всѣхъ полковъ офицеровъ, пришедшихъ слушать ее. Ш., теперешній командиръ полка нашего, будучи любителемъ и знатокомъ музыкальнаго искусства, занялся усовершенствованіемъ нашей полковой музыки и довелъ ее до высшей степени превосходства, такъ что теперь въ обѣихъ арміяхъ, первой и второй западныхъ, нѣтъ ей равной.
Полкъ нашъ расположенъ близъ цѣпи холмовъ, довольно высокихъ; когда наступила ночь, зажглись безчисленные огни бивачные; раздался шумъ, говоръ солдатъ, топотъ, ржаніе лошадей. Я разсматривала съ полчаса эту шумную одушевленную сцену, и наконецъ, сама не знаю для чего, перешла на другую сторону холмовъ; спустясь въ долину, я не слыхала уже ни малѣйшаго шума, какъ будто солдатъ, войны, арміи не существовало никогда на свѣтѣ! Я взошла опять на холмы, посмотрѣла нѣсколько времени на картину кипящей дѣятельности, безпрерывнаго шума и движенія, и снова погрузилась въ тишину и спокойствіе долины! Этотъ скорый переходъ отъ величайшаго шума къ совершенному безмолвію дѣлаетъ на душу мою какое-то впечатлѣніе, котораго я однакожъ ни понять, ни описать не могу,
Близъ Смоленска объявили намъ Государевъ манифестъ, въ которомъ было сказано, «что Государь не удерживаетъ болѣе нашего мужества и даетъ свободу отмстить непріятелю за скуку противувольнаго отступленія, до сего времени необходимаго». Солдаты наши прыгали отъ радости, и взоры всѣхъ пылали мужествомъ и удовольствіемъ. «Наконецъ! говорили офицеры, теперь будетъ наша очередь догонять!»
Смоленскъ. Я опять слышу грозный, величественный гулъ пушекъ! Опять вижу блескъ штыковъ! Первый годъ моей воинственной жизни воскресаетъ въ памяти моей!.. Нѣтъ! трусъ не имѣетъ души! иначе, какъ могъ бы онъ видѣть, слышать все это и не пламенѣть мужествомъ? Часа два дожидались мы приказанія подъ стѣнами крѣпости Смоленской; наконецъ велѣно намъ идти на непріятеля. Жители города, видя насъ проходящихъ въ порядкѣ, устройствѣ, съ геройскою осанкою и увѣренностію въ своихъ силахъ, провожали насъ радостными восклицаніями; нѣкоторые, а особливо старики, безпрерывно повторяли: «помоги Богъ! помоги Богъ!» какимъ-то необыкновенно, торжественнымъ голосомъ, который и заставлялъ меня содрогаться и приводилъ въ умиленіе....
Полкъ нашъ помѣщенъ по обѣимъ сторонамъ дороги; эскадронъ П. на лѣвой; еще лѣвѣе, кирпичные сараи; мѣсто, намъ доставшееся, такъ неудобно для оборотовъ кавалеріи, что при первомъ натискѣ непріятеля мы не удержимъ его за собою; все это поле изрыто, усѣяно мелкими кустами и перерѣзано рытвинами такъ, что при каждомъ быстромъ движеніи эскадронамъ пришлось бы перескакивать на каждомъ шагу или ровъ, или куетъ, или яму. Такъ какъ здѣсь брали глину для кирпичей, то ямъ было безчисленное множество, и сверхъ того всѣ онѣ были полны дождевой воды. Намъ велѣно было удерживать непріятеля. И такъ, чтобъ завязать дѣло, П., выстроивъ эскадронъ въ боевой порядокъ, велѣлъ выѣхать фланкерамъ. «Кому изъ васъ, господа, угодно взять надъ ними начальство», спросилъ насъ Ротмистръ, Старшій Т. сейчасъ вызвался; онъ и человѣкъ двадцать лучшихъ наѣздниковъ пустились на непріятеля. Чрезъ часъ они возвратились всѣ, исключая Т, котораго Французы изрубили; говорятъ, что онъ въ запальчивости занесся въ толпу ихъ, и сколько они ему не кричали: «гendez vous! rendez vous!» онъ не слушая рубилъ ихъ на право и па лѣво, и наконецъ они съ остервененіемъ: кинулись на него и въ мигъ его не стало.
Когда П. спросилъ фланкеровъ, какъ могли они допустить, чтобъ изрубили ихъ офицера? то они въ оправданіе свое сказали, что Т. заскакалъ въ толпу непріятелей, и не принимая предложенія ихъ сдаться, рубилъ и бранилъ ихъ безъ пощады, и что они всѣ вдругъ кинулись на него; множество сабель засверкало надъ нещастнымъ Т., и онъ упалъ къ ногамъ своей лошади безъ жизни и образа.
Мы всѣ смотрѣли очень внимательно на правую сторону дороги, гдѣ происходило уже сраженіе и нѣкоторые изъ нашихъ эскадроновъ отлично дрались; дорого заплатили бы мы за это зѣваніе по сторонамъ, еслибъ нашъ священникъ В., самый неустрашимый человѣкъ изо всего полка, не подъѣхалъ къ намъ и не указалъ въ лѣвую сторону своею нагайкою (единственнымъ оружіемъ, которое онъ, равно употреблялъ для лошадей и для непріятеля). Взглянувъ куда онъ указывалъ, мы увидѣли скачущую къ намъ во флангъ непріятельскую кавалерію; въ одно мгновеніе П. скомандовалъ: «второму полуэскадрону правое плечо впередъ», и поставя его къ непріятелю лицемъ, приказалъ мнѣ взять начальство и въ тужъ минуту ударить на несущуюся къ намъ конницу. Восхитительная минута для меня! Я уже не помнила постыднаго бѣгства уланъ моихъ съ пикета, видѣла только возможность прославиться..... Но вдругъ команда моя: «съ мѣста, маршъ маршъ»! слилась съ громовымъ голосомъ нашего начальника, раздавшимся позади нашего фронта: «назадъ! назадъ!..» Въ одну секунду мой полуэскадронъ повернулся назадъ и поскакалъ сломя голову на большую дорогу; я осталась позади всѣхъ. Безъ порядка скакалъ эскадронъ густою толпою по кустамъ, буграмъ и рытвинамъ; Зелантъ, горячій, заносчивый конь мой, рвался изъ-подъ меня, но я не смѣла дать ему воли, онъ имѣлъ дурную привычку, разгорячась, драть голову къ верху, и мнѣ предстоялъ весьма трудный выборъ: дать волю Зеланту и тотчасъ упасть съ нимъ въ яму, или полетѣть стремглавъ чрезъ кустъ, или придерживая его быть догнанной непріятелемъ, летящимъ по слѣдамъ нашимъ. Я выбрала послѣднее какъ болѣе безопасное: посредственность Французской кавалеріи давно была мнѣ извѣстна, и я могла быть увѣрена, что въ цѣломъ отрядѣ, который гнался за нами, ни одна лошадь не ровнялась Зеланту въ быстротѣ; и такъ, удерживая коня своего, неслась я большимъ галопомъ въ слѣдъ скачущаго эскадрона, но слыша близко за собою скокъ лошадей и увлекаясь невольнымъ любопытствомъ, не могла не оглянуться; любопытство мое было вполнѣ награждено: я увидѣла скачущихъ за мною на аршинъ только отъ крестца моей лошади трехъ или четырехъ непріятельскихъ драгунъ, старавшихся достать меня палашами въ спину. При семъ видѣ, я хотя не прибавила скорости моего бѣга, но сама не знаю, для чего закинула саблю на спину остреемъ вверхъ. Миновавъ бугры и ямы, Зелантъ какъ бурный вихрь унесъ меня отъ толпы непріятельской. Выбравшись на ровное мѣсто, мы отплатили непріятелю за свое безпорядочное бѣгство: повинуясь голосу офицеровъ, эскадронъ въ минуту пришелъ въ порядокъ, построился и грозною тучею понесся навстрѣчу непріятелю. Земля застонала подъ копытами ретивыхъ коней, вѣтеръ свисталъ въ флюгерахъ пикъ нашихъ; казалось, смерть со всѣми ея ужасами неслась впереди фронта храбрыхъ уланъ. Непріятель не вынесъ этого вида, и желая уйти, былъ догнанъ, разбитъ, разсѣянъ и прогнанъ несравненно съ большимъ урономъ, нежели былъ нашъ, когда мы приневолены были отступать во весь духъ чрезъ бугры и рытвины.
Теперь эскадронъ нашъ поставили на правой сторонѣ дороги, а бугристое поле занято егерями. «Давно бы такъ! говоритъ П., покручивая усы съ досадою.» Мы здѣсь должны охранять крѣпость, и такъ стоимъ безъ дѣла, но въ готовности, то есть на лошадяхъ и пики на перевѣсъ. Впереди насъ стрѣлки Бутырскаго полка перестрѣливаются съ непріятельскими; храбрый, отличный полкъ! Какъ только онъ началъ дѣйствовать, въ тужъ минуту пули непріятельскія перестали долетать до насъ.
На этомъ мѣстѣ мы будемъ до завтра; Бутырскій полкъ смѣненъ другимъ, и теперь пули не только долетаютъ до насъ, но и ранятъ. П. это очень непріятно; наконецъ, наскуча видѣть, что у насъ то того, то другаго отводили за фронтъ, онъ послалъ меня въ Смоленскъ къ Ш. сказать о критическомъ положеніи нашемъ и спросить что онъ прикажетъ дѣлать? Я исполнила, какъ было велѣно, сказала Ш., что у насъ много ранено людей и спросила, какое будетъ его приказаніе? «Стоять, отвѣчалъ Ш., стоять не трогаясь ни на шагъ съ мѣста». Странно, что П. присылаетъ объ этомъ спрашивать»! Я съ великимъ удовольствіемъ повезла этотъ прекрасный отвѣтъ своему ротмистру: «что, кричалъ мнѣ издали П., что велѣно?» — «Стоять, ротмистръ»! — «Ну стоять, такъ стоять», сказалъ онъ покойно, и оборотясь къ фронту съ тѣмъ неустрашимымъ видомъ, который такъ ему свойственъ, хотѣлъ было нѣсколько ободритъ солдатъ, но къ удовольствію своему увидѣлъ, что они не имѣютъ въ этомъ нужды: взоры и лица храбрыхъ уланъ были веселы; недавняя побѣда одушевила черты ихъ геройствомъ. Весь ихъ видъ говоритъ: бѣда непріятелю! Къ вечеру второй полуэскадронъ спѣшился, и я, имѣя тогда свободу отойти отъ своего мѣста, пошла къ ротмистру, спрашивать о всемъ томъ, что въ этотъ день казалось мнѣ непонятнымъ. П. стоялъ у дерева, подперши голову рукою, и смотрѣлъ безъ всякаго участія на перестрѣлку; примѣтно было, что мысль его не здѣсь. «Скажите мнѣ, ротмистръ, для чего вы посылали къ Ш. меня, а не унтеръ-офицера? Неправда ли, что вы хотѣли укрыть меня отъ пуль»? — «Правда, отвѣчалъ задумчиво П.; ты такъ еще молодъ, такъ невинно смотришь, и среди сихъ страшныхъ сценъ такъ веселъ и безпеченъ! Я видѣлъ, какъ ты скакалъ позади всего эскадрона во время безпорядочнаго бѣгства нашего отъ кирпичныхъ сараевъ и мнѣ казалось, что я вижу барашка, за которымъ гонится стая волковъ. У меня сердце обливается кровью при одной мысли видѣть тебя убитымъ. Не знаю, Александровъ, отъ чего мнѣ кажется, что если тебя убьютъ, то это будетъ убійство противное законамъ: дай Богъ, чтобъ я не былъ этому свидѣтелемъ! Ахъ, пуля не разбираетъ. Она пробиваетъ равно какъ грудь стараго воина, такъ и сердце цвѣтущаго юноши!... — Меня удивило такое грустное расположеніе духа моего ротмистра и необыкновенное участіе во мнѣ, какого прежде я не замѣчала; но вспомня, что у него братъ, нѣжно имъ любимый, остался въ Маріопольскомъ полку, одинъ, предоставленный произволу судьбы и собственнаго разума, нашла весьма натуральнымъ, что мой видъ незрѣлаго юноши и опасности войны привели ему на память брата, дѣтскій возрастъ его и положеніе, въ какомъ онъ можетъ случиться при столь жаркой войнѣ.
