ФРАНЦУЗСКАЯ АКАДЕМIЯ.
Скрибъ в Академiи. Онъ занялъ кресла Арно, умершаго въ прошломъ году,
Арно сочинилъ нѣсколько трагедій, которыя въ свое время имѣли большой успѣхъ, а нынѣ совсѣмъ забыты. Такова участь поэтовъ, которые пишутъ для публики, угождая ея мнѣніямъ, примѣняясь къ ея вкусу, а не для себя, не въ слѣдствіе вдохновенія независимаго, не изъ безкорыстной любви къ своему искусству двѣ или три басни, остроумныя или граціозныя, даютъ покойнику Арно болѣе права на титло поэта, нежели всѣ его драматическiя творенія. Всѣмъ извѣстенъ его Листокъ:
De ta tige détachée,
Рauvre feuillе desséchéе,
Où va tu? — Je m'en sais rien, etc.
Участь этого маленькаго стихотворенія замѣчательна. Костюшко передъ своею смертью повторилъ его на берегу Женевскаго Озера; Александръ Ипсиланти перевелъ его на Греческій языкъ; у насъ его перевели Жуковскій и Давыдовъ,
Нашъ боецъ чернокудрявый
Съ бѣлымъ локономъ на лбу.
Можетъ быть, и самъ Давыдовъ не знаетъ стиховъ, которые написалъ ему Арно, услыша о его переводѣ. Онъ помѣстилъ ихъ въ примѣчаніяхъ къ своимъ сочиненіямъ[1].
При вступленіи своемъ въ Академію Скрибъ произнесъ блестящую рѣчь, на которую столь же блистательно отвѣчалъ Вильменъ, а J. Janin въ своемъ фельетонѣ осмѣялъ того и другаго. Въ семъ случаѣ всѣ три представителя Французскаго остроумія были на сценѣ.
РѢЧЬ Г. СКРИБА.
Мм. Гг.
«Когда Генуэзская Республика, какъ вамъ извѣстно, дерзнула сопротивляться Лудовику ХIV, тогда Дожъ ея принужденъ былъ явиться въ Версаль, чтобъ испросить прощеніе у великаго Короля. Въ то время, какъ удивлялся онъ Версальскимъ садамъ, гдѣ каждый шагъ, представляетъ побѣду искусства надъ природою, ихъ шумнымъ водопадамъ, апельсиннымъ рощамъ и висячимъ террасамъ, его спросили: чтò находитъ онъ всего необыкновеннѣе въ Версали? Дожъ отвѣчалъ: «мое присутствіе!»
Такъ и я, Мм. Гг., видя вокругъ себя всѣ знаменитости Франціи, окруженный славными воспоминаніями литтературнаго величія, я долженъ бы удивляться всего болѣе моему здѣсь присутствію, еслибъ только одна мысль не успокоивала и не ободряла меня:
Академія, эта представительная Палата Литтературы, желала, чтобы всѣ роды произведеній, получившіе право гражданства по силѣ Буаловой хартіи и законовъ вкуса, имѣли въ нѣдрахъ ея своихъ уполномоченныхъ, ею утверждаемыхъ: подобно нашимъ законодательнымъ собраніямъ, гдѣ избранныйнебольшою деревнею сидитъ рядомъ съ Депутатомъ большаго города, она предоставила мнѣ входъ въ свое собраніе и возвысила тѣмъ незначительный родъ сочиненія, котораго я представитель; я бы гордился этимъ позволеніемъ, еслибъ авторъ водевилей имѣлъ право гордиться.
Да, М. Г., я не ошибаюсь въ истинной причинѣ моего сюда назначенія! Если довольно долго испытывалъ я свои силы на второстепенной сценѣ и старался изобразить Талію въ миніатюрѣ, если иногда на театрѣ, болѣе возвышенномъ, я старался начертать нѣсколько картинъ большаго размѣра; такія усилія не даютъ еще мнѣ права почитать себя здѣсь однимъ изъ представителей Комедіи. Вы же, Мм. Гг., и не нуждаетесь въ новыхъ: вы имѣете блистательныхъ авторовъ Домашняго Тирана, Адвоката, Духъ Зятей, Школы Стариковъ; вамъ хотѣлось только, чтобы кресла Ложона не оставались надолго праздными!
Въ его имени вы дали Пѣсни грамоту на дворянство; вы захотѣли передать ее мнѣ, и я только этому обстоятельству обязанъ честью занимать мѣсто между вами,
Можетъ быть, этотъ родъ сочиненія, по видимому столь незначительный, котораго названіе странно слышать подъ классическими сводами этой залы, можетъ быть, онъ достоинъ вашего вниманія; и мнѣ должно было бы по всей справедливости, или по крайней мѣрѣ изъ благодарности къ своему протектору, защищать его; мнѣ бы должно разсказать вамъ исторію Водевиля (Val dе vіге) отъ его колыбели до нашихъ дней; но обязанность болѣе важная и торжественная занимаетъ мои мысли и останавливаетъ на устахъ веселые напѣвы.
