ПЕРСИДСКIЙ АНЕКДОТЪ.
Въ одинъ тихій, прекрасный вечеръ роскошнаго Востока, когда солнце, уже беззнойное, тихо догорало на Западѣ, обливая багровымъ румянцемъ вершины зданій, повелитель Ирана, Шахъ Тахмазъ, сидѣлъ, погрузившисъ въ бархатныя подушки. По временамъ онъ угрюмо посматривалъ на своихъ царедворцевъ, не говоря ни слова, между тѣмъ какъ они чинно сидѣли полукружіемъ на полу, поджавъ ноги и ожидая привѣтливаго взгляда отъ свѣтлыхъ очей своего повелителя.
Властелинъ Ирана, казалось, забылъ все на свѣтѣ и, вполнѣ предаваясь восточному кейфу, курилъ табакъ изъ драгоцѣннаго кальяна, поглаживая въ промежуткахъ черные усы свои. Напрасно въ это время вздумалъ бы кто нибудь заговорить съ Шахомъ: неумолимый гнѣвъ «царя царей» опалилъ бы дерзкаго, и ни заслуги, ни прежняя благосклонность не спасли бы его. Самъ визирь заблагоразсудилъ лучше молчать, и только безпрестанно зажималъ ротъ, чтобы вѣчнымъ кашлемъ своимъ не нарушить покоя грознаго владыки. Ему однакожь было досаднѣе всѣхъ, что «бездна щастія и мудрости» не обращаетъ на вѣрнаго раба своего лучезарнаго вниманія: потому что подъ веселый часъ Шахъ иногда позволялъ старику покашлять даже въ покояхъ своего «земнаго рая».
Придворный шутъ Шаха, Дальхинъ, также ломалъ голову, какъ бы развеселить шаха; но напрасно: онъ не могъ добиться, какой вѣтеръ нагналъ тучи на блистательное чело «средоточія вселенной», и вмѣстѣ съ тѣмъ готовъ былъ уступить честь всякому другому вызвать изъ этой тучи молнію.
Однимъ словомъ, положеніе царедворцевъ было самое несносное, и между тѣмъ какъ каждый изъ нихъ молился Аллаху, да избавитъ его отъ гнѣва «тѣни своей на землѣ» и проклиналъ свое настоящее дѣйствительно неловкое положеніе, — одинъ Шахъ сидѣлъ спокойно, пуская по временамъ облака дыма, и въ самомъ дѣлѣ являясь тогда какою-то неопреленною «тѣнью» рабамъ своимъ. Наконецъ шутъ, улучивъ удобную минуту, рѣшился прервать молчаніе. «Подлѣйшій изъ рабовъ праха туфлей вашихъ проситъ позволенія сказать слово!» — Говори, — грозно отвѣчалъ повелитель Ирана, — но беригись не развесилить Шаха, собачій сынъ; иначе языкъ твой навсегда перестанетъ болтать глупости!
«Шахинъ-Шахъ» — смиренно проговорилъ шутъ — «позволь старому визирю, вѣрному рабу твоему, покашлять, или вели отрубить нещастному голову, пока онъ кашлемъ своимъ не раздражилъ еще всеслышащаго слуха своего владыки, и тѣмъ не навлекъ на себя еще большаго преступленія.»
Тутъ Шахъ улыбнулся, посмотрѣвъ на стараго визиря, между тѣмъ какъ старикъ съ недовѣрчивостью уныло поглаживалъ свою крашеную бороду, думая, можетъ быть, что ему скоро придется проститься съ нею.
«Кашляй, вѣрный слуга мой» — милостиво сказалъ Шахъ; и благодарственная рѣчь визиря, начиненная всѣми цвѣтами восточнаго краснорѣчія, вмѣсто того чтобы пріятно пощекотать блистательные нервы «свѣтила міра», засѣла въ узкомъ горлѣ старика, и потомъ разлилась кашлемъ по всей комнатѣ, разсмѣшивъ всѣхъ и даже самого молчаливаго Шаха.
Въ это время вошелъ ходжа и, поклонившись до земли, доложилъ, что въ гаремѣ ожидаетъ Шаха черноокая Гюль-Джагаль (роза міра) у ложа упоенія.»
«А откуда привезеша она?» спросилъ Шахъ у министра гарема.
Тутъ визирь тотчасъ смекнулъ, что эта невольница взята изъ его дома и безъ его вѣдома, и, испытавъ уже не въ первый разъ, что «солнце міра» частенько пользуется звѣздами его гарема, спѣшилъ скорѣе выпутаться изъ бѣды.
«Подлѣйшій изъ рабовъ Вашего Высокомочія, визирь вашъ» — сказалъ старикъ, предупреждая отвѣтъ ходжи — «купилъ ее вчера у одного Турка за 200 тюменовъ, и сегодня прислалъ ее въ свѣтлый гаремъ Шаха, увѣренный, что подобной земной гуріи приличнѣе быть у «царя царей», нежели у подлѣйшаго изъ рабовъ его.»
«Благодарю, мирза, за вѣрность» — благосклонно, отвѣчалъ Шахъ — «кажется, я беру у тебя эту уже десятую; но награждая заслуги, всегда возвращалъ ихъ тебѣ: Гюль-Джагалъ будетъ также опять у тебя».