Наступила ночь; второй полуэскадронъ сѣлъ на лошадей, а первой спѣшился; пальба ружейная прекратилась; я просила ротмистра позволить мнѣ не садиться на лошадь; онъ согласился, и мы продолжали разговаривать: «Объясните мнѣ, ротмистръ, отъ чего у насъ такъ много ранятъ офицеровъ? Рядовыхъ такая густая масса; ихъ болѣе и удобнѣе было бы убивать; развѣ въ офицеровъ нарочно мѣтятъ?» — Разумѣется, отвѣчалъ П., это самый дѣйствительный способъ разстроить и ослабить силы непріятеля. — «Почемужъ?» — Какъ почему? Потому, что одинъ храбрый и знающій офицеръ болѣе сдѣлаетъ вреда непріятелю своими свѣдѣніями, проницаніемъ, умѣньемъ пользоваться и выгодами мѣстоположенія и ошибками противной стороны, а особливо, офицеръ, одаренный тѣмъ высокимъ чувствомъ чести, которое заставляетъ встрѣчать безтрепетно смерть и спокойно дѣйствовать въ величайшихъ опасностяхъ такой офицеръ, повторяю, одинъ болѣе сдѣлаетъ вреда непріятелю, нежели тысяча солдатъ, ни кѣмъ не начальствуемыхъ. — Разговоръ нашъ продолжался часа два все въ этомъ же смыслѣ; я слушала со вниманіемъ сужденія и замѣчанія П., лучшаго офицера въ полку нашемъ, храбраго, опытнаго, строгаго къ себѣ, столько же какъ и къ другимъ. Очередь сойти съ лошадей второму полуэскадрону прекратила бесѣду нашу; ротмистръ сѣлъ на лошадь, а мнѣ сказалъ, что теперь я могу, если хочу, заснуть полчаса. Я не заставила повторить этого два раза, но тотчасъ воспользовалась позволеніемъ, и закутавшись солдатскимъ плащемъ, легла подъ деревомъ, положа голову на корни его. На разсвѣтѣ, сквозь тонкой сонъ, слышала я, что по каскѣ моей что-то щелкало; проснувшись совсѣмъ, я открыла голову и увидѣла стоящихъ не далеко отъ меня Подполковника Л. и П.; они о чемъ-то разговаривали, смотря, и по временамъ указывая въ сторону непріятельскихъ стрѣлковъ; стыдясь что нашли меня спящею, я спѣшила, встать; и въ это самое время пуля на излетѣ ударила по каскѣ моей, а тѣмъ объяснились и первые щелчки; я собрала лежащія близъ меня пули и понесла ихъ показать Ротмистру. «Ну такъ чтожъ» сказалъ онъ, разсмѣявшись, «неужели тебѣ и это въ диковинку?» — А какъ же! Вѣдь онѣ не докатились, а долетѣли, почемужъ не ранили меня? — «Не имѣли силы; полно однакожъ, садись на лошадь, насъ сей часъ смѣнятъ!» Драгунскій эскадронъ пришелъ стать на наше мѣсто, а мы вошли въ крѣпость и у стѣнъ ея расположились отдыхать.
Смоленскъ уступили непріятелю!... Ночью уже арріергардъ нашъ взошелъ на высоты за рѣкою; Р. съ сожалѣніемъ смотрѣлъ на пылающій городъ. Кто-то изъ толпы окружавшихъ его офицеровъ вздумалъ воскликнуть: какая прекрасная картина!... «Особливо для Э.» подхватилъ которой-то изъ Адъютантовъ Генерала, «у него здѣсь горятъ два дома.»
Мы все отступаемъ! Для чегожъ было читать намъ, что Государь не удерживаетъ болѣе нашего мужества? Кажется, не слишкомъ большому опыту подвергли нашу храбрость. Какъ вижу, мы отступаемъ въ глубь Россіи. Худо будетъ намъ, если непріятель останется въ Смоленскѣ! Одна только безмѣрная самонадѣянность Наполеона обезпечиваетъ въ возможности заманить его далѣе. Все это однакожъ выше моего понятія; неужели нельзя было встрѣтить и разбить непріятеля еще при границахъ государства нашего? Къ чему такія опасныя маневры? Для чего вести врага такъ далеко въ средину земли своей?.. Можетъ быть, это дѣлается съ прекрасной цѣлью, однакожъ, пока достигнутъ ее или разгадаютъ, войско можетъ потерять духъ, и теперь уже со всѣхъ сторонъ слышны заключенія и догадки, однѣ другихъ печальнѣе и нелѣпѣе.
По очереди пришлось мнѣ быть на ординарцахъ у Коновницына. Генералъ этотъ очень любитъ находиться какъ можно ближе къ непріятелю, и кажется, за ничто считаетъ, какія бъ то ни было опасности; по крайней мѣрѣ онъ также спокоенъ среди битвъ, какъ и у себя въ комнатъ. Здѣсь завязалось небольшое сраженіе. Генералъ подъѣхалъ къ передовой линій; но как свита его тотчасъ привлекла вниманiе и выстрѣлы непріятеля, то онъ приказалъ намъ разъѣхаться, не знаю почему, мы не скоро послушались его, и въ это время ранили подъ нимъ лошадь. Непріятель сосредоточилъ на нашей группѣ свои выстрѣлы, что и заставило Коновницына отъѣхать не много далѣе, отъ линіи фланкеровъ. Когда, мы повернулись всѣ за нимъ, то мой досадный Зелентъ, имѣя большой шагъ и непримѣтно вышелъ впередъ Генеральской лошади. Коновницынъ увидя это, спросилъ меня очень строго: «куда вы, господинъ офицеръ? Развѣ не знаете, что вамъ должно ѣхать за мною, а не впереди?» — Со стыдомъ и досадою осадила я свою лошадь. Генералъ вѣрноподучималъ что это страхъ заставилъ меня прибавить шагу!...
Коновницыну надобно было послать на лѣвый флангъ къ Графу С., узнать, что, в случаѣ отступленія, безопасны ли и удобны ли дороги для его ретирады, довольно ли съ нимъ войска, и не нужно ли будетъ ему подкрѣпленія? Для принятія этого порученія, явилась я. «Охъ нѣтъ!» сказалъ Коновницынъ взглянувъ на меня, «вы слишкомъ молоды, вамъ нельзя этого поручить; пошлите кого постарѣе». Я покраснѣла: не угодно ли Вашему Превосходительству испытать; можетъ быть, я въ состояніи буду понять и исполнять Ваши приказанія»? — А.... очень хорошо! извините меня, — сказалъ Коновницынъ торопливо и вѣжливымъ тономъ; онъ отдалъ мнѣ свои приказанія, прибавя, чтобъ я какъ можно: скорѣе ѣхала. Не успѣла я скрыться у него изъ вида, какъ онъ, тревожимый недовѣрчивостію, послалъ другаго ординарца по слѣдам моим с тѣмъ же самымъ приказанiемъ, и это было дѣйствіемъ видимаго покровительства? Божіяго, потому что непріятель занялъ уже тѣ мѣста, чрезъ которыя проѣхала я къ С.; возвращаясь встрѣтилась я съ посланнымъ офицеромъ отъ котораго и узнала, что тамъ, гдѣ прежде ѣхала, находятся уже непріятельскіе стрѣлки. — Пріѣхавъ къ Коновницыну, я разсказала ему со всею подробностію о положеніи отряда С., о путяхъ, переправахъ, средствахъ, однимъ словомъ, обо всемъ, что мнѣ велѣно было узнать. Коновницынъ выслушавъ мое донесеніе, расхвалилъ меня, попросилъ извиненія въ томъ, что усомнился было дать мнѣ порученіе по причинѣ моей молодости, и видно, желая загладить это, посылалъ уже вездѣ одну меня чрезъ цѣлый день, говоря при каждомъ порученія: «вы исправнѣе другихъ.» — носясь весь день по полямъ отъ одного полка къ другому, я измучилась, устала, смертельно проголодалась и совсѣмъ уже нерада стала прiобрѣтенной славѣ исправнаго ординарца. Бѣдной Зелантъ сдѣлался похожъ на борзую собаку.
У насъ новый Главнокомандующій: Кутузовъ!.. Это услышала я стоя въ кругу ординарцевъ, адъютантовъ и многихъ другихъ офицеровъ, толпящихся около разведеннаго огня: Гусарскій Генералъ Д. говорилъ, поглаживая сѣдые усы свои: «дай Богъ чтобъ Михайла Ларіоновичъ поскорѣе пріѣхалъ и остановилъ насъ; мы бѣжимъ какъ подъ гору.»
Кутузовъ пріѣхалъ!… солдаты, офицеры, генералы, всѣ въ восхищеніи; спокойствіе и увѣренность заступили мѣсто опасеній; весь нашъ станъ кипитъ и дышитъ мужествомъ!...
Холодный, пронзительный вѣтръ леденитъ тѣло мое. Шинель моя не только что не на ватѣ, но и ни на чемъ; подъ нею, нѣтъ подкладки. Уланскій колетъ мой подложенъ тафтою, и въ немъ состоитъ вся моя защита противъ вѣтра столь же холоднаго какъ зимою.
Вечеромъ вся наша армія расположилась биваками близъ села Бородина. Кутузовъ хочетъ дать сраженіе, котораго такъ давно всѣ желаютъ и ожидаютъ. — Нашъ полкъ по обыкновенію занимаетъ передовую линію. — Въ эту ночь я, сколько ни свертывалась, сколько ни куталась въ шинель, но немогла ни согрѣться, ни заснуть. Шалашъ нашъ былъ сдѣланъ à jour, и вѣтръ свисталъ сквозь него, какъ сквозь разбитое окно. Товарищи мои, которыхъ шинели теплы, спятъ покойно: охотно бы легла я у огня, но его нѣтъ, и не разводили.
Вѣтеръ не унялся! на разсвѣтѣ грозно загрохотала вѣстовая пушка. Гулъ ея несся, катился и переливался по всему пространству, занятому войскомъ нашимъ. Обрадовавшись дню, я тотчасъ оставила безпокойный ночлегъ свой! Еще не совсѣмъ замолкъ гулъ пушечнаго выстрѣла, какъ все уже было на ногахъ! Чрезъ четверть часа все пришло въ движенье, все готовится къ бою! Французы идутъ къ намъ густыми колоннами. Все поле почернѣло, закрывшись несмѣтнымъ ихъ множествомъ.
Адской день! Я едва не оглохла отъ дикаго, неумолкнаго рева обѣихъ артиллерій. Ружейныя пули, которыя свистали, визжали, шикали и какъ градъ осыпали насъ, не обращали на себя ни чьего вниманія, даже и тѣхъ, кого ранили, и они не слыхали ихъ; до нихъ ли было намъ?... Эскадронъ нашъ ходилъ нѣсколько разъ въ атаку, чѣмъ я была очень недовольна: у меня нѣтъ перчатокъ и руки мои такъ окоченѣли отъ холоднаго вѣтра, что пальцы едва сгибаются; когда мы стоимъ на мѣстѣ, я кладу саблю въ ножны и прячу руки въ рукава шинели, но когда велятъ идти въ атаку, надобно вынуть саблю и держать ее голою рукою на вѣтру и холодѣ. Я всегда была очень чувствительна къ холоду и вообще ко всякой тѣлесной боли; теперь, перенося днемъ и ночью жестокость сѣвернаго вѣтра, которому подвержена беззащитно, чувствую, что мужество мое уже не то, что было съ начала кампаніи. Хотя нѣтъ робости въ душѣ моей, и цвѣтъ лица моего ни разу не измѣнялся, я покойна, но обрадовалась бы однакожъ, еслибы перестали сражаться.
Ахъ, еслибъ я могла согрѣться и опять почувствовать, что у меня есть руки и ноги! Теперь я ихъ не слышу.
Желаніе мое исполнилось; нужды нѣтъ, какимъ образомъ, но только исполнилось, я не сражаюсь, согрѣлась и чувствую, что у меня есть руки и ноги, а особливо лѣвая очень ощутительно даетъ мнѣ знать, что л имѣю ее: она распухла, почернѣла и ломитъ нестерпимо: я получила контузію отъ ядра. — Вахмистръ не допустилъ меня упасть съ лошади, поддержалъ и отвелъ за фронтъ. Не смотря на столько битвъ, въ которыхъ была, я не имѣла никакого понятія о контузіи. Мнѣ казалось, что получить ее не значитъ быть ранену, и потому я, невидя крови на колѣнѣ своемъ, воротилась опять къ своему мѣсту. П., оглянувшись и видя, что я стою предъ фронтомъ спросилъ, съ удивленіемъ: «зачѣмъ ты воротился»? — Я не раненъ, — отвѣчала я. Ротмистръ полагая, что меня ударила пуля на излетѣ, успокоился, и мы продолжали стоять и выдерживать огонь до самой ночи; тогда непріятель зачалъ освѣщать насъ свѣтлыми ядрами, живописно скачущими мимо нашего фронта; наконецъ и эта забава кончилась, все затихло. Полкъ нашъ отступилъ нѣсколько назадъ и спѣшился, но эскадронъ П. остался на лошадяхъ. Я не въ силахъ была выдерживать долѣе мученій, претерпѣваемыхъ мною отъ лома въ ногѣ, отъ холода оледенявшаго кровь мою, и отъ жестокой боли всѣхъ членовъ (я думаю отъ того, что во весь день ни на минуту не сходила съ лошади). Я сказала П., что не могу болѣе держаться на сѣдлѣ, и что, если онъ позволитъ, то я поѣду въ вагенбургъ, гдѣ К. посмотритъ, что дѣлается съ моею ногою; Ротмистръ позволилъ. — Наконецъ пришло то время, что я сама охотно поѣхала въ вагенбургъ! Въ вагенбургъ, столь прежде презираемый! Поѣхала, не бывъ жестоко раненною!... Что можетъ храбрость противъ холода?