Много уже времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ я въ первый разъ былъ въ этой залѣ. Я учился тогда въ Наполеоновскомъ Лицеѣ, и на этомъ самомъ мѣстѣ, гдѣ все осталось попрежнему, намъ раздавали награды. Товарищи, соперники, друзья были здѣсь, какъ и теперь! Тамъ родные, сестры, матери! . . . Счастливъ, кто имѣетъ мать свидѣтельницею своего торжества! Я тогда былъ счастливъ! На этой сторонѣ сидѣли наши учители, начальники, знаменитые литтераторы и государственные люди: пальмы, назначенныя въ награду слабымъ достоинствамъ, раздавались тогда, какъ и теперь, великими талантами. Я спросилъ у моего сосѣда, какъ зовутъ Президента? Онъ отвѣчалъ: это Г. Фонтанъ (С'est le Grand-Маitre М. de Fontanes.) А возлѣ него кто это съ такимъ важнымъ и прекраснымъ видомъ? Главный Секретарь Университета, Г. Арно, авторъ Марія въ Минтурнѣ, трагедіи, которой прелестные стихи мы знали наизустъ. . . Авторъ Марія въ Минтурнѣ! я привсталъ, чтобъ посмотрѣть на него: думалъ ли я тогда, что ученикъ займетъ мѣсто своего учителя — и что приду въ это святилище я — положить кипарисную вѣтвъ на гробъ раздававшаго вѣнки!
Зачѣмъ, по крайней мѣрѣ, голосъ сильнѣе и выразительнѣе моего не призванъ говорить похвальнюе слово этому добродѣтельному человѣку и поэту, о которомъ вы сожалѣете? По какому послѣднему для него нещастію трудная честь оцѣнить произведенія трагической его музы досталась въ удѣлъ питомцу пѣсни?
Увлеченный съ юныхъ лѣтъ непреодолимою наклонностію къ поэзіи, Г. Арно былъ еще очень молодъ, когда издалъ Марія въ Минтурнѣ, первое свое произведеніе; это было смѣлое предпріятіе для молодаго человѣка 24-хъ лѣтъ: возбудить участіе къ отвратительному Морiю, человѣку, наполнившему Италію кровію и кознями, человѣку, который обезславилъ себя хищеніемъ и грабительствомъ, не имѣлъ подобно Силлѣ ни довольно величія души, чтобъ остановиться вовремя, ни довольно смѣлости, чтобъ оставить свое поприще; но Г. Арно понялъ, что въ глазахъ толпы нещастіемъ искупаются преступленія. Онъ избралъ героемъ не Марія гонителя, а Марія изгнанника, побѣдителя Кимвровъ, скитающагося бѣглеца; онъ чувствовалъ, что бываетъ на свѣтѣ великое и благородное зрѣлище: слава въ борьбѣ съ нещастіемъ, неудача, переносимая съ мужествомъ — и онъ отгадалъ! Не подражая авторамъ, до него изображавшимъ этотъ предметъ, не призывая на помощь ни постороннихъ интригъ, ни женщинъ, ни трагической любви, онъ приступилъ къ своему предмету съ строгою простотою древности — и соз длъ историческую картину, надъ которой возвышается вездѣ великій образъ Марія. И помните ли вы, Мм. Гг., какое впечатлѣніе производилъ этотъ рабъ, этотъ Кимвръ, когда онъ, испуганный при видѣ Консульскаго чела, покрытаго сороколѣтнею славою, бросалъ кинжалъ и убѣгалъ повторяя:
«Я никогда не буду въ состояніи умертвить Марія!»
Эта трагедія была посвящена Его Свѣтлости Графу прованскому, будущему Лудовику ХVIII. Арно былъ привязанъ къ дому его потому, что Принцъ любилъ литтературу, и покровительство его могло быть полезно молодому поэту: въ тѣ времена оно было необходимо даже и для литтературнаго успѣха; времена измѣнились, и слава Богу, теперь писатель не имѣетъ надобности просить вельможъ удостоитъ его покровительствомъ! Въ своемъ трудѣ находитъ онъ славу — и еще болѣе, если возможно — свою независимость.
Въ началѣ революціи Гр. Прованскій удалился въ чужіе края; а Арно, подвергаясь отъ того многимъ опасностямъ, поспѣшилъ переѣхать въ Англію. Странная была его участь! Покровитель, имъ избранный, тогдашній Принцъ, а въ послѣдствіи Король, былъ причиною двукратнаго удаленія Арно изъ Франціи: въ 92 году своимъ отъѣздомъ, въ 1815 своимъ прибытіемъ.
Арно старался снова возвратиться на родину. Захваченный какъ эмигрантъ въ Дункирхенѣ, онъ былъ брошенъ въ тюрьму и освобожденъ изъ нея по приказу Комитета общественнаго спокойствія (Сomité de salut рubliс), который постановилъ, и на этотъ разъ справедливо, что законъ объ эмигрантахъ не распространяется на литтераторовъ, а слѣдовательно и на автора Марія въ Минтурнѣ, поэтически предполагая, что вселенная принадлежитъ поэту, и что его отечество повсюду.
Наступили лучшіе дни для Франціи: республика еще существовала, но безъ кровавыхъ топоровъ Децемвировъ, даже безъ строгостей Рима и Спарты. По невоздержному вкусу къ роскоши и удовольствіямъ, по забвенію прошедшаго и безпечности о будущемъ, можно было бъ назвать республику Аѳинскою, если бъ у кого только достало смѣлости сравнить Барраса съ Перикломъ! Мы были тогда подъ правленіемъ Директоріи, правленіемъ слабымъ, веселымъ, роскошнымъ, правленіемъ такъ сказать Регенства Революціи.