Визирь ударилъ челомъ, и скоро всѣ разошлись по домамъ, оставя Шаха, только съ министромъ гарема.
Шахъ шелъ медленно въ женское отдѣленіе своего дворца въ сопровожденіи ходжи; но вдругъ остановившись, велѣлъ позвать къ себѣ шута, который уже успѣлъ уйти, видя, что Шаху предстоитъ новое и можетъ быть лучшее развлеченіе. И такъ шутъ опять былъ представленъ предъ свѣтлыя очи Шаха, ожидая и не зная, что угодно будетъ «царю, царей» приказать ему.
«Послушай, Дальхинъ» — сказалъ Шахъ — «къ завтрему ты долженъ представить списокъ всѣхъ придворныхъ нашихъ чиновниковъ, и противъ каждаго написать приличную остроту; но берегись, если хоть одна изъ нихъ будетъ недостойна нашего высокаго вниманія.»
Бѣдный шутъ, ударивъ челомъ, отправился во-свояси, ломая голову, какъ тутъ поступить, и кляня судьбу и Шаха и всѣхъ глупыхъ чиновниковъ блистательнаго «царя царей».
Несчастный острякъ цѣлую ночь потѣлъ надъ составленіемъ эпиграммъ, но не тутъ-то было. Наконецъ предъ нимъ блеснула щастливая мысль назвать самого Шаха дуракомъ — и бѣднякъ готовъ былъ сначала ухватиться за нее зубами; но эта мысль была какъ молнія: она блеснула сперва ярко и пріятно, а потомъ, когда несчастный рѣшился изложить ее, она, казалось, спалила перо и обожгла пальцы самого сочинителя.
«Какъ! назвать Шаха дуракомъ?... Наплевалъ же я на бороду отца моего!... Осмѣлиться замазать свѣтъ міра горстію грязи?... Аллахъ, Аллахъ! это что за выдумка? Подобную дерзость только Иблись можетъ шепнуть въ ухо правовѣрнаго! Да, это можетъ сдѣлать только сумасшедшій или собака-гяуръ, а неправовѣрный рабъ «царя царей». — Тутъ шутъ, казалось, проникъ всю глубину золъ, которыя онъ чуть было не навлекъ на себя, и бѣднякъ началъ молиться: «Прости меня, Аллахъ, за такой грѣхъ! Да и какъ могло перо мое написать подобную дерзость на «тѣнь Аллы на землѣ?» — Нѣтъ, нѣтъ, я болѣе недостоинъ называться шутомъ Шаха, и перо мое не должно болѣе омокаться въ чернила, которыми пишутся буквы Корана. Пусть погибнетъ оно навсегда и подобно джаганъ-калему, которымъ Аллахъ съ одного почерка начерталъ міръ и потомъ бросилъ въ океанъ забвенія, я брошу его, и пальцы мои не дотронутся уже до него никогда.»
Проговоривъ это, шутъ задумался снова: «Лучше острить на счетъ другихъ и смѣшить Шаха: визирь, какъ старая лисица, хитрится добывать красавицъ; но увидѣвъ льва, уступаетъ безъ боя добычу.... Нѣтъ, и это худая острота; этимъ не разсмѣшишь Шаха, а только раздражишь визиря, и также будешь безъ языка... Конецъ концевъ, да чѣмъ же Шахъ не дуракъ?... Стоитъ только прикрыть дерзость бархатомъ приличія, и ѣдкость остроты задернуть дымкою ненамѣренной шутки, и тогда «пучина мудрости» увидитъ не хотя глупость свою, а я все таки буду съ барышомъ.»
Такъ разсуждалъ шутъ, и на другое утро явился въ назначенное время къ Шаху.
Съ обычною важностью восточныхъ Царей сидѣлъ Шахъ, обложенный со всѣхъ сторонъ подушками, и благовонный дымъ богатаго кальяна впутывался въ длинные усы и бороду «царя царей». На привѣты и доклады своихъ царедворцевъ онъ чуть кивалъ головою; но увидѣвъ Дельхина, потребовалъ у него списокъ заказанныхъ наканунѣ остротъ. Ставъ на колѣна, какъ велблюдъ, ожидающій груза, шутъ подалъ списокъ Шаху, и «царь царей», развернувъ листъ, и увидѣвъ имя свое, написанное золотыми буквами съ прибавленіемъ «дуракъ», грозно спросилъ: «чѣмъ оправдаетъ рабъ свою неумѣстную шутку?» Шутъ, упавши къ ногамъ Шаха, сказалъ смиренно: «благоразумно ли дать сумму на нѣсколько милліоновъ бродягѣ-Индѣйцу, взятому въ плѣнъ, и потомъ отпустить его въ далекое отечество?» — А если онъ возвратится, исполнивъ мои порученія, тогда что скажетъ тварь? — сказалъ грозно Шахъ,
«Тогда, «средоточіе земли и свѣтлая заря міра», я выскоблю имя ваше, и на мѣсто его черными чернилами напишу, что Индѣецъ Ажурамъ, рабъ вашъ, глупѣе самаго послѣдняго осла!»
Шахъ расхохотался, потрепавъ по спинѣ лежащего передъ нимъ шута и назначивъ ему награду за остроту; а толпа придворныхъ послѣдовала примѣру Шаху, и громкій хохотъ всѣхъ огласилъ своды дворца.