Оставя эскадронъ, я поѣхала, въ сопровожденіи одного улана, по дорогѣ къ вагенбургу, едва удерживаясь отъ болѣзненнаго стона. Я не могла ѣхать далѣе Бородина, и остановилась въ этомъ селеніи; оно изъ конца въ конецъ было наполнено ранеными; ища безполезно избы, кудабъ меня пустили, и получая вездѣ отказъ, рѣшилась я войти и занять мѣсто, не спрашивая согласія; отворивъ дверь одной обширной и темной какъ могила избы крестьянской, была я встрѣчена двадцатью голосами, болѣзненно кричащими ко мнѣ изъ глубины этаго мрака: «Кто тамъ! За чѣмъ? Затвори двери! Что тебѣ надобно?. Кто такой пришелъ.....» Я отвѣчала, что я Уланской Офицеръ, раненъ, не могу найти квартиры, и прошу ихъ позволить мнѣ переночевать здѣсь. — Нельзя, нельзя! закричало вдругъ нѣсколько голосовъ; здѣсь раненой Полковникъ и намъ самимъ тѣсно. — «Ну, такъ раненой Полковникъ долженъ по себѣ знать, что въ такомъ положеніи трудно искать квартиры, и какъ бы ни было вамъ тѣсно, но вы должны были бы предложить мнѣ остаться между вами, а не выгонять». На эту проповѣдь отвѣчалъ мнѣ кто-то отрывисто: — ну, пожалуй оставайтесь, вамъ негдѣ будетъ лечь. — «Это уже моя забота,» отвѣчала я, и обрадовавшись, что наконецъ вижу себя въ теплѣ, взлѣзла на печь и легла на краю ея не только что во всемъ вооруженіи, но даже не снимая и каски. Члены мои начали оттаивать и боль утихать; одна только ушибенная нога была тяжела какъ бревно: я не могла пошевелить ею безъ боли. Изнуренная холодомъ, голодомъ, усталостію и болью, я въ одну минуту погрузилась въ глубочайшій сонъ. — На разсвѣтѣ, видно я хотѣла повернуться на другую сторону, но какъ спала на краю печи, то сабля моя отъ этого движенія свѣсилась и загремѣла: всѣ проснулись и всѣ кричали: «Кто тутъ! Кто ходитъ!» Голосъ ихъ показывалъ сильный испугъ; одинъ изъ нихъ прекратилъ ихъ тревогу, напомня товарищамъ обо мнѣ, выражаясь весьма обязательно: «это возится тотъ уланъ, вотъ что съ вечера еще чортъ принесъ къ намъ.» Послѣ этого они опять всѣ заснули, но я уже не спала; нога моя жестоко болѣла, и вмѣсто вчерашняго озноба во мнѣ былъ сильный жаръ. Я встала, и разсмотрѣвъ сквозь трещины ставня, что заря уже занималась, отворила дверь, чтобъ выдти и оставить гостепріимный кровъ, подъ которымъ провела ночь; у самаго порога стоялъ мой уланъ съ моею и своею лошадьми; терзательная боль, когда надобно было стать и опереться лѣвою ногою на стремя, выжала невольныя слезы изъ глазъ моихъ; отъѣхавъ съ полверсты, я хотѣла уже сойти съ лошади и лечь въ полѣ, отдавшись на волю судьбы: нога моя затекла и причиняла мнѣ боль невыносимую! Къ щастію уланъ мой увидѣлъ въ дали телегу; на ней лежала пустая бочка, въ ко торой отвозили вино въ армію; сей часъ онъ поскакалъ и привелъ эту телегу ко мнѣ, пустую бочку сбросили а я заняла ея мѣсто, и легла на ту солому, на которой она лежала. Уланъ повелъ моего Зеланта въ поводу, и такимъ образомъ прибыла я въ вагенбургъ, гдѣ нашла добраго пріятеля своего полковаго казначея. Б. и теперь сижу въ его тепломъ шалашѣ, въ его тулупѣ; въ рукахъ у меня стаканъ горячаго чаю, нога обвязана бинтами, намоченными спиртомъ; надѣюсь что и это поможетъ, за неимѣніемъ лучшихъ средствъ: К. нѣтъ здѣсь, онъ при полку.
Я совершенно оправилась! Хорошій супъ, чай и теплота возвратили членамъ моимъ силу и гибкость, все забыто какъ сонъ, хотя нога и болитъ еще: но что объ ней думать! Къ томужъ, право мнѣ кажется, что моя контузія: изъ всѣхъ контузій самая легкая.
Проведя два дня въ шалашѣ Б., я спѣшила возвратиться въ полкъ; мнѣ дано отвесть туда небольшой отрядъ, состоящій изъ 24 человѣкъ уланъ для укомплектованія эскадрона.
Мы отступаемъ къ Москвѣ, и теперь уже въ 10 верстахъ отъ нее. Я просила Ш. позволитъ мнѣ съѣздить въ Москву, чтобъ заказать сшить теплую куртку; получа позволеніе, я отдала свою лошадь улану и отправилась на парѣ нанятыхъ въ селеніи едва дышущихъ клячъ. — Я хотѣла было остановиться въ Кремлѣ, у М., искренняго друга и сослуживца отца моего, но узнала, что онъ куда-то уѣхалъ. Пока я доспросилась о немъ, должна была заходить ко многимъ жильцамъ обширнаго дома, въ которомъ были и его комнаты; одинъ изъ этихъ набѣговъ произведенъ на горницы молодой купчихи; она, увидя меня отворяющую дверь ея, тотчасъ стала говорить: «пожалуйте, пожалуйте, батюшка господинъ офицеръ! прошу покорно, садитесь, сдѣлайте милость; вы храмлете. Конечно ранены? Не прикажите ли чаю? Катенька, подай скорѣе.» — Говоря все это, она усаживала меня на диванѣ, а Катенька, миленькая четырнадцатилѣтняя дѣвочка, во всемъ блескѣ купеческой красоты, стояла уже передо мною съ чашкою чаю. «Что, батюшка, супостатъ нашъ далеко ли? Говорятъ, онъ идетъ въ Москву.» Я отвѣчала, что его не пустятъ въ москву. «Ахъ, дай-то Богъ! Куда мы дѣнемся тогда? Говорятъ онъ всѣхъ принуждаетъ къ своей вѣрѣ». Что мнѣ было отвѣчать имъ на такіе вопросы? Малютка тоже отозвалась своимъ тоненькимъ голосомъ: «слышно, что они всѣхъ плѣнныхъ клеймятъ противъ сердца», говоря это она указывала на свое собственное сердце. — Это легко можетъ быть, отвѣчала я; я что-то слышалъ объ этомъ. — Онѣ приступили было ко мнѣ съ распросами, но я встала говоря, что должна спѣшить къ своему мѣсту. «И такъ Господь съ вами, батюшка», говорили обѣ сестры, провожая меня по переходамъ къ лѣстницѣ.
Куртку, мнѣ сшили, я, надѣла ее и хотѣла сей часъ выѣхать изъ города, но это не такъ-то легко было сдѣлать: непріятель близко, и всѣ извощики оставили Москву; и тѣ изъ нихъ, которые были еще тутъ, просили съ меня пятьдесятъ рублей, чтобъ довезть до главной квартиры, но какъ у меня нѣтъ и одного, не только пятидесяти, то я отправляюсь пѣшкомъ. Прошедъ версты три по мостовой, я принуждена была лечь на землю, какъ только вышла за заставу: нога моя снова стала болѣть и пухнутъ, и я не могла уже ступить на нее. Къ моему щастію, проѣзжала мимо какая-то фура, нагруженная сѣдлами, потниками, манерками, ранцами и всякимъ другимъ военнымъ дрязгомъ; при ней былъ офицеръ; Я просила его взять меня на эту фуру; сначала онъ не соглашался, говоря, что ему нельзя ничего изъ тѣхъ вещей сбросить и некуда посадить меня; но представя ему, что не только офицеръ, но и простой солдатъ дороже государю двадцати такихъ фуръ, я убѣдила его дать мнѣ мѣсто. У главной квартиры я встала, поблагодарила офицера и пошла хромая искать Ш., чтобъ попросить у него какую нибудь лошадь; моя осталась въ полку. — Я отыскала Ш. въ квартирѣ Графа С.. Послѣ Бородинскаго дѣла мы не видались; онъ очень удивился, увидя меня, и спросилъ, для чего я не при полку? Я разсказала ему о контузіи, о боли, о Москвѣ , о курткѣ, прибавя ко всему этому, что желала бы, какъ можно скорѣе, возвратиться къ полку, и что для этаго мнѣ нужна лошадь. Ш. далъ мнѣ казачью съ тонкою, вытянутою шеею лошадь, безобразную, осѣдланную гадкимъ сѣдломъ съ огромною подушкою. На этомъ конѣ, не имѣвшемъ и въ доброе свое время ни огня, ни быстроты, пріѣхала я въ полкъ. Горя нетерпѣніемъ сѣсть на своего бодраго и гордаго Зeланта; я узнала къ величайшей досадѣ моей, что онъ отправленъ съ заводными лошадьми верстъ за пять въ деревню.
Не успѣла я показаться въ полкъ, очередь къ откомандировкѣ была уже мнѣ готова: Ш. послалъ меня за сѣномъ для полковыхъ лошадей, и я, волею или неволею, но должна была ѣхать на лошади упрямой, лѣнивой и безобразной, какъ оселъ; пустя впередъ свою команду, ѣхала я за нею, размышляя о непріятномъ положеніи своемъ: стыдъ и бѣда съ такимъ конемъ ожидаютъ меня въ первомъ дѣлѣ: на непріятеля, онъ не пойдетъ, отъ непріятеля не унесетъ..... — Вотъ здѣсь наши заводные! сказалъ одинъ изъ уланъ своему товарищу, указывая на ближнее селеніе; оно было въ верстѣ отъ дороги, по которой я вела свой отрядъ. Мысль, что могу достать свою лошадь, освѣтила мой умъ, успокоила и разогнала всѣ мрачные помыслы; я поручила унтеръ-офицеру вести шагомъ отрядъ къ ближнему лѣсу, а сама не поскакала уже, но потряслась какъ могла скорѣе къ селу, гдѣ надѣялась найти нашихъ заводныхъ.
Судьба ожесточилась противъ меня: я не нашла здѣсь своей лошади: здѣсь не нашего полка заводныя; уланскія далѣе еще верстахъ въ трехъ отъ селенія!
Нещастный голодный оселъ, на которомъ я, сижу и терзаюсь досадою, какую только можно себѣ представить, не хочетъ идти иначе, какъ шагомъ, и то съ величайшею лѣнью. — Мучительнѣе этого состоянія я еще не испытывала. Еслибъ мнѣ отдали на выборъ: быть ли еще на двухъ Бородинскихъ сраженіяхъ, или два дня только имѣть подъ собою эту верховую лошадь; ссію иминуту, избираю первое, не колеблясь ни секунды.
Я отыскала и взяла своего Зеланта; но какъ, дорого мнѣ это стоило! Рѣшась во что бы ни стало избавиться непріятнаго положенія своего, принудила я шпорами и саблею, бѣдную лошадь, донести меня, рысью до втораго селенія, и тутъ къ восхищенію моему первый предметъ, который мнѣ представился, былъ Зелантъ! Пересѣвъ на него, полетѣла я, какъ стрѣла, къ тому лѣсу, куда велѣла ѣхать своему отряду, я надѣялась отыскать его по слѣдамъ, но множество дорогъ, идущихъ въ право, въ лѣво, поперегъ и на всѣхъ безчисленное множество конскихъ слѣдовъ, привели меня въ недоумѣніе. Проѣхавъ версты три на удачу по дорогѣ, которая показалась мнѣ шире другихъ, пріѣхала я къ господскому дому прекрасной архитектуры. Цвѣтникъ предъ крыльцомъ, ведущимъ въ садъ, былъ весь истоптанъ лошадьми; по аллеямъ тянулись богатыя кружева и блонды; слѣды грабительства видны были вездѣ. Не встрѣчая тутъ ни одного человѣка и не зная, какъ отыскать свою команду; рѣшилась, я возвратиться въ полкъ; Ш. увидя меня одну,
спросилъ: «гдѣжъ ваша команда?» Я откровенно разсказала, что, желая взять свою лошадь въ ближнемъ селеніи, велѣла отряду идти шагомъ къ лѣсу и тамъ дождаться меня, но что возвратясь я не нашла ихъ на назначенномъ мѣстѣ и теперь не знаю гдѣ они. «Какъ смѣли вы это сдѣлать»? закричалъ Ш., «какъ смѣли оставить свою команду? Ни на секунду не должны вы были отлучаться отъ нее; теперь она пропала: лѣсъ этотъ, занятъ уже непріятелемъ. Ступайте, сударь! сыщите мнѣ людей, иначе я представлю на васъ Главнокомандующему, и васъ разстрѣляютъ!...»Оглушенная сею выпалкою, поѣхала я опять къ проклятому лѣсу, но тамъ были уже непріятельскіе стрѣлки. — «Куда ты ѣдешь, Александровъ»? Спросилъ меня офицеръ Лейбъ-эскадрона, находившійся въ передней линіи нашихъ стрѣлковъ. Я сказала, что Ш. прогналъ меня искать, моихъ фуражировъ. — «А ты ужели ихъ потерялъ?» Я разсказала. — «Это, братецъ, пустяки, фуражиры твои вѣрно прошли безопасно окольными дорогами и теперь должны быть въ селеніи занятомъ заводными лошадьми нашего арріергарда, ступай туда.» Я послѣдовала. его совѣту и въ самомъ дѣлѣ нашла своихъ людей съ ихъ вѣюками сѣна въ этомъ селѣ. На вопросъ: для чего, не дожидались меня? сказали, что услыша скачку и пальбу въ лѣсу, думали, что это непріятель, и не желая быть взятыми въ плѣнь, уѣхали дальше, верстъ за восемь; нашли тамъ сѣно, навьючили имъ лошадей и пріѣхали ожидать меня здѣсь. Я отвела ихъ въ полкъ, представила Ш. и поѣхала прямо къ Главнокомандующему.