Обратившись къ литтературнымъ трудамъ, Арно издалъ сперва трагедію Оскаръ, гдѣ такъ мило выражены тихія чувства любви и дружбы; потомъ трагедію Венеціанцы, коихъ пятый актъ есть лучшій актъ драмы новѣйшихъ временъ. Впрочемъ, для исторической вѣрности, мы должны сказать, что Арно не одинъ сочинилъ этотъ пятый актъ. Сперва онъ далъ щастливую развязку своей. пьесѣ. Мontсаssin, герой ея, неумиралъ, а былъ спасенъ своимъ соперникомъ отъ казни; эта развязка не понравилась одному Члену Института, котораго Арно зналъ въ Италіи, и которому читалъ свою трагедію. Этотъ Членъ Института былъ генералъ Бонапартъ, котораго мнѣнія въ литтературѣ были столь же тверды и рѣшительны, какъ и въ политикѣ; онъ терпѣть не могъ Вольтера, имѣлъ нещастіе не любить Расина, но Корнеля готовъ былъ сдѣлать первымъ Министромъ[2]. Бонапартъ любилъ развязки разительныя и хотѣлъ, чтобъ даже и на театрѣ всѣ препятствія уничтожались штыкомъ.
Конецъ пятаго акта Венеціанцовъ былъ для этого человѣка неестественъ: онъ находилъ, что щастіе любовниковъ портило развязку. Еслибъ нещастіе было неисправимо, говорилъ онъ г-ну Арно, то минутное ощущеніе, которое оно произвело во мнѣ, осталось бы у меня до вечера, до завтра! . . . Нужно, чтобъ герой умеръ, надо непремѣнно убить его! Убейте его! и Мontcassin былъ казненъ, по повелѣнію Наполеона, къ великому удовольствію публики, утвердившей приговоръ рукоплесканіями. Безполезно упоминать, что трагедія Венеціанцы была посвящена тенералу Бонапарту: это и справедливо.
Бонапартъ любилъ Арно, и эта дружба никогда не измѣнялась; Арно, какъ надежному человѣку, Бонапартъ поручалъ образованіе Iонійскихъ острововъ; Бонапартъ принимаетъ Арно въ своемъ домѣ, въ улицѣ Шантерень, позволяя ему участвовать въ домашнихъ разговорахъ, которые тогда были исторіею; послѣ, на адмиральскомъ кораблѣ, который везъ въ Египетъ Кесаря и его фортуну, Бонапартъ и Арно толкуютъ объ Оссіанѣ и Гомерѣ; потомъ Бонапартъ-императоръ даетъ ему одно изъ первыхъ мѣстъ въ Университетѣ. Наполеонъ постоянно уважалъ Арно, хотя не разъ могъ бы жаловаться на его сатирическія выходки и рѣзкую откровенность. Тотъ, кто однимъ взглядомъ умѣлъ отгадать, оцѣнить достоинство, въ первый день своего прибытія въ Италію, рукою побѣдителя написалъ на своихъ памятныхъ табличкахъ имя Арно: и двадцать три года спустя послѣ того, рукою умирающаго, писалъ онъ это же имя въ своемъ завѣщаніи, съ утесовъ Св. Елены.
Что могу я прибавить къ этому свидѣтельству?
Послѣ стодневнаго переворота, Арно, былъ изгнанъ, а что и того удивительнѣе, лишенъ мѣста, которое онъ занималъ между вами и на которое онъ вами былъ призванъ. Касательно стиховъ и поэзіи, Мольеръ сказалъ :
«Нors qu'un commandement eхрrès du roi nе vіenne . . .
Повелѣніе пришло и исключило Арно изъ Института.
Во время своего изгнанія, которое Арно перенесъ съ благородствомъ и твердостію, онъ сочинилъ послѣднее отдѣленіе Басенъ, лучшее, по моему мнѣнію, литтературное его произведеніе: ибо здѣсь онъ создалъ новый родъ, который останется образцомъ, тѣмъ болѣе, что авторъ не старался подражать ни Лафонтену, ни Флоріану; здѣсь нѣтъ веселой простоты перваго, нѣтъ изящной и граціозной чувствительности втораго; здѣсь эпиграмма, здѣсь сатира, здѣсь Ювеналъ, сдѣлавшійся баснописцемъ — можетъ быть, по одинаковой причинѣ.
Не былъ ли Арно увлеченъ самъ своею гиперболою? Не представлялось ли ему общество слишкомъ порочнымъ, а люди слишкомъ злыми? Справедливо упрекали Флоріана за излишнее множество овечекъ, разсыпанныхъ въ его сочиненіяхъ. Кажется, въ басняхъ Арно не слишкомъ ли много волковъ? . . .
Въ отсутствіе Арно, трагедія его Германикъ игралась въ Парижѣ и была принята съ успѣхомъ въ первый день, а на другой изгнана изъ театра подобно автору ея, изгнанному изъ Франціи. Наконецъ, когда послѣ пятилѣтней ссылки насталъ для него день правосудія, онъ возвратился въ отечество и опять занялъ свое мѣсто между вами . . . Тутъ неожиданный случай снова и уже навсегда похитилъ его у вашей дружбы! Младшій изъ его сыновей испыталъ жестокую потерю; отецъ спѣшилъ утѣшить сына и предпринялъ роковое для себя путешествіе. Арно имѣлъ привычку долго прогуливаться пѣшкомъ; на ходу сочинилъ онъ всѣ свои творенія. Однажды утромъ, по сильному жару, онъ проходилъ и просочинялъ болѣе обыкновеннаго; усталый онъ воротился домой; легъ на кровать и сказалъ дочери: поиграй на фортопіано; дочь повиновалась; отецъ, будто отдыхая, все болѣе и болѣе поникалъ головою: онъ уже былъ мертвъ, а она еще играла.
Онъ скончался безъ страданія, безъ предсмертныхъ мученій, съ улыбкою на устахъ, думая о своихъ утреннихъ трудахъ, о дѣтяхъ, о друзьяхъ, можетъ быть, о васъ, Мм. Гг.!
Онъ умеръ, оставивъ намъ троихъ сыновей, свою и нашу надежду! троихъ сыновей, которые на поприщахъ литтературномъ, военномъ и судебномъ, достойно поддерживаютъ честь отцовскаго имени. Одинъ изъ нихъ, авторъ Регула, доказалъ, что принадлежитъ къ одной изъ тѣхъ фамилій, которыхъ слава наслѣдственна, доказалъ, что аристократическое право дворянства, доставаемое авторствомъ, подобно купленному оружіемъ, можетъ учреждать маіоратство.
Хотя ничто не подавало повода думать о скорой кончинѣ Арно, но съ нѣкотораго времени здоровье его видимо, слабѣло. Сильные удары, безжалостно направленные на человѣка, и писателя, поколебали его крѣпкую, но чувствительную и раздражительную организацію,
Въ наши времена существуетъ ядовитый родъ критики, которая достигаетъ до сердца; ею не поскупились для Арно: и не смотря на свои сѣдины на прежніе тріумфы, онъ не могъ, подобно Марію въ Минтурнѣ, обезоружить Кимвра.
Надобно сказать и то, весьма часто ошибались въ характерѣ Арно. Въ душѣ этого человѣка глубоко напечатлѣвались всѣ воспоминанія и добра и зла. Если онъ никогда не забывалъ нанесеннаго ему зла, то вѣчно за то носилъ въ сердцѣ благодѣяніе. Признáемся также, что, по живому и острому расположенію ума своего, Арно не могъ удержаться отъ остраго слова, и если прибавимъ къ этому недостатку необыкновенную откровенность Арно, то намъ будетъ понятно, отъ чего онъ имѣлъ столько враговъ. Между тѣмъ не было человѣка добрѣе его. Неразъ доказывалъ онъ это; неразъ, занимая важную должность при Университетѣ, онъ подавалъ руку помощи отвергнутому таланту или скромному достоинству. Арно принялъ въ свою канцелярію нашего поэта Беранже, котораго онъ одинъ тогда разгадалъ. Разговоръ Арно былъ исполненъ выраженій смѣлыхъ и живописныхъ, носилъ на себѣ отпечатокъ той насмѣшливости, которая встрѣчается въ его басняхъ, разныхъ стихотвореніяхъ и даже въ пѣсняхъ, оригинально веселыхъ . . . . да, Мм. Гг., въ пѣсняхъ Арно, въ пѣсняхъ трагическаго писателя! Я такъ горжусь этимъ обстоятельствомъ, что спѣшу заговорить о немъ: это для меня важный авторитетъ, это новое доказательство въ пользу рода сочиненія, которому я осмѣливаюсь, можетъ быть, дерзко доставить между вами право гражданства.
Для этого, Мм. Гг., мнѣ бы должно развернутъ передъ вами то, что я назову героическими временами пѣсни, когда она сопутствовала въ сраженіяхъ Роланду и храбрымъ рыцарямъ Карла Великаго, или когда съ Труверами и Менестрелями съ арфою въ рукахъ она приходила къ дверямъ Дворца и садилась за столъ съ владѣтелемъ зáмка; показать вамъ, потомъ, какъ она отправилась въ крестовые походы и помѣщалась съ первыми христіанскими баронами; какъ она, сидя у готическаго очага, веселымъ напѣвомъ о Султанѣ Саладинѣ забавляла досуги благородныхъ дамъ. Потомъ я бы долженъ былъ представить вамъ ее, когда нѣжная и воинственная съ Агнесою Сорель она научала Карла VII, какимъ образомъ возвращаютъ королевства; какъ она, насмѣшливая и щеголеватая, писала съ Францискомъ I веселые куплеты на стеклахъ Шамбора, потомъ вдругъ, фанатическая и возмутительная, съ крестомъ Лиги, или подъ знаменемъ Фронды, пошла на Королей, низвергала министровъ, перемѣняла Парламенты; и можетъ быть, желая изобразить исторію пѣсни, я бы неожиданно разсказалъ вамъ всю исторію Франціи.
Въ знаменитой рѣчи, исполненной тонкихъ и остроумныхъ мыслей, одинъ изъ первыхъ нашихъ драматическихъ авторовъ, доказывалъ здѣсь, что если бы какой нибудь ужасный переворотъ истребилъ съ лица земли всѣ историческіе документы, оставивъ невредимымъ лишь собраніе нашихъ комедій, то это собраніе замѣнило бы всѣ лѣтописи. Литтературная свобода Академіи позволитъ ли мнѣ не вполнѣ раздѣлять это мнѣніе? Я не думаю, чтобъ комическій авторъ былъ историкомъ: это не его назначеніе; не думаю, чтобы въ самомъ Мольерѣ можно было найти исторію нашей страны. Комедія Мольера говоритъ ли намъ что нибудь о великихъ происшествіяхъ вѣка Лудовика ХIV? Есть ли въ ней хотя слово о заблужденіяхъ, слабостяхъ и ошибкахъ великаго Короля! Говоритъ ли она объ уничтоженіи Нантскаго эдикта? Нѣтъ, Мм. Гг., точно также, какъ комедія временъ Лудовика ХV молчитъ о Рarс-аu-сеrf, комедія временъ Имперіи — о страсти къ завоеваніямъ! Если прибавимъ къ этому новую невѣроятность (меня такъ часто упрекали въ этомъ недостаткѣ, что мнѣ позволено будетъ прибавить еще тысячу первую въ пользу истины) и если въ свою очередь предположимъ, что, подобно тому намѣстнику Магомета, который сжегъ всю библіотеку Александрійскую и сохранилъ только книгу Пророка, найдется въ наши времена какой нибудь побѣдитель Калмыцкій или Татарскій, любитель веселостей, пристрастный къ пѣснямъ какъ Омаръ къ Алкорану, сожжетъ всѣ историческія книги, а пощадитъ только собраніе нашихъ пѣсенъ разнаго рода и водевилей, напечатанныхъ донынѣ, посмотримъ, нельзя ли будетъ съ пособіемъ однихъ этихъ документовъ возстановить главнѣйшіе факты нашей исторіи? Быть можетъ, я заблуждаюсь; быть можетъ, это одинъ только парадоксъ; но мнѣ кажется, что съ помощію этого веселаго архива, этихъ поющихъ лѣтописей, легко было бы отыскать имена, числа, произшествія, забытыя комедіею, или историческія лица, пощаженныя ею.