Чувствуя себя жестоко оскорбленною угрозою Ш., что меня разстрѣляютъ, я не хотѣла болѣе оставаться подъ его начальствомъ и поторопилась къ Главнокомандующему съ намѣреніемъ остаться въ качествѣ его ординарца.
Пріѣхавъ въ главную квартиру, увидѣла на однихъ воротахъ написанныя мѣломъ слова: Главнокомандующему. Я встала съ лошади и вошедъ въ сѣни встрѣтила какого-то Адъютанта. «Главнокомандующій здѣсь?» спросила я. — Здѣсь, отвѣчалъ онъ вѣжливымъ и ласковымъ тономъ; но въ туже минуту видъ и голосъ Адьютанта измѣнились, когда я сказала, что ищу квартиру Кутузова: «не знаю; здѣсь нѣтъ, спросите тамъ» сказалъ онъ отрывисто, не глядя на меня и тотчасъ ушелъ. Я пошла далѣе и опять увидѣла на воротахъ: Главнокомандующему. На этотъ разъ я была уже тамъ, гдѣ хотѣла быть: въ передней горницѣ находилось нѣсколько Адъютантовъ, я подошла къ тому, чье лице показалось мнѣ лучше другихъ; это былъ Д.: «доложите обо мнѣ Главнокомандующему, я имѣю надобность до него.» — Какую? Вы можете объявить ее чрезъ меня. — «Не могу, мнѣ надобно, чтобъ я говорилъ съ нимъ самъ и безъ свидѣтелей, не откажите мнѣ въ этомъ снисхожденіи,» прибавила я вѣжливо кланяясь Д.; онъ тотчасъ пошелъ въ комнату Кутузова и чрезъ минуту отворяя дверь сказалъ мнѣ: «пожалуйте» самъ же тотчасъ вышелъ опять въ переднюю; я вошла и не только съ должнымъ уваженіемъ, но даже съ чувствомъ благоговѣнія поклонилась сѣдому Герою маститому старцу, великому полководцу. «Что тебѣ надобно, другъ мой?» спросилъ Кутузовъ, смотря на меня пристально. — Я желалъ бы имѣть щастіе быть вашимъ ординарцомъ во все продолженіе кампаніи и пріѣхалъ просить Васъ объ этой милости. — «Какаяжъ причина такой необыкновенной просьбы, а еще болѣе способа какимъ предлагаете ее?» Я разсказала что заставило меня принять эту рѣшимость и увлекаясь воспоминаніемъ незаслуженнаго оскорбленія, я говорила съ чувствомъ, жаромъ и въ смѣлыхъ выраженіяхъ; между прочимъ я сказала, что родясь и выросши въ лагерѣ, я люблю военную службу со дня моего рожденія, что посвятила ей жизнь мою навсегда, что готова пролить всю кровь свою защищая пользы Государя, котораго чту, какъ Бога, и что имѣя такой образъ мыслей и репутацію храбраго офицера, я не заслуживаю быть угрожаема смертію.... Я остановилась, какъ отъ полноты чувствъ, такъ и отъ нѣкотораго замѣшательства: я замѣтила, что при словѣ: «храбраго офицера» на лицѣ Главнокомандующаго показалась легкая усмѣшка. Это заставило меня покраснѣть; я угадала мысль его и чтобъ оправдаться рѣшилась сказать все: «въ Прусскую кампанію, Ваше Высокопревосходительство, всѣ мои начальники, такъ много и такъ единодушно хвалили смѣлость мою и даже самъ Буксгевденъ назвалъ ее безпримѣрною, что послѣ всего этого я щитаю себя въ правѣ назваться храбрымъ не опасаясь быть сочтенъ за самохвала.» — Въ Прусскую кампанію! развѣ вы служили тогда? которой вамъ годъ? Я полагалъ, что вы не старѣе шестнадцати лѣтъ. — Я сказала, что мнѣ 23-й годъ и что въ Прусскую кампанію я служила въ Коннопольскомъ полку. «Какъ ваша фамилія» спросилъ поспѣшно Главнокомандующій. — Александровъ. — Кутузовъ всталъ и обнялъ меня говоря: «какъ я радъ, что имѣю наконецъ удовольствіе узнать васъ лично! я давно уже слышалъ объ васъ. Останьтесь у меня если вамъ угодно, мнѣ очень пріятно будетъ доставить вамъ нѣкоторое отдохновеніе отъ тягости трудовъ военныхъ; чтожъ касается до угрозы разстрѣлять васъ, прибавилъ Кутузовъ усмѣхаясь, то вы напрасно приняли ее такъ близко къ сердцу; это были пустыя слова, сказанныя въ досадѣ. Теперь подите къ дежурному Генералу Коновницыну и скажите ему что вы у меня безсмѣннымъ ординарцемъ.» Я пошла было, но онъ опять позвалъ меня: «вы хромаете? отъ чего это?» Я сказала, что въ сраженіи подъ Бородинымъ получила контузію отъ ядра. — «Контузію отъ ядра! и вы не лечитесь! сей часъ скажите доктору, чтобъ осмот рѣлъ вашу ногу» Я отвѣчала: что контузія была очень легкая, и что нога моя почти не болитъ. Говоря это я лгала: нога моя болѣла жестоко и была вся багровая.
Теперь мы живемъ въ Красной Пахрѣ въ домѣ Салтыкова. Намъ дали какой-то дощатой шалашъ, въ которомъ всѣ мы, (то есть ординарцы) жмемся и дрожимъ отъ холода. Здѣсь я нашла, бывшаго вмѣстѣ со мною въ Кіевѣ на ординарцахъ у Милорадовича.
Лихорадка изнуряетъ меня. Я дрожу какъ осиновый листъ!... Меня посылаютъ двадцать разъ на день въ разныя мѣста; на бѣду мою, Коновницынъ вспомнилъ, что я бывъ у него на ординарцахъ оказалась отличнѣйшимъ изо всѣхъ, тогда бывшихъ при немъ. «А здравствуйте, старый знакомый,» сказалъ онъ увидя меня на крыльцѣ дома, занимаемаго Главнокомандующимъ; и съ того дня не было уже мнѣ покоя: куда только нужно было послать скорѣе, Коновницынъ кричалъ: Уланскаго ординарца ко мнѣ! и бѣдный Уланскій ординарецъ носился какъ блѣдный вампиръ отъ одного полка къ другому, а иногда и отъ одного крыла арміи къ другому.
Наконецъ Кутузовъ велѣлъ позвать меня: «ну что» сказалъ онъ, взявъ меня за руку, какъ только я вошла, о покойнѣе ли у меня нежели въ полку? Отдохнулъ, ли ты? что твоя нога?» Я принуждена была сказать правду, что нога моя болитъ до нестерпимости, что отъ этого у меня всякой день лихорадка, и что я машинально только держусь на лошади, по привычкѣ, но что силы у меня нѣтъ и за пятилѣтняго ребенка. «Поѣзжай домой» сказалъ Главнокомандующій, смотря на меня съ отеческимъ состраданіемъ, «ты въ самомъ дѣлѣ похудѣлъ и ужасно блѣденъ; поѣзжай, отдохни, вылечись и пріѣзжай обратно.» При семъ предложеніи сердце мое стѣснилось: — какъ мнѣ ѣхать домой, когда ни одинъ человѣкъ теперь не оставляетъ Армію? — сказала я печально. «Чтожъ дѣлать! ты болѣнъ. Развѣ лучше будетъ когда останешься гдѣ нибудь въ лазаретѣ? Поѣзжай! теперь мы стоимъ безъ дѣла, можетъ быть и долго еще будемъ стоять здѣсь; въ такомъ случаѣ успѣешь застать насъ на мѣстѣ». Я видѣла необходимость послѣдовать совѣту Кутузова: ни одной недѣли не могла бы я долѣе выдерживать трудовъ военной жизни. — «Позволите ли Ваше Высокопревосходительство привезть съ собою брата? Ему уже четырнадцать лѣтъ. Пусть онъ начнетъ военный путь свой подъ начальствомъ вашимъ.» — Хорошо, привези,» — сказалъ Кутузовъ, — я возьму его къ себѣ и буду ему вмѣсто отца —».
Чрезъ два дня послѣ этого разговора Кутузовъ опять потребовалъ меня; вотъ подорожная и деньги на прогоны», сказалъ онъ подавая то и другое «поѣзжай съ Богомъ! Если въ чемъ будешь имѣть надобность, пиши прямо ко мнѣ, я сдѣлаю все, что отъ меня будетъ зависѣть. Прощай другъ мой»! Великій Полководецъ обнялъ меня съ отеческою нѣжностію.
Лихорадка и телега трясутъ меня безъ пощады. У меня подорожная курьерская и это причиною, что всѣ ямщики не слушая моихъ приказаній ѣхать тише, скачутъ сломя голову. Малиновыя лампасы и отвороты мои столько пугаютъ ихъ, что они, хотя и слышатъ какъ я говорю садясь въ повозку ступай рысью, но не вѣрятъ ушамъ своимъ, и заставя лихихъ коней рвануть разомъ съ мѣста, не прежде остановятъ ихъ, какъ у крыльца другой станціи. Но нѣтъ худа безъ добра: я теперь не засну отъ мучительной тряски, меня безпрерывно бросаетъ въ жаръ.
Въ Калугѣ пришелъ на почту какой-то по видимому чиновникъ и выждавъ какъ никого не осталось въ комнатѣ, подступилъ ко мнѣ тихо, какъ кошка и еще тише спросилъ: «не позволители мнѣ узнать содержаніе вашихъ депешь?» — Моихъ депешъ! Забавно было бы еслибъ разказывали курьерамъ что написано въ тѣхъ бумагахъ съ которыми они ѣдутъ! Я не знаю содержанія моихъ депешъ. — «Иногда это бываетъ извѣстно господамъ курьерамъ; я скроменъ, отъ меня никто ничего не узнаетъ», продолжалъ шептать искуситель съ ласковою миною. — И отъ меня также. Я скроменъ какъ и вы, сказала я вставая чтобъ уйти отъ него —... «Одно слово, батюшка! Москва..... » Остальнаго я не слыхала, сѣла въ повозку и уѣхала. Сцены эти повторялись; во многихъ мѣстахъ и многими людьми, видно имъ не новое было распрашивать курьеровъ.
Казань. Я остановилась въ домѣ благороднаго собранія чтобъ пообѣдать. Лошади были уже готовы и обѣдъ мой приходилъ къ концу, какъ вошло ко мнѣ приказное существо съ тихою поступью, прищуренными глазами и хитрою физiогномiею: «Куда изволите ѣхать?» Въ С.... — «Вы прямо изъ арміи?» — Изъ арміи. — «Гдѣ она расположена»? — Не знаю — «Какъ же это?» — Можетъ быть она перешла на другое мѣсто — «А гдѣ вы оставили ее»? — На полѣ между Смоленскомъ и Москвою» — «Говорятъ Москва взята; правда ли это?» — Не правда. — «Какъ можно! Вы не хотите сказать! всѣ говорятъ что взята и это вѣрно!» — А когда вѣрно, такъ чегожъ вамъ больше? — «Стало вы соглашаетесь что слухъ этотъ справедливъ? — Не соглашаюсь! Прощайте, мнѣ некогда ни разказывать, ни слушать вздору, о Москвѣ. — Я хотѣла было ѣхать. «Не угодно ли вамъ побывать у Губернатора? онъ просилъ васъ къ себѣ» сказалъ хитрецъ, совсемъ уже другимъ тономъ. — Вамъ надобно было сказать мнѣ это сначала, не забавляясь распросами, а теперь я вамъ не вѣрю и къ томужъ я курьеръ и заѣзжать ни къ кому не обязанъ. — Чиновникъ опрометью бросился отъ меня и чрезъ двѣ минуты опятъ явился: «Его Превосходительство убѣдительно проситъ васъ пожаловать къ нему: онъ, прислалъ за вами свой экипажъ». Я тотчасъ поѣхала къ Губернатору. Почтенный М. началъ разговоръ свой благодарностію за мое благоразуміе въ отношеніи къ нескромнымъ распросамъ: «Мнѣ очень пріятно было слышать, говорилъ онъ, отъ своего чиновника, съ какою осторожностію: вы отвѣчали ему; я много обязанъ вамъ за это. Здѣсь, надѣлалъ было мнѣ хлопотъ одинъ негодный, вырвавшійся изъ арміи; столько наговорилъ вздору, и такъ, растревожилъ умы жителей, что я принужденъ былъ посадить его подъ караулъ. Теперь прошу васъ быть со мною откровеннымъ; Москва взята?» Я медлила отвѣтомъ: Губернатора смѣшно было бы обманывать, но тутъ стоялъ еще какой-то чиновникъ и мнѣ не хотѣлось при немъ отвѣчать на такой важной вопросъ. Губернаторъ угадалъ мысль мою: «Это мой искренній другъ, это второй я! прошу васъ не скрывать отъ меня истины, меня удостоиваетъ довѣренностію и Самъ Государь; сверьхъ того мнѣ надобно знать о участи Москвы и для того, чтобъ взять свои мѣры въ разсужденіи города: буйные Татары собираются толпами и выжидаютъ случая надѣлалъ неистовствъ; я долженъ это упредить и такъ: Москва точно взята? — Могу васъ увѣрить Ваше Превосходительство что не взята, но отдана добровольно и это послѣдній тріумфъ непріятеля нашего въ землѣ Русской, теперь гибель его неизбѣжна. — «На чемъ же вы основываете ваши догадки»? спросилъ Губернаторъ, на лицѣ котораго, при словахъ: Москва отдана, изобразилось прискорбіе и испугъ.» — Это не догадки, Ваше Превосходительство, но совершенная увѣренность: за гибель враговъ нашихъ порукою намъ спокойствіе и веселый видъ всѣхъ нашихъ Генераловъ и самаго Главнокомандующаго. Не натурально, чтобъ допустя непріятеля въ сердце Россіи, и отдавъ ему древнюю столицу нашу, могли они сохранять спокойствіе духа, не бывъ увѣренными въ скорой и неизбѣжной погибели непріятеля. Сообразите все это, Ваше Превосходительство, и вы сами согласитесь со мною. — Губернаторъ долго еще разговаривалъ со мною, распрашивая о дѣйствіяхъ и теперешнемъ положеніи арміи, и наконецъ прощаясь наговорилъ мнѣ много лестнаго и въ заключеніе сказалъ что Россія не дошла бы до крайности отдать Москву, еслибъ въ арміи были все такіе офицеры какъ я. Подобная похвала и отъ такого человѣка какъ М., вскружила бы голову хоть-кому, а мнѣ и по-давно. Мнѣ, которую ожидаетъ тьма толковъ, заключенiй, предположеній и клеветъ, какъ только полъ мой откроется! Ахъ, какъ необходимо будетъ мнѣ тогда свидѣтельство людей подобныхъ М., Е. и Коновницыну!...