Подобная вѣрность не возможна для комической музы, я знаю; я это говорю ей не въ укоризну, а разсказываю просто какъ есть дѣло; я увѣренъ, что ни Лудовикъ ХIV, ни Лудовикъ ХV, ни Наполеонъ, не потерпѣли бы на театрѣ великихъ поу.ченій исторіи, и не позволили бы вывести на сцену то, что бы до нихъ близко касалось. Нынѣшній комическій авторъ въ семъ отношеніи не имѣетъ больше преимущества передъ своими предшественниками. У насъ раздражительность партій заступила мѣсто раздражительности Правительства; въ нашъ вѣкъ свободы, мы не вольны изображать на сценѣ все смѣшное: всякая партія защищаетъ своихъ и позволяетъ занимать смѣшное лишь у сосѣда; самое книгопечатаніе, эта неограниченная власть свободныхъ правленій, книгопечатаніе хочетъ говорить правду всему свѣту, но не любитъ, чтобъ говорили ему истину. Я здѣсь, повторяю, не хочу укорять комедію, но напротивъ оправдать ее и доказать, что отъ нее требовали невозможнаго, требовали, чтобъ она заступила мѣсто исторіи.
По крайней мѣрѣ, комедія намъ описываетъ нравы? . . . Справедливо! Согласенъ, что она ближе къ точности и истинѣ нравоописательной, нежели къ исторической; но со всѣмъ тѣмъ, исключая нѣкоторыя, весьма рѣдкія произведенія (какъ наприм. Туркаретъ, образецъ точности), мы находимъ театръ, по какой-то довольно странной судьбѣ, почти всегда въ прямомъ противорѣчіи съ обществомъ. Напримѣръ, Мм. Гг., касательно нравовъ? Разберемъ эпоху Регенства! Если комедія выражаетъ постоянно общество, то комедія тѣхъ временъ должна бы намъ представить странныя вольности и веселыя сатурналіи. Совсѣмъ нѣтъ; она холодна, точна, взыскательна, и благопристойна. Такова комедія Детуша, она не смѣется или смѣется очень мало, комедія Лашоссе плачетъ. Подъ скиптромъ Лудовика ХV, или лучше подъ скиптромъ Вольтера, въ ту минуту, когда разрѣшались эти великіе вопросы, измѣнившіе всѣ общественныя мысли и въ быстромъ движеніи увлекавшіе осьмнадцатое столѣтіе, столь полное настоящимъ и будущимъ, мы видимъ на театрѣ Дора, Мариво, Де Лану, т. е. остроуміе, романизмъ и пустоту.
Во время самыхъ жестокихъ періодовъ революціи, когда трагедія, какъ говорили, рыскала по улицамъ, что представлялъ театръ? Сцены человѣколюбивыя и чувствительныя, какъ напримѣръ: Женщины, Сыновняя Любовь, а въ Январѣ 95 года, во время суда надъ Лудовикомъ ХVІ, давали Прекрасную Мызницу, комедію пастушескую и чувствительную. Во время Имперіи, въ царство славы и побѣдъ, комедія не была побѣдительницею и воинственною! При возстановленіи Бурбоновъ, правленіи мирномъ, лавры, военные мундиры, завладѣли сценою; Талія надѣла эполеты! А въ наши времена? Въ эту самую минуту, въ которую я говорю съ вами, вообразите иностранца, новаго Анахарсиса, упавшаго съ неба посреди нашей образованности и отправляющагося въ театръ, чтобъ узнать точное и положительное состояніе Парижскихъ нравовъ въ 1835-мъ году? Какъ бы испугался этотъ почтенный иностранецъ! Онъ не посмѣлъ бы показаться въ улицахъ Парижа невооруженный, не посмѣлъ бы сдѣлать шага, чтобъ не встрѣтить убійства, прелюбодѣянія, кровосмѣшенія; а все отъ того, что его увѣрили, будто театръ есть выраженіе общества.
И еслибъ потомъ кто нибудь взялъ этого иностранца за руку и ввелъ въ наши гостиныя, въ нашъ семейный кругъ, съ какимъ бы удивленіемъ увидѣлъ онъ, что ни въ одну эпоху, можетъ быть, нравственность наша не была такъ хороша, какъ теперь; что кромѣ нѣкоторыхъ исключеній, о которыхъ говорятъ только по ихъ рѣдкости, никогда еще подъ домашнею кровлею не жило столько добродѣтелей. Еслибъ ему сказать, что прежде высшіе классы подавали примѣръ порока, что часто самъ Дворъ ничтожилъ народную нравственность; если сказать ему, что теперь добродѣтель низходитъ къ намъ свыше и отражается отъ престола на обществѣ: то, помирившись съ этимъ обществомъ, которое онъ обвинялъ по незнанію, иностранецъ съ радостію сказалъ бы: меня обманули; слава Богу, театръ не всегда служитъ выраженіемъ современныхъ нравовъ!
Какимъ же образомъ растолковать, Мм. Гг., это постоянное противорѣчіе между театромъ и обществомъ? Случай ли этому причиною, или скорѣе современный вкусъ и наклонновти, отгаданныя и разработанныя авторами? Вы идете въ театръ и не за нравоученіемъ или исправленіемъ, а для развлеченія и удовольствія. Васъ увеселяетъ болѣе вымыселъ, нежели истина! Представляя то, что вы имѣете ежедневно передъ глазами, нельзя вамъ понравиться; но то, чего не видите вы въ обыкновенной жизни, все чрезвычайное, романическое, вотъ что васъ очаровываетъ,— теперь это и представляютъ вамъ.
Такъ во дни ужаса революціи, именно потому, что вашимъ глазамъ больно было смотрѣть на кровавыя сцены и грабительства, вы были счастливы, находя на театрѣ человѣколюбіе и благотворительность, которыя тогда были вымыслами. . . .
Точно такъ и во времена возстановленія Бурбоновъ, вамъ напоминали тѣ дни, когда вы давали Европѣ законы — и прошедшее утѣшало васъ въ настоящемъ.
Слѣдственно театръ весьма рѣдко бываетъ выраженіемъ современнаго общества; по крайней мѣрѣ, какъ мы видѣли, онъ часто выражаетъ противоположное, такъ что должно искать произшествія въ томъ именно, о чемъ театръ молчитъ. Комедія изображаетъ страсти всѣхъ временъ, какъ изображали ихъ Мольеръ, Данкуръ и Пикаръ, съ такою веселостію, какъ Коленъ д'Арлевилль, съ такою прелестью, какъ Андріё; она описываетъ рѣдкія исключенія и минутныя странности; она едва приподнимаетъ завѣсу и показываетъ намъ только уголокъ общества; но нравы цѣлаго народа, цѣлыя эпохи, изящныя или грубыя, развратныя или набожныя, кровавыя или героическія, кто ихъ намъ откроетъ? Хороши онѣ были или дурны, ихъ вы найдете, Мм. Гг., въ тѣхъ лѣтописяхъ, о которыхъ я вамъ сейчасъ говорилъ:
Сes рeintures naïves,
Dеs malices du siècle immortelles archives.
Пѣсня! она не имѣла никакой выгоды скрывать истину, а появлялась напротивъ именно для того чтобъ высказать ее! И такъ, Мм. Гг., пробѣжимъ снова тѣ эпохи, о которыхъ мы говорили, начнемъ съ Регенства, такъ мало сохраненнаго комическими авторами того времени и прибѣгнемъ къ пѣсенникамъ: будутъ ли они болѣе вѣрными живописцами общества? Колле, напримѣръ:
Сhansonnіers, mes confères,
Lе соeur, l'аnour sont des chimères,
Dаns vos chansons legères
Тraitez de vieuх abus
Сes vertus
Qu'on n'a plus.
Не бойтесь, Мм. Гг., я вамъ прочту только одинъ куплетъ и то отрывками:
L'аmour est mort en France
С'est un
Défunt
Моrt de troр d'aisanсе!
. . . . . . . . . . . . . . . .
Еt tous сes nigauds
Оui font des madrigauх
Suррosent à nos dames
Des сoeurs
Des moeurs,
Dеs vertus, des ames!
Еt remplissent de flamme
Nos amans рresque eteints,
Сes рantius
Libertins!
Не видите ли вы, Мм. Гг., всего Регенства въ этихъ стихахъ? А что было бы, еслибъ я прочи талъ всю пѣсню до конца!
Хотите ли узнать общество осьмнадцатаго столѣтія? Это общество щегольское и остроумное, разсудительное и скептическое, которое вѣрило не въ Бога, а въ наслажденія? Хотите ли имѣть понятіе о его нравахъ, философіи и маленькихъ ужимкахъ? Не спрашивайте Комедію — она вамъ ничего не скажетъ! Прочтите пѣсни Вуазенона, Буфлера и кардинала Берни.
Пойдемте далѣе къ тѣмъ временамъ, когда испуганной Пѣснѣ приходилось изломать свирѣль свою: она и тутъ не молчитъ, не перестаетъ описывать нравовъ своего времени; она неотлучна какъ вѣрное эхо, при всякой громкой эпохѣ принимаетъ звуки и передаетъ ихъ намъ. Такъ въ нашу революцію, раздѣляющуюся на двѣ различныя половины, періодъ ужасовъ изображенъ въ безбожныхъ пѣсняхъ 93 года, періодъ геройства и славы въ воинственныхъ гимнахъ, которые повели нашихъ воиновъ на завоеваніе Европы.
Я не говорю вамъ о славѣ Имперіи — она имѣла исторіографами всѣхъ пѣсенниковъ той эпохи, начиная съ Дезожье, перваго пѣсенника всѣхъ временъ, который производилъ пѣсни, какъ Лафонтенъ басни!
Что касается до временъ возстановленія Бурбоновъ, то не спрашивайте о нихъ наши театры, не ищите ихъ въ столбцахъ Монитёра; для этого у насъ есть пѣсни Беранже.»
— Въ концѣ рѣчи своей, остроумный ораторъ представляетъ Пѣсню во всегдашнемъ бореніи съ господствующею силою; онъ припоминаетъ, какъ она воевала во времена Лиги и Фронды, какъ осаждала палаты кардиналовъ Ришелье и Мазарина, какъ дерзала порицать важнаго Лудовика ХIV, какъ осмѣивала его престарѣлую любовницу, безталантныхъ министровъ и несчастныхъ генераловъ; какъ при умномъ и безнравственномъ Регентѣ и при слабомъ и холодномъ Лудовикѣ ХV нападенія ея не прекратились; какъ наконецъ въ безмолвное время грознаго Наполеона она одна возвысила свой голосъ, и приводитъ въ примѣръ извѣстную пѣсню: Le roi d'lvetot.