Наконецъ я дома! отецъ принялъ меня со слезами! Я сказала что пріѣхала къ нему отогрѣться. — Батюшка плакалъ и смѣялся, разсматривая шинель мою не имѣющую никакого уже цвѣта, прострѣленную, подозженную и прозженную до дыръ. Я отдала ее Натальѣ, которая говорит, что сошъетъ себѣ капотъ изъ нее.
Рассказавъ отцу о добромъ расположенія ко мнѣ Главнокомандующаго, я убѣдила его отпустить со мноою брата; онъ согласился на эту жестокую для него разлуку, но только съ условіемъ дождаться весны; сколько я ни увѣряла что для меня это не возможно, батюшка ничего слышать не хотѣлъ. «Ты можешь ѣхать» говорилъ онъ, «какъ только выздоровѣешъ, но В. не отпущу зимой; въ такiя лѣта! Въ такое смутное время! нѣтъ, нѣтъ! ступай одна, когда хочешь; его время не ушло; ему нѣтъ еще 14 нлтъ.» — Что мнѣ дѣлать? предоставляю времени ознакомить батюшку съ мыслію разстаться съ нѣжно любимымъ сыномъ, не дожидаюсь и пишу къ Кутузову, что желая нетерпѣливо возвратиться подъ славныя знамена его, я не надѣюсь имѣть щастiе стать подъ ними вмѣстѣ съ братомъ своимъ, потому, что старый отецъ не хочетъ отпустить отъ себя незрѣлаго отрока на поле кровавыхъ битвъ, въ такое суровое время года, и проситъ меня, если можно; дождатьея теплаго времени, и что я теперь совсемъ не знаю что мнѣ дѣлать,
Я получила отвѣтъ Кутузова, онъ пишетъ что я имѣю полное право исполнить волю отца; что будучи отправлена Начальникомъ арміи, я только ему одному обязана отчетомъ въ продолжительности моего отсутствія, что онъ позволяетъ мнѣ дождаться весны дома и что я ничего чрезъ это не потеряю въ мнѣніи людей, потому, что опасности и труды я дѣлила съ моими товарищами до конца и что неустрашимости моей самъ Главнокомандующій очевидный свидѣтель. — Письмо это было писано рукою Х., зятя Кутузова; руку его батюшка хорошо зналѣ, потому что Х. жилъ нѣсколько времени въ В..... и отецъ имѣлъ случай переписываться съ нимъ. Я показала письмо батюшкѣ и старый отецъ мой такъ тронутъ былъ милостями и вниманіемъ ко мнѣ знаменіятаго Полководца, что не могъ не заплакать. Я хотѣла было сохранить это письмо памятникомъ добраго расположенія ко мнѣ славнѣйшаго изъ героевъ Россій, но батюшка взявъ къ себѣ эту бумагу, заставлялъ меня двадцать разъ въ день краснѣть, показывая ее всѣмъ и давая каждому читать. Я принуждена была унесть это письмо тихонько и сжечь; когда узналъ отецъ о моемъ поступкѣ, то очешь оскорбился и строго выговаривалъ мнѣ, укоряя въ непростительномъ равнодушіи къ такому лестному вниманію перваго человѣка въ государствѣ. Съ почтительнымъ молчаніемъ выслушала я батюшкины упреки, но по крайней мѣрѣ довольна была что неокончаемое чтеніе письма Кутузова прекратилось.
Здѣсь живутъ пять плѣнныхъ Французскихъ офицеровъ; трое изъ нихъ очень образованные люди; увѣренность ихъ въ благоразуміи Наполеона дѣлаетъ честь собственному ихъ благоразумію: они указываютъ на картѣ Смоленскъ и говорятъ мнѣ: «Моnsіeur Алекзандръ, Фрасусъ тутъ.» Я не имѣю духа вывесть ихъ изъ щастливаго заблужденія; на что мнѣ говорить имъ что безразсудные Французы въ западнѣ?
Наконецъ послѣ множества отлагательствъ, батюшка рѣшился отпустить брата, да и пора! Снѣгъ несь уже стаялъ, я горю нетерпѣніемъ возвратиться къ военнымъ дѣйствіямъ. Получа свободу готовиться къ отъѣзду, я принялась за это съ такою дѣятельностію, что въ два дня все было кончено. Отецъ далъ намъ легкую двумѣстную коляску и своего человѣка до Казани. А тамъ мы поѣдемъ уже одни: отцу очень не хотѣлось отпустить брата безъ слуги, но я представила ему что это могло бы имѣть очень непріятныя послѣдствія, потому что лакея ни что не удержало бы говорить все что ему извѣстно, и такъ рѣшено что мы ѣдемъ одни.
1813 года 1 мая въ Понедѣльникъ на разсвѣтѣ оставили мы домъ отцовскій! Совѣсть укоряетъ меня что я не уступила просьбѣ батюшки не ѣхать въ этотъ день. Онъ имѣетъ и предразсудокъ щитать Понедѣльникъ нещастливымъ, но мнѣ надобно было уважить его, а особливо въ этомъ случаѣ. Отецъ отпускалъ любимаго сына и, разставался съ нимъ какъ съ жизнію! Ахъ, я неправа, очень неправа! сердце мое, непрестаетъ укорять меня. Я воображаю что батюшка, будетъ, грустить и думать гораздо болѣе теперь, нежели когдабъ мы, согласно волѣ его выѣхали днемъ позже. Человѣкъ не исправимъ: сколько разъ уже раскаивалась я поступивъ упорно потому только, что щитала себя въ правѣ такъ поступить! Никогда мы небываемъ такъ несправедливы какъ тогда, когда щитаемъ себя справедливыми. И какъ могла, какъ смѣла я, противоставить свою волю волѣ отца моего, я, которая щитаю что отецъ долженъ быть чтимъ дѣтьми своими какъ Божество? Какой демонъ наслалъ затмѣніе на умъ мой?.....
За три станціи не доѣзжая Казани, коляску нашу изломали въ куски; насъ сбросило съ косогора въ широкой ровъ, коляска наша разтрещилась, но мы къ щастію остались оба невредимы. Теперь мы поѣдемъ въ телегѣ. Какъ странна участь моя! Сколько лѣтъ уже разъѣзжаю я именно на томъ родѣ повозки которой не терплю!
Москва. М. сказалъ намъ горестную вѣсть: Кутузовъ умеръ. — Теперь я въ самомъ затруднительномъ положеніи: братъ мой записанъ въ горную службу и въ ней числится, а я увезла его не взявъ никакого вида отъ его Начальства. Какъ мнѣ теперь отдать его въ военную службу? При жизни Кутузова необдуманность эта не имѣла бы никакихъ послѣдствій, но теперь я буду имѣть тьму хлопотъ. М. совѣтуетъ отослать В. домой, но съ первыхъ словъ о семъ, братъ рѣшительно сказалъ что онъ ни для чего не хочетъ возвратиться въ домъ и кромѣ военной службы ни въ какой другой не будетъ.
Въ Смоленскѣ ходили мы по разрушеннымъ стѣнамъ крѣпости: я узнала то мѣсто близь кирпичныхъ сараевъ, гдѣ мы такъ невыгодно были помѣщены и такъ безпорядочно ретировались. Я указала его брату говоря: «вотъ здѣсь, В., жизнь моя была въ опасности» — бѣгство Французовъ оставило ужасные слѣды: тѣла ихъ гніютъ въ глубинѣ лѣсовъ и заражаютъ воздухъ. Нещастные! никогда еще ни чья самонадѣянность и кичливость не были такъ жестоко наказаны, какъ ихъ! Ужасы разказываютъ объ ихъ плачевной ретирадѣ.
Курьерскую подорожную у меня взяли и дали другую только до Слонима, гдѣ всѣ офицеры, почему нибудь отставшіе отъ своихъ полковъ, остаются уже подъ Начальствомъ К., и меня ожидаетъ таже участь. На дорогѣ съѣхались мы съ гусарскимъ, офицеромъ Н., весьма вѣжливымъ и обязательнымъ, но не много страннымъ. Мой повѣса братъ, находитъ удовольствіе сердить его на каждой станціи,
Слонимъ. — Опять я здѣсь; но какъ все измѣнилось! я не могла даже отыскать прежней квартиры у стараго гвардейца К. принялъ меня съ самымъ строгимъ начальническимъ видомъ: «что вы такъ долго пробыли дома»? спросилъ онъ, я отвѣчала что за болѣзнію. «Имѣете вы свидѣтельство отъ лекаря?» — Не имѣю. — «Почему?» — Не находилъ надобности брать его. — Этотъ странный отвѣтъ разсердилъ К. до крайности. «Вы сударь, повѣса».... Я ушла не давъ ему кончить этаго обязательнаго слова. — И такъ... Чтожъ теперь дѣлать? Имѣя на рукахъ несовершеннолѣтняго брата, котораго нельзя отдать въ полкъ потому, что онъ числится уже въ горной службѣ, куда я дѣнусь? такъ думала я закрывъ лице руками и облокотясь на большой жидовской столъ. Тихой ударъ по плечу заставилъ меня взглянуть на свѣтъ Божій. «Что вы такъ задумались, Александровъ? вотъ вамъ повелѣніе отъ К.; вамъ должно ѣхать въ Лапшинъ къ Ротмистру Б., и принять отъ него лошадей, которыхъ вы будете пасти на лугахъ зеленыхъ, на муравѣ шелковой»! Я совсѣмъ не имѣла охоты шутить: что я буду дѣлать съ братомъ? куда я дѣну его? взять съ собою въ полкъ, представить ему картину жизни уланской, столь не зрѣлому юношѣ? сохрани Боже! но чтожъ я буду дѣлать?... Ахъ, для чего я не оставила его дома? мое умничанье разтерзало сердце отца, разлукою съ нѣжно любящимъ сыномъ и вмѣсто пользы принесло мнѣ хлопоты и досаду!... Печаль и безпокойство столько измѣнили видъ мой, что Н., нашъ дорожный товарищъ, былъ тронутъ этимъ: «Оставьте у меня вашего брата, Александровъ, я буду ему тѣмъ же, чѣмъ были вы и точно туже дружбу и тѣже попеченія увидитъ онъ отъ меня, какъ бы отъ самихъ васъ!» Предложеніе благороднаго Н., сняло тяжесть съ сердца моего, я поблагодарила его отъ всей души и отдала ему брата, прося послѣдняго, не терять времени, писать къ отцу и требовать увольненія изъ горной службы. Я отдала ему всѣ деньги, простилась и уѣхала въ Лаишинъ.
Ротмистръ Б., Р., Б. и я, имѣемъ порученіе от кармливать, усталыхъ, раненыхъ и исхудавшихъ лошадей всѣхъ уланскихъ полковъ; на мою часть досталось 150 лошадей и 40 человѣкъ уланъ для присмотра за ними; селеніе въ которомъ квартирую въ 15 верстахъ отъ Лаишина окружено лѣсами и озерами. Цѣлые дни провожу я разъѣзжая верьхомъ или прогуливаясь пѣшкомъ въ темныхъ лѣсахъ и купаясь въ чистыхъ и свѣтлыхъ, какъ хрусталь озерахъ.
Я занимаю обширный сарай, это моя зала, полъ ея усыпанъ пескомъ, стѣны украшены цвѣточными гирляндами, букетами и вѣнками; въ срединѣ всего этого поставлено, пышное ложе, во всемъ смыслѣ этого слова, пышное ложе; на четырехъ низенькихъ отрубкахъ положены три широкія доски, на нихъ сѣно почти изъ однихъ цвѣтовъ и закрыто нѣкоторымъ родомъ бархатнаго ковра, съ яркими блестящими цвѣтами; большая сафьянная подушка чернаго цвѣта съ пунцовыми украшеніями довершаетъ великолѣпіе моей постели, служащей мнѣ также диваномъ и креслами; я на ней сплю, лежу, сижу, читаю, пишу, мечтаю, обѣдаю, ужинаю и засыпаю. Теперь Іюль; въ теченіе длиннаго лѣтняго дня, я ни на одну минуту не соскучиваюсь, встаю въ три часа, то есть просыпаюсь и тогда же уланъ приноситъ мнѣ кофій, котораго и выпиваю стаканъ съ чернымъ хлѣбомъ и сливками. Позавтракавъ такимъ образомъ, иду осматривать свою паству, размѣщенную по конюшнямъ, при мнѣ ведутъ ихъ на водопой, по веселымъ и бодрымъ прыжкамъ ихъ, вижу я что уланы мои слѣдуютъ примѣру своего Начальника: овса не крадутъ, не продаютъ, но отдаютъ весь этимъ прекраснымъ и послушнымъ животнымъ; вижу какъ формы ихъ, прежде искаженныя худобою, принимаютъ свою красивость, полнѣютъ, шерсть прилегаетъ, лоснится, глаза горятъ, уши, едва было не повисшія, начинаютъ быстро двигаться и уставляться впередъ; погладивъ и поласкавъ красивѣйшихъ изъ нихъ, приказываю осѣдлать ту, которая веселѣе прыгаетъ и ѣду гулять, куда завлечетъ меня любопытство, или прекрасной видъ; въ двѣнадцать часовъ возвращаюсь въ свою сплетенную изъ хвороста залу; тамъ готова уже мнѣ миска очень вкусныхъ Малороссійскихъ щей или борщу и не большой кусокъ чернаго хлѣба; окончивъ обѣдъ, послѣ котораго я всегда немножко голодна, иду опять гулять или по полямъ или надъ рѣкою; возвращаюсь домой часа на два, чтобъ написать нѣсколько строкъ, полежать, помечтать, настроить воздушныхъ замковъ, опять разломать ихъ, просмотрѣть на-скоро свои записки, не поправляя въ нихъ ничего, да и куда мнѣ поправлять, и для чего? ихъ будетъ читать своя семья, а для своихъ все хорошо; передъ вечеромъ иду опять гулять, купаться, и наконецъ возвращаюсь присутствовать при всчернемъ водопoѣ; послѣ всего этого, день мой, заключается сценою, которая непремѣнно каждый вечеръ возобновляется; теперь рабочая пора, и такъ при наступленіи ночи всѣ молодицы и дѣвицы съ протяжнымъ пѣніемъ (отвратительнѣе котораго я ничего не слыхала) возвращаются съ полей и густою толпою идутъ къ деревнѣ; у входа ея ожидаютъ ихъ мои уланы тоже толпою стоящіе; соединясь обѣ толпы смѣшиваются; пѣніе умолкаетъ, слышенъ говоръ, хохотъ, визгъ и брань (послѣдняя всегда отъ мужей), съ такимъ гамомъ всѣ они вбѣгаюгъ въ деревню, и наконецъ идутъ по домамъ; иду и я лечь на пышное, мягкое, душистое ложе свое и въ ту же минуту засыпаю; но завтра тотъ же порядокъ, тѣже сцены. Спокойствіе, радость, веселыя мечты, здоровье, свѣжій румянецъ; все это не разлучно со мною, при теперешнемъ родѣ моей жизни, и я ни на одну минуту не чувствовала еще скуки. Природа, поселивъ въ душѣ моей любовь къ свободѣ и къ своимъ красотамъ, дала мнѣ неисчерпаемый источникъ радостей; какъ только открываю глаза поутру, тотчасъ чувство удовольствія и щастія пробуждается во всемъ моемъ существовашіи; мнѣ совсѣмъ не возможно представить себѣ что нибудь печальное; все въ воображеніи моемъ блеститъ и горитъ яркими лучами. О Государь! обожаемый Отецъ нашъ! нѣтъ дня, въ который бы я мысленно не обнимала колѣнъ Твоихъ; Тебѣ обязана я щастіемъ, которому нѣтъ равнаго на землѣ: щастіемъ быть совершенно свободною; Твоему снисхожденію, Твоей Ангельской добротѣ, но всего болѣе Твоему уму и великому духу! Помыслы мои совершенно безпорочны; ничто никогда не занимаетъ ихъ, кромѣ прекрасной Природы и обязанностей службы. Изрѣдка увлекаюсь я мечтами о возвращеніи въ домъ, о высокомъ степени, о блистательной наградѣ, о небесномъ щастіи покоить старость добраго отца, доставя ему довольствіе и изобиліе во всемъ! Вотъ одно время, въ которое я плачу.... Отецъ мой! мой снисходительный великодушный отецъ! подаритъ мнѣ милосердый Богъ эту неизрѣченную радость быть утѣшеніемъ и подпорою твоей старости....
Замѣчаю я, что носится какой-то глухой, невнятьный слухъ о моемъ существованіи въ арміи. Всѣ говорятъ объ этомъ, но никто ничего не знаетъ; всѣ считаютъ возможнымъ, но никто не вѣритъ; мнѣ не одинъ разъ уже разсказывали собственную мою исторію со всѣми возможными искаженіями: одинъ описывалъ меня красавицею, другой уродомъ, третій старухою, четвертый давалъ мнѣ гигантскій ростъ и звѣрскую наружность, и такъ далѣе. Судя по симъ описаніямъ, я могла бы быть увѣренною, что никогда ни чьи подозрѣнія не остановятся на мнѣ, еслибъ одно обстоятельство не угрожало обратитъ наконецъ на меня замѣчанія моихъ товарищей: мнѣ должно носитъ усы, а ихъ нѣтъ, и разумѣется, не будетъ; Н., С. и Л. часто уже смѣются мнѣ говоря: «А что, братъ, когда мы дождемся твоихъ усовъ? Ужь не Лапландецъ ли ты?» Разумѣется, это шутка; они не полагаютъ мнѣ болѣе 18-ти лѣтъ, но иногда примѣтная вѣжливость въ ихъ обращеніи и скромность въ словахъ даютъ мнѣ замѣтить, что если они не совсѣмъ вѣрятъ, что я никогда не буду имѣть усовъ, по крайней мѣрѣ сильно подозрѣваютъ, что это можетъ быть. Впрочемъ сослуживцы мои очень дружески расположены ко мнѣ и весьма хорошо мыслятъ; я ничего не потеряю въ ихъ мнѣніи: они были свидѣтелями и товарищами ратной жизни моей.
Мнѣ приказано сдать всѣхъ лошадей и людей старшему въ командѣ моей унтеръ-офицеру, а самой отправиться къ эскадрону нашего полка въ командѣ штабсъ-ротмистра Р. У насъ ихъ два. Старшій какой-то чудакъ, все знаетъ, все видѣлъ, вездѣ былъ, все сдѣлаетъ, но службу не любитъ и мало ею занимается; его стихія при штабѣ. Но братъ его — неустрашимый, опытный, правдивый офицеръ; всею душею преданъ и лагерному шуму, и острой саблѣ, и доброму коню. Я очень обрадовалась, что буду у него въ эскадронѣ: терпѣть не могу ничтожныхъ эскадронныхъ начальниковъ; съ ними въ военное время бѣда, а въ мирное — и смѣхъ и горе.
Пріѣхавъ къ Р., я застала эскадронъ на лошадяхъ, готовый къ выступленію въ походъ; этого я, совсѣмъ не ожидала, и очень была разстроена такимъ быстрымъ переходомъ отъ совершеннаго спокойствія къ величайшей дѣятельности и хлопотамъ. «Здравствуй, любезный Александровъ! сказалъ Р.; я давно тебя ожидаю; есть ли у тебя лошадь?» — Ни лошади, ни сѣдла, ротмистръ! что я буду дѣлать? — «Тебѣ надобно остаться здѣсь на сутки и поискать купить сѣдло; лошадь возми изъ казенныхъ; только на дневкѣ постарайся догнать эскадронъ.» — Послѣ этого онъ пошелъ съ эскадрономъ, а я отправилась къ нашему поручику С.; нашла тамъ многихъ офицеровъ своего полка, и одинъ изъ нихъ продалъ мнѣ дрянной Французскій арчакъ за 150 руб.; хотя я и видѣла, что эта цѣна была безбожная, но чтожъ мнѣ было дѣлать? Еслибъ онъ хотѣлъ взять пять сотъ рублей за свое сѣдло, и то должнабъ была заплатить.
На другой день, вмѣстѣ съ зарею я встала и тотчасъ поѣхала по слѣдамъ своего эскадрона. Около пяти часовъ по полудни пріѣхала я въ то селеніе, гдѣ ему назначена была дневка; первый предметъ, представившійся мнѣ, былъ вахмистръ въ одной рубахѣ, привязанный у крыльца; сперва я этого не разсмотрѣла и хотѣла было отдать ему свою лошадь, но увидя наконецъ, что онъ привязанъ, привязала также и свою лошадь. — За что тебя привязали? спросила я бѣднаго узника. — «Вѣдь вы видите что за руки» отвѣчалъ онъ грубо.
Въ Брестѣ-Литовскомъ, прежде выступленія за границу, должно было намъ выдержать инспекторскій смотръ. Цѣлые два часа проливной дождь обливалъ насъ съ головы до ногъ. Наконецъ промокшіе до костей перешли мы за рубежъ Россіи; солнще вышло изъ облаковъ и ярко заблистало; лучи его и теплый лѣтній вѣтеръ скоро высушили наши мундиры.
Отрядъ нашъ составленъ изъ нѣсколькихъ эскадроновъ разныхъ Уланскихъ полковъ; командиромъ у насъ полковникъ С. Къ намъ присоединилось еще нѣсколько эскадроновъ Конно-Егерскихъ, которыми начальствуетъ С., тоже полковникъ, и, кажется, старше нашего.
Мы идемъ къ Модлину и будемъ находиться подъ начальствомъ К. Вчера цѣлый день шелъ дождь и дулъ холодный вѣтръ. Намъ должно переправляться чрезъ рѣку, хотя не широкую, но какъ паро́мъ не поднимаетъ болѣе десяти лошадей, то переправа наша, будетъ очень продолжительна. Всѣ наши уланы не похожи стали на людей: такъ лица ихъ посинѣли и почернѣли отъ холода! Хуже зимняго мороза этотъ холодный вѣтръ при безпрерывномъ мелкомъ дождѣ. Мнѣ вздумалось идти погрѣться въ домикъ на горѣ, надъ самою рѣкою; вскарабкавшись по крутой, скользкой тропинкѣ и вошедъ въ залу, въ которой огонь, разведенный на каминѣ, разливалъ благотворную теплоту, я была встрѣчена грознымъ: «за чѣмъ вы пришли?» Это спрашивалъ полковникъ С., который расположился ожидать здѣсь, пока отрядъ его весь переправится. Я отвѣчала, что какъ эскадронъ Литовскій еще не начиналъ переправляться, и что его очередь будетъ не скоро: то я пришелъ немного согрѣться. — «Вамъ надобно быть при своемъ мѣстѣ» — сказалъ сухо полковникъ — «ступайте сей часъ». Я пошла, и мысленно отъ всей души бранила полковника, выгнавшаго меня изъ теплой, сухой залы на холодъ, мокроту и темную ночь! Пришедъ къ берегу, я увидѣла, что эскадронъ готовится къ переправѣ. Я была дежурнымъ и должна была находиться неотлучно какъ при переправѣ эскадрона, такъ и на походѣ; поставя на паромъ, сколько могло умѣститься, людей съ лошадьми, я ушла въ маленькую каютку на палубѣ, гдѣ въ небольшой чугунной печкѣ горѣлъ торфъ и Нѣмка варила кофе для желающихъ. Мягкая постель ея стояла близъ самой печки; я знала, что переправа нашего эскадрона продолжится часа полтора, и для того велѣла смотрѣть за нею дежурному унтеръ-офицеру, котораго исправность мнѣ была извѣстна, и, когда все кончится, увѣдомить меня. Распорядившись такъ благоразумно, усѣлась я на Нѣмкину постель и велѣла подать себѣ кофею, котораго выпивъ двѣ чашки, согрѣлась. Въ каютѣ было не только очень, но даже слишкомъ жарко; я однакожь не имѣла никакой охоты выдти на палубу; дождь и вѣтеръ продолжались; въ ожиданіи, пока весь эскадронъ переправится и мнѣ скажутъ объ этомъ, я погрузилась въ мягкія, выeокія подушки, и уже не помню и не знаю какъ заснула глубочайшимъ сномъ. Когда я проснулась, то не слышно уже было никакого шума ни отъ вѣтра, ни отъ дождя, ни отъ людей. Все было тихо; парòмъ не шевелился, и въ каютѣ не было никого. Удивясь этому, я проворно встала, и отворя дверь, увидѣла, чтоòмъ стоитъ у берега, что вся окрестность пуста, нигдѣ не видно ни одного человѣка, и что наступаетъ день. Чтожь это значитъ? думала я; не ужели обо мнѣ забыли? Взошедъ на гору, я увидѣла улана съ моей лошадью. «Гдѣ же эскадронъ?» — Давно ушелъ. — «Чтожь не разбудили меня?» — Не знаю. — «Кто повелъ эскадронъ?» — Самъ ротмистръ... Я сѣла на лошадь. «Какой эскадронъ переправился послѣдній?» — Оренбургскій Уланскій. — «Давно?» — Болѣе двухъ часовъ. — «Чтожъ ты не сказалъ мнѣ, когда нашъ эскадронъ пошелъ?» — Ни кто не зналъ, гдѣ вы. — «Адежурный унтеръ-офицеръ?» — Онъ велѣлъ мнѣ только взять вашу лошадь и ждать здѣсь на берегу. — «Далеко наши квартиры?» — Верстъ пятнадцать.... Я поѣхала легкою рысью, будучи очень недовольна собою, своимъ уланомъ, дежурнымъ унтеръ-офицеромъ, вѣтромъ, дождемъ и полковникомъ, выгнавшимъ меня такъ безжалостно. Утро сдѣлалось прекрасное: вѣтръ и дождь перестали, солнце взошло, и наконецъ я увидѣла близъ густаго лѣса квартиры нашего эскадрона. Прiѣхавъ къ своимъ товарищамъ, я нашла ихъ покойными, довольными (то есть сытыми); они хорошо позавтракали и готовились къ походу. И такъ мнѣ оставалось, голодной, не сходя съ лошади, примкнуть къ эскадрону, и идти до новыхъ квартиръ.