Il étoit un Roi d'Ivetot,
Рeu connu dans l'histoirе,
Se levant tard, se сouchant tòt,
Рassant le jour à boire,
Еt сouronné рar Jeanneton
D'un simple bonnet de coton etс.
Признаюсь: врядъ ли кому могло войти въ голову, чтобъ эта пѣсня была сатира на Наполеона. Она очень мила (и чуть-ли не лучшая изо всѣхъ пѣсень хваленаго Вéranger), но ужь конечно въ ней нѣтъ и тѣни оппозиціи.
ОТВѢТЪ Г. ВИЛЬМЕНА, НЕПРЕМѢННАГО СЕКРЕТАРЯ АКАДЕМIИ.
М. Г.!
Ваша рѣчь имѣла успѣхъ такой же, какъ и ваши комедiи; здѣсь встрѣчаютъ васъ тѣ-же рукоплесканія, которыя раздаются при вашемъ имени на всѣхъ театрахъ Франціи и почти всей Европы. Академія это предвидѣла: она была увѣрена, что избрать васъ было дѣломъ справедливости и народности. Во всѣхъ родахъ литтературы всякая прочная слава даетъ право на Академическое званіе; никому не можетъ быть дозволено въ продолженіи 20 лѣтъ безнаказанно моритъ со смѣху публику.
Напрасно, М. Г., слѣдуя законамъ оффиціальной скромности, вы бы стали унижать предъ нами постоянные ваши успѣхи, опираясь на легкую форму вашихъ сочиненій; все дѣло въ произведеніи вкуса не въ предметѣ и не въ формѣ — но въ талантѣ. Есть пѣсни, которыя гораздо лучше эпической поэмы. Знаменитый Академикъ, котораго вы теперь занимаете мѣсто и котораго вы такъ удачно характеризировали, послѣ великихъ трагическихъ произведеній отличился особенно своею оригинальностію въ эпиграммахъ, названныхъ имъ Баснею. Этотъ человѣкъ съ умомъ и талантомъ умѣлъ бы оцѣнить всю творческую силу, которая видна въ безчисленныхъ и разнообразныхъ вашихъ комическихъ произведеніяхъ. Онъ бы не упрекнулъ васъ, ни за многихъ вашихъ сотрудниковъ, ни за многія прелестныя ваши произведенія, которыя принадлежатъ не вамъ одному, но которыя безъ васъ никогда бы не существовали. Арно зналъ, что вкусъ, который умѣетъ выбирать и совершенствовать, есть важная часть изобрѣтенія, что мысль вполовину принадлежитъ тому, кто умѣетъ придать ей настоящую цѣну. Онъ съ радостію-бы принялъ предложеннаго вами ему сотрудника.— Наполеона, котораго краткую и страшную піитику вы такъ удачно изобразили.
Только пятый актъ Венеціанцевъ они создали вмѣстѣ. Если это сообщество не было дѣятельнѣе, то виною тому не генералъ Бонапартъ, который въ первомъ жару молодости и славы, между побѣдой надъ Италіей, управленіемъ Франціей, завоеваніемъ Египта, занимался всѣмъ, думалъ обо всемъ вдругъ, и не зналъ, куда дѣваться съ своими мыслями и изобрѣтеніями въ ожиданіи Императорскаго престола. Арно привязался къ нему съ похода въ Италію, со времени трагедіи Оскаръ, которую послалъ онъ героическому обожателю Оссіана. Вскорѣ потомъ онъ принялъ участіе въ Египетской экспедиціи и послѣдовалъ за Кесаремъ въ Александрію. Во время переѣзда на адмиральскомъ кораблѣ Востокъ, который несъ въ себѣ столько ученыхъ и военныхъ знаменитостей, Арно безпрестанно бесѣдовалъ съ Генераломъ. Говорили о войнѣ, объ искусствахъ, о свободѣ, о завоеваніи всего свѣта, о литтературѣ, о трагедіи. Бонапартъ часто возвращался къ этому послѣднему предмету, для котораго онъ составилъ себѣ цѣлую теорію. Политика, общественная польза — вотъ что по его мнѣнію могло быть единственными предметами трагедіи; гдѣ дѣло шло о любви, о сердечныхъ бореніяхъ, не исключая и Заиры, все это онъ причислялъ къ комедіи. Арно противился этимъ нововведеніямъ и однажды послѣ долгаго спора, когда Генералъ сказалъ ему: «Какъ бы то ни было, но мнѣ хочется сочинить съ вами вмѣстѣ трагедію.» — Охотно, отвѣчалъ Арно, — тогда, когда мы сочинимъ вмѣстѣ планъ сраженія!
Не смотря на эту короткость въ обращеніи, которой-бы многіе позавидовали, — не смотря на довѣрчивость счастливой звѣздѣ завоевателя, Арно не окончилъ путешествія. Долгъ дружбы задержалъ его въ Мальтѣ при началѣ завоеванія. Но онъ былъ изъ первыхъ между тѣми, которые призывали героя изъ Египта и приготовляли къ тому общее мнѣніе,
18-е Брюмера Арно находился при Бонапартѣ однимъ изъ ревностныхъ участниковъ военнаго переворота, который основалъ Имперію, и находился при немъ безъ всякихъ личныхъ расчетовъ. Литтераторъ въ полномъ смыслѣ слова, нѣсколько безпечный и гордый, Арно не заботился болѣе ни о своей будущности, ни о благосклонности своего покровителя. Сперва остался онъ въ Мальтѣ, а послѣ въ дали отъ политики и Императорскаго Двора при нялъ на себя скромную и важную должность, гдѣ его вліяніе было всегда правосудно и благодѣтельно.