Мы пришли къ Модлину. Завтра эскадронъ нашъ идетъ на пикетъ. Р. размѣстилъ всѣхъ насъ на разстояніи двухъ верстъ; я въ срединѣ и главный командиръ этого пикета; И. и Р. по флангамъ должны присылать ко мнѣ всякое утро съ извѣщеніемъ о всемъ, что у нихъ случается, а я посылаю уже къ ротмистру. Теперь я живу въ маленькой пещерѣ или землянкѣ; къ ночи половина людей моихъ въ готовности при осѣдланныхъ лошадяхъ, а другая покоится.
Вчера Р. прислалъ мнѣ бутылку превосходныхъ сливокъ въ награду за маленькую сшибку съ непріятелемъ и за четырехъ плѣнныхъ.
Видно, въ Модлинѣ большой запасъ ядеръ и пороху; стоитъ только показаться кому нибудь изъ нашихъ въ полѣ, тотчасъ стрѣляютъ по нихъ изъ пушекъ, а иногда дѣлаютъ эту честь и для одного человѣка, что кажется мнѣ чрезвычайно смѣшно: возможно ли въ одного человѣка потрафитъ ядромъ?.. Мы оставили Модлинъ и идемъ присоединиться къ своимъ полкамъ; нашъ стоитъ подъ Гамбургомъ. Какъ живописенъ видъ Горъ Богемскихъ! Я всегда взъѣзжаю на самую высокую изъ нихъ, и смотрю, какъ эскадроны наши тянутся по узкой дорогѣ шестрою извивистою полосою.....
Опять настала холодная, сырая погода; мы окружены густымъ туманомъ, и въ этомъ непроницаемомъ облакѣ совершаемъ путь свой чрезъ хребетъ Богемскихъ Горъ. Сколько прекраснѣйшихъ видовъ закрыто этою волнующеюся сѣрою пеленою! Къ довершенію непріятности у меня жестоко болятъ зубы.
Прага. Здѣсь стояли мы до самой ночи; начальство города находило какое-то затрудненіе позволить корпусу нашему пройти чрезъ городъ; наконецъ позволили, и мы прошли поспѣшно, не останавливаясь ни на минуту; за этимъ строго смотрѣли. Однакожъ И., Р. и я остались въ трактирѣ поужинать, на скорую руку, и послѣ пустились догонять эскадронъ вскачь, гремя по каменной мостовой. Нѣмцы съ испуга сторонились, и въ слѣдъ намъ раздавалось безпрерывное: швернотъ. Зима здѣсь необыкновенно холодна; Нѣмцы приписываютъ это нашествію Русскихъ, и пожимаясь передъ каминомъ, говорятъ, что еслибъ они могли предузнать прибытіе незваныхъ гостей, то заготовили бы больше торфу.
....Вчера было неудачное покушеніе потревожить спокойствіе Гамбурга. Съ полночи выступили мы вмѣстѣ съ Конно-Егерскимъ полкомъ къ стѣнамъ этой крѣпости и расположились ожидать разсвѣта, для того чтобъ громитъ ее пушками. Меня со взводомъ отрядили прикрывать два осадныя орудія. Разсвѣло; начали мы бросать въ крѣпость бомбы и бросали часа два безпрерывно, но удостоиться отвѣта не могли: Гамбургскій гарнизонъ какъ будто вымеръ; намъ не отплатили ни однимъ выстрѣломъ. Въ ожиданіи разсвѣта, я легла близъ орудія на мокрый песокъ, и какъ теперь весна, то думаю, что отъ сырыхъ испареній земли простудила голову и была цѣлую недѣлю такъ жестоко больна, что меня нельзя было узнать, какъ будто послѣ трехлѣтняго безпрерывнаго страданія.
Ничего нѣтъ смѣшнѣе нашихъ объѣздовъ по пикетамъ. Пароли, отзывы, лозунги такъ искажаются нашими солдатами, особливо пѣхотными рекрутами, что и нарочно нельзя выдумать такихъ нелѣпыхъ названій; сверхъ этого рекрутъ спрашиваетъ пароль такимъ образомъ: кто идетъ? говори! убью! (Но это пустая угрозы, онъ боится прицыиться, чтобъ ружье, сверхъ ожиданія, не выстрѣлило). Послѣ этого, не дождавшись отвѣта, кричитъ во весь голосъ: что пароль? пароль городъ*** — и скажетъ какую нибудь нелѣпость; спрашиваетъ и отвѣчаетъ самъ же, а подъѣхавшему офицеру остается только удерживати.ся отъ смѣха; впрочемъ во всемъ есть своя хорошая сторона: еслибъ безтолковый солдатъ, котораго никакъ нельзя вразумить, что онъ долженъ спрашивать, а не сказывать пароль, — выговаривалъ его какъ должно, то непріятельскій пикетъ, будучи очень близко отъ нашего, могъ бы его слышать и воспользоваться имъ къ невыгодѣ нашей; но какъ онъ слышитъ то, чего ни понять, ни выговорить нельзя, то остается все спокойно по своимъ мѣстамъ.
Вчерашней ночью полковникъ нашъ едва было не сломилъ себѣ головы, и хотя происшествіе это само по себѣ нисколько не смѣшно, но сдѣлалось однакожь столь забавнымъ случаемъ, что и самъ полковникъ разсказывалъ это со смѣхомъ. Ему хотѣлось, повѣрить исправность своихъ пикетовъ, и онъ поѣхалъ осмотрѣть ихъ одинъ. Ѣхавъ нѣсколько времени и не видя часовыхъ на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ имъ должно было быть, полковникъ сильно досадовалъ на неисправность пикетнаго офицера; онъ думалъ, что часовыхъ совсѣмъ не поставили, но былъ выведенъ изъ заблужденія очень смѣшнымъ образомъ, отъ котораго едва было не погибъ. Часовые были всѣ на мѣстахъ; но какъ ночь была темна, какъ черное сукно: то они, слыша проѣзжающаго человѣка, вмѣсто оклика таили дыханіе; одинъ изъ нихъ, на бѣду нашего полковника, заснулъ, сидя у пня, и отъ фырканья лошади проснулся, вскачилъ опрометью и дико закричалъ отъ испуга: что пароль? лозунгъ: Гаврило! то есть: Архангелъ Гавріилъ. Лошадь кинулась въ сторону и упала въ яму вмѣстѣ съ своимъ всадникомъ, по милости Бога, полковникъ отдѣлался легкимъ ушибомъ.
Извѣстіе о взятіи Парижа заставило Даву сдаться. Французы вышли изъ Гамбурга, и военныя дѣйствія прекратились; мы теперь мирные гости Датскаго Короля. Пользуясь симъ обстоятельствомъ, я хочу объѣхать прекрасную Голштинію, одна, въ кабріолетѣ, въ который заложу свою верховую лошадь.
И. вызвался быть моимъ товарищемъ. Мы взяли отпускъ на недѣлю и отправились прежде въ Пепибергъ, желая пройти нѣсколько пѣшкомъ по прекрасной тѣнистой аллеѣ, которая ведетъ отъ Ютерзейна къ Пепибергу. Встали мы оба съ своего кабріолста; я обвернула возжи около мѣдной шишечки спереди кабріолета и, въ надеждѣ на смиреніе стараго коня, пустила его идти по дорогѣ одного; мы не замѣтили, что лошадь, чувствуя легость экипажа, стала прибавлять шагу; но наконецъ я увидѣла, что она далеко ушла впередъ; я побѣжала, чтобъ остановить ее, но этимъ сдѣлала то, что лошадь также побѣжала, и все шибче, шибче, вскачь, и наконецъ во весь духъ. И., собравъ всѣ силы, догналъ было ее и схватилъ за оглоблю; но лошадь сшибла его на землю, переѣхала колесомъ ему по груди и поскакала во весь опоръ къ Пепибергу. И. вскочилъ и потирая грудь рукою, побѣжалъ однакожь вслѣдъ за исчезающею уже изъ вида лошадью, я думаю, для того, что спереди на кабріолетѣ лежалъ нашъ чемоданъ, гдѣ находились наши мундирныя серебряныя вещи и 500 рублей золотомъ; всего этого ни мнѣ, ни ему потерять не хотѣлось. Однакожь и бѣжать до самаго Пепиберга не было возможности; не смотря на это, И. и лошадь скрылись у меня изъ глазъ; я тоже пошла самымъ скорымъ шагомъ, и нашла моего товарища и коня у самаго въѣзда въ Пепибергъ. Они были окружены толпою Нѣмцевъ; но чемодана уже не было. «Что теперь дѣлать»? спрашивалъ меня Н. — Здѣсь есть ихъ начальство; ты хорошо говоришь по Нѣмецки: поди къ нимъ и разскажи, какія именно вещи были у насъ въ чемоданѣ, такъ вѣрно розыщутъ. — И. пошелъ; а я, сѣвъ на кабріолетъ, поѣхала занять квартиру, гдѣ отдавъ Нѣмцу-работнику лошадь свою въ смотрѣніе, пошла къ начальнику этого города. Тамъ былъ уже И.; Нѣмцу что-то не хотѣлось розыскивать нашей пропажи, онъ говорилъ, что это дѣло невозможное: лошадь ваша бѣжала чрезъ лѣсъ одна; какъ можно угадать, что сдѣлалось съ вашими пожитками? И., въ досадѣ на такое хладнокровіе къ нашему невзгодью, сказалъ, что еслибъ это случилось въ Петербургѣ, то чрезъ сутки пропажа была бы найдена, хотя бы нѣсколько тысячъ людей было тутъ замѣшано, и что нѣтъ въ свѣтѣ полиціи, которая могла бы сравниться съ Русскою въ дѣятельности, проницательности и остроуміи средствъ, употребляемыхъ ею для розысканія и открытія самыхъ тонкихъ мошенничествъ. Эти слова свели съ ума и вывели изъ себя хладнокровнаго Нѣмца; съ покраснѣвшимъ лицемъ, сверкающими глазами и кипящею досадою вышелъ онъ поспѣшно изъ комнаты. Не видя надобности дожидаться его возврата, мы ушли на свою квартиру; ѣхать далѣе намъ не было средствъ: у насъ пропали всѣ деньги, вещи и даже мундиры; мы оба остались въ однихъ только сюртукахъ; этотъ день мы не пили чаю, не ужинали, и на утро ожидала насъ печальная участь: не пить кофею, не завтракать, и ѣхать 50 верстъ обратно съ пустымъ желудкомъ. У меня оставалось два марка; но ихъ надобно было употребить для лошади. И находилъ это несправедливымъ, и сильно возставалъ противъ моего, какъ онъ называлъ, пристрастія къ упрямому животному: «Щастлива эта негодная скотина, что деньги у тебя въ карманѣ; а еслибъ онѣ были у меня, такъ ужь извини, Александровъ, пришлось бы твоему ослу поститься до самаго Югерзейна.» — А теперь попостимся мы, любезный товарищъ, отвѣчала я; да и о чемъ ты хлопочешь? вообрази, что ты на бивакахъ, на походѣ, что теперь военное время, двѣнадцатый годъ, что сухари наши и провизію бросили въ воду, что казаки отняли у деньщиковъ нашихъ вино, жаркое и хлѣбъ, или что плуты эти сами съѣли все, и сказали на казаковъ; однимъ словомъ, вообрази себя въ одномъ изъ этихъ положеній, и ты утѣшишься. — «Благодарю! утѣшайся ты одинъ всѣмъ этимъ,» — сказалъ сердито голодный И., и спрятался въ шкафъ: я не знаю, какъ иначе назвать постели затѣйливыхъ Нѣмцевъ; это точно шкафы: растворя обѣ половинки дверецъ, найдешь тамъ четвероугольный ларь, наполненный перинами и подушками, безъ одѣяла; если угодно тутъ спать, то стоитъ только залѣсть въ средину всего этого, и дѣло кончено. — Видя что И. ушелъ въ шкафъ, съ тѣмъ чтобъ до утра не выходить, я пошла убѣждать хозяйку, засвѣтить для меня даромъ свѣчку; она исполнила мою просьбу, погладивъ меня по щекѣ и назвавъ добрымъ молодымъ человѣкомъ, не знаю за что; я написала страницы двѣ, и наконецъ тоже легла спать на полу, вытащивъ изъ другаго шкафа всѣ перины и подушки, сколько ихъ тамъ было. Въ три часа утра я гладила и цѣловала добраго коня своего, который, не обращая на это вниманія, ѣлъ овесъ, купленный на послѣдніе мои два марка; И. спалъ; работникъ мазалъ колеса нашего кабріолета, и хозяйка спрашивала меня изъ окна: «Геръ офицеръ, волензи кофе?» Всѣ эти дѣйствія были прерваны поспѣшнымъ приходомъ гнѣвнаго градоначальника. «Гдѣ вашъ товарищъ?» спросилъ онъ отрывисто; въ рукахъ у него былъ нашъ чемоданъ. Обрадовавшись, увидя опять погибшее-было наше сокровище, я побѣжала будить моего камрада. «Вставай И.» — кричала я, идя къ дверцамъ его шкафа, чтобъ ихъ растворить — «вставай: нашъ чемоданъ принесли.» — Отвяжись, ради Бога; чтó ты расшутился — ворчалъ И. невнятно — не мѣшай мнѣ спать. «Я не шучу, Василій! вотъ здѣсь начальникъ Пепиберга, вмѣстѣ съ нашимъ чемоданомъ.» — Ну, такъ возми у него. — «Да это не такъ легко сдѣлать; онъ видно хочетъ именно тебѣ его отдать и, какъ догадываюсь, вмѣстѣ съ какимъ нибудь пышнымъ возраженіемъ на вчерашнее твое сомнѣніе въ исправности ихъ полиціи.» — Ну, такъ попроси же, братъ, его хоть въ хозяйскую горницу, пока я встану. — Чрезъ пять минутъ И. вошелъ къ намъ. Градоначальникъ, до того все молчавшій, стремительно всталъ съ своего мѣста и подошедъ къ И.: «Вотъ ваши вещи, всѣ до одной, и всѣ деньги, тою самою монетою, какою были. Не думайте, чтобъ полиція наша уступала въ чемъ нибудь вашей Петербургской. Вотъ ваши вещи и вотъ веръ» — сказалъ онъ съ торжествомъ, указывая въ окно на стоящаго на дворѣ молодаго человѣка лѣтъ 18; — «онъ вчера увидѣлъ вашу лошадь близъ Пепиберга, схватилъ съ кабріолета чемоданъ, бросилъ его въ ровъ за кусты, а лошадь отвелъ въ городъ. Теперь довольны ли вы? Вора сей часъ повѣсятъ, если вамъ угодно?» При семъ ужасномъ вопросѣ, сдѣланномъ со всею Нѣмецкою важностію, И. поблѣднѣлъ; я затрепетала, и мое желаніе смѣяться надъ забавнымъ гнѣвомъ Пепибергца обратилось въ болѣзненное чувство страха и жалости. «Ахъ, что вы говорите» — воскликнули мы оба вдругъ — «какъ можно этого хотѣть? нѣтъ, нѣтъ! ради Бога, отпустите его..... Я вижу, что ошибался на счетъ вашей полиціи, простите это моему незнанію» — прибавилъ И. самымъ вѣжливымъ тономъ. Успокоенный Нѣмецъ отпустилъ нещастнаго мальчика, который, стоя предъ нашимъ окномъ, трепеталъ всѣмъ тѣломъ и былъ блѣденъ, какъ полотно; услыша, что его прощаютъ, онъ всплеснулъ руками съ такимъ выраженіемъ радости и такъ покорно сталъ на колѣни предъ нашимъ окномъ, что я была тронута до глубины души, и даже самъ Пепибергскій начальникъ тяжело вздохнулъ; наконецъ онъ пожелалъ намъ веселаго путешествія по Голштиніи, и ушелъ.
Теперь мы уже смѣло потребовали кофею, сливокъ, сухарей и холодной дичи на дорогу. «Ахъ, какой щастливый характеръ имѣешь ты, Александровъ» говорилъ мнѣ И., когда мы сѣли опять въ свой кабріолетъ; «ты совсѣмъ не грустилъ о пропажѣ своего имущества.» — Къ чему это великое слово имущество, И.? Развѣ мундиръ, подсумокъ и сорокъ червонцевъ имущество? — «Однакожь у тебя болѣе ничего нѣтъ.» — Нѣтъ, такъ будетъ; но твоя печаль была мнѣ очень смѣшна. — «Почему?» — Потому, что тебѣ не привыкать быть безъ денегъ: какъ только заведется какой червонецъ, ты сей часъ ставишь на карту и проигрываешь. — « Я иногда и выигрываю». — Никогда! Покрайности я ни разу еще не видалъ тебя въ выигрышѣ: ты игрокъ столько же неискусный, сколько я нещастливый. — «Неправда! Ты не можешь судить о моемъ искусствѣ; ты не имѣешь никакого понятія объ игрѣ» сказалъ И. съ досадою, и послѣ всю дорогу молчалъ.
За обѣдомъ мы помирились. Въ Ицечое мы ночевали и на другой день поѣхали къ Глюкштату. Печальный видъ Эльбы, которая здѣсь течетъ вровень съ болотистыми берегами, стаи вороновъ съ своимъ зловѣщимъ крикомъ нагнали намъ скуку и грусть; мы поспѣшили уѣхать оттуда, и свернувъ съ большой дороги, поѣхали проселочными. — Въ одномъ новомъ постояломъ домѣ, какъ намъ казалось, мы были пріятно удивлены вѣжливымъ пріемомъ и хорошимъ угощеніемъ. Наружность этого дома ничего не обѣщала болѣе, какъ только картофель для обѣда и солому для постели, и мы, вошедъ туда спросили себѣ обѣдать, какъ обыкновенно спрашиваютъ въ трактирахъ, не обращая никакого вниманія на хозяина. Но тонкая скатерть, фарфоровая посуда, серебряныя ложки и солонки и хрустальные стаканы возбудили наше вниманіе и вмѣстѣ удивленіе; этимъ не кончилось: поставя на столъ кушанье, хозяинъ просилъ насъ садиться и сѣлъ самъ вмѣстѣ съ нами. И., который не терпѣлъ никакой фамиліарности, спросилъ меня: «что это значитъ? за чѣмъ этотъ мужикъ сѣлъ съ нами?» — Ради Бога, молчи, отвѣчала я; можетъ быть, это будетъ что нибудь изъ Тысячи и Одной Ночи: кто знаетъ, во что можетъ превратиться нашъ хозяинъ? — Въ продолженіе этого разговора пришелъ хозяйскій братъ, и тоже сѣлъ за столъ; я не смѣла зачать говоритъ: недовольный видъ И. и безпечная веселость обоихъ крестьянъ до крайности смѣшили меня; чтобъ не обидѣть добродушныхъ хозяевъ неумѣстнымъ смѣхомъ, я старалась не смотрѣть на И. Послѣ обѣда намъ подали кофе въ серебряномъ кофейникъ, на прекрасномъ подносѣ, сливки въ серебряномъ горшечкѣ превосходной работы, и ложечку, фасона суповой разливальной ложки, тоже серебряную, ярко вызолоченную внутри. Все это поставили на столъ; оба хозяина просили насъ наливать для себя кофе по своему вкусу, и сѣли пить его съ нами вмѣстѣ. «Что это значитъ?» — повторялъ И. — «простой трактиръ, голыя стѣны, деревянные стулья, просто одѣтые люди — и прекрасной обѣдъ, превосходный кофе, фарфоръ, серебро, позолота, видъ какого-то богатства, вкуса и вмѣстѣ деревенской простоты! Какъ ты думаешь, Александровъ, что бы это такое значило?» — Не знаю ничего, но думаю только что намъ нельзя будетъ здѣсь платить. — «Почему? А я такъ думаю напротивъ, что здѣсь мы заплатимъ вдесятеро дороже противъ другихъ мѣстъ». Мы ушли прогуливаться по прекраснѣйшимъ окрестностямъ, какія только могли быть на столь ровной и плоской сторонѣ, какова Голштинія. Возвратясь, я просила И. распоряжаться во всемъ самому, требовать и расплачиваться, сказавъ, что на меня находитъ страхъ, и я ожидаю какого нибудь чуднаго явленія. Намъ подали чай съ тою же ласкою, добродушіемъ, богатствомъ прибора и вкусомъ. Наконецъ надобно было ѣхать; лошадь наша была прекрасно вычищена, кабріолетъ вымытъ, и братъ хозяйскій держалъ подъ узцы коня нашего у крыльца. Я увидѣла что И. вертитъ въ рукахъ два марка. «Что ты хочешь дѣлать? Неужели за столько усердія, ласки и угощенія всѣми благами земными ты хочешь заплатить двумя марками? Сдѣлай милость не плати ничего; повѣрь, что они не возмутъ.» — А вотъ увидимъ, отвѣчалъ И.; — и съ этимъ словомъ подалъ хозяину два марка, спрашивая довольно ли этого? «Мы ничего не продаемъ; здѣсь не трактиръ» отвѣчалъ хозяинъ покойно. И. нѣсколько смѣшался; онъ спряталъ свои марки и сказалъ, смягчая голосъ: «Но вы такъ много издержали для насъ.» — Для васъ ? Нѣтъ, я очень радъ, что вы заѣхали ко мнѣ; но раздѣлилъ съ вами только то, что всегда самъ употребляю съ своимъ семействомъ. — «Мы приняли васъ за крестьянъ» — сказалъ И., подстрѣкаемый любопытствомъ и ожиданіемъ какого нибудь необыкновеннаго открытія; но онъ тотчасъ спустился съ облаковъ. — Вы и не ошиблись: мы крестьяне. — Наконецъ, послѣ нѣсколькихъ вопросовъ и отвѣтовъ, узнали мы, что эти добрые люди получили наслѣдство отъ дальняго родственника своего, богатаго Ямбурскаго купца, что не болѣе полугода тому какъ они выстроили себѣ этотъ домъ, что подобныя нашей ошибки имъ часто случается видѣть, и что мы не первые сочли домъ ихъ за трактиръ. «И вы всѣхъ такъ радушно угощаете, не выводя изъ заблужденія?» — Нѣтъ, васъ первыхъ. — «За что же?» — Вы Русскіе офицеры; Король нашъ велѣлъ намъ съ Русскими обходиться хорошо. — «Однакожъ, добрые люди, Русскимъ офицерамъ пріятно было бы, если бъ вы не оставляли ихъ такъ долго въ тѣхъ мысляхъ, что они въ трактирѣ; мы все требовали такъ повелительно, какъ требуютъ только тамъ, гдѣ должно заплатить» — Вы могли угадать, что не за что платить, потому что мы обѣдали вмѣстѣ съ вами. — При сихъ словахъ И. покраснѣлъ, и мы оба не говорили уже болѣе, но поклонились доброму хозяину нашему, и уѣхали.
Настала глубокая осень. Темныя ночи, грязь, мелкій дождь и холодный вѣтръ заставляютъ насъ собираться предъ каминомъ то у того, то удругаго изъ нашихъ полковыхъ товарищей. Нѣкоторые изъ нихъ превосходные музыканты; при очаровательныхъ звукахъ ихъ флейтѣ и гитаръ вечера наши пролетаютъ быстро и весело.
Нѣтъ ни одного изъ насъ, кто бы радостно оставлялъ Голштинію; всѣ мы съ глубочайшимъ сожалѣніемъ говоримъ «прости» этой прекрасной сторонѣ и ея лобродушнымъ жителямъ. — Велѣно идти въ Россію. — Голштинія, гостепріимный край, прекрасная страна! никогда не забуду я твоихъ садовъ, цвѣтниковъ, твоихъ свѣтлыхъ, прохладныхъ залъ, честности и добродушія твоихъ жителей! Ахъ, время проведенное мною въ семъ цвѣтущемъ саду, было одно изъ щастливѣйшихъ въ моей жизни!... Я пришла къ Л. сказать, что полкъ готовъ къ выступленію. Полковникъ стоялъ въ задумчивости передъ зеркаломъ и причесывалъ волосы, кажется, не замѣчая этого. «Скажите, чтобъ полкъ шелъ; я останусь здѣсь на полчаса» — сказалъ онъ, тяжело вздохнувъ. — О чемъ вы вздохнули, полковникъ? развѣ вы не охотно возвращаетесь на родину? спросила я. — Вмѣсто отвѣта, полковникъ еще вздохнулъ. Выходя отъ него, я увидѣла меньшую Баронессу, одну изъ хозяекъ нашего полковника, прекрасную дѣвицу лѣтъ 24-хъ, всю расплаканную. Теперь я понимаю, отъ чего полковнику не хочется идти отсюда! Да, въ такомъ случаѣ родина — Богъ съ ней!...