Свободные часы его были всѣ посвящаемы литтературѣ. Трагическій авторъ школы Дюсиса въ произведеніяхъ своихъ, онъ прибавилъ къ древнимъ формамъ новую степень ужаса, а иногда и простоты. Страстный обожатель Наполеона, онъ не воспѣвалъ его царствованія. Великіе Властители, потрясающіе сильно воображеніе народовъ, пробуждаютъ его у поэтовъ уже долго послѣ своей кончины. Одаренный умомъ колкимъ и насмѣшливымъ, способнымъ болѣе къ коварнымъ намекамъ басни, нежели къ панегирику, Арно выхвалялъ Наполеона лишь послѣ его паденія и то важнымъ языкомъ исторіи. Его пристрастіе было благоговѣніе къ генію и къ несчастію; оно вдохнуло ему много краснорѣчивыхъ страницъ: онъ заплатилъ изгнаніемъ за право написать ихъ. Писатель мирный, врагъ всѣхъ общественныхъ переворотовъ, онъ былъ увлеченъ бурей, сокрушившей династію.
По этому случаю, въ продолженіе нѣкотораго времени, онъ могъ не принадлежать болѣе этой Академіи, гдѣ онъ имѣлъ столько правъ на свое мѣсто и, куда все его призывало. Онъ даже возвратился къ намъ при томъ правленіи, которое такъ несправедливо изгнало его. Во второй разъ услышалъ онъ здѣсь похвалы трудамъ, прославившимъ жизнь его, и таланту, которому никакая революція не могла дать отставки. Ему прочли тѣ стихи, которымъ означенъ былъ первый день его изгнанія; и онѣ нашелъ въ рукоплесканіяхъ и въ живомъ соучастіи публики сладкую награду своему благородному характеру.
Этотъ характеръ вмѣстѣ съ его славою далъ ему право на мѣсто, требовавшее довѣренности, которое опустѣло между нами послѣ умнаго и почтеннаго Андріё, мѣсто, которое требуетъ безкорыстной любви къ словесности, призываетъ иногда къ защитѣ ея достоинства и должно быть нераздѣльно соединено съ тѣми благородными чувствами, которыя она внушаетъ душѣ человѣка.
Какъ должны мы сожалѣть, что внезапная смерть прекратила эту жизнь въ полной ея силѣ и похитила Арно посреди недоконченныхъ трудовъ его! Записки, писанныя имъ съ такимъ остроуміемъ и безпечностію, составляютъ любопытный памятникъ его старости, и могутъ выдержать эту неблагодарную и грубую критику, которая всегда ожидаетъ послѣднихъ произведеній художника и поэта. Арно, какъ умный и нечестолюбивый зритель, замѣшанный въ движенія вѣка, не умѣлъ имъ пользоваться, но видѣлъ много вещей и всегда умѣлъ оцѣнять ихъ съ тою сильною прямотою совѣсти, отъ которой яснѣетъ самый расчетъ разума. Ни собственная выгода, ни политическія связи не имѣли вліянія на вѣрность его воспоминаній, на его нравственный инстинктъ. Нѣкоторыя несчастія прежней Королевской династіи, можетъ быть, нигдѣ не были описаны съ такимъ живымъ участіемъ, какъ въ книгѣ Арно, изгнаннаго изъ Франціи въ 1815 году.
Это происходило отъ того, что чувства справедливости были у него врожденными; и его строки хотя носитъ иногда печать современныхъ страстей, но дышатъ всегда откровенностію, которой нельзя не уважать.
Вы поняли и достойно оцѣнили талантъ вашего предшественника; но ваше поприще, М. Г., счастливое и легкое, не можетъ сравниться съ его поприщемъ, Вы, я знаю, уважаете музу науки, ученые труды, успѣхи, дорого купленные и до бываемые съ боя. Вы все это знаете по слухамъ: для васъ литература съ молодости была рядъ наслажденій, славою, богатствомъ. Это весьма рѣдкая участь, примѣръ опасный, быть можетъ; но его оправдываютъ вашъ талантъ и характеръ.
Не бойтесь, М. Г., я не буду долго останавливаться на этой счастливой участи; но позвольте мнѣ найти причину ея въ вопросѣ болѣе общемъ, который вы сей часъ предложили себѣ и разрѣшили умно и удачно, но можетъ быть, не совсѣмъ справедливо. Тайна вашихъ постоянныхъ успѣховъ заключается, я думаю, въ томъ, что вы счастливо разгадали духъ нашего вѣка; вы создали родъ комедіи, съ которою онъ хорошо сроднился, которая походитъ на него, комедію живую, развязную, быструю; не обширную изящную картину, которую изучить намъ не достаетъ времени, а рядъ портретовъ выразительныхъ, которые блеснутъ, исчезнутъ, но не забываются. И такъ, не раздѣляя мнѣнія, которое вы поддерживаете, не думая, подобно вамъ, что театръ по существу своему долженъ быть въ противорѣчіи съ нравами, противоположнымъ полюсомъ общества, что онъ не долженъ походить на публику, чтобы нравиться публикѣ, я, признаюсь вамъ, придерживаюсъ втораго мнѣнія и могу опровергнуть ваши доказательства вашими же комедіями.
Безъ сомнѣнія, одна комедія не составляетъ полной исторіи народа; но она объясняетъ, пополняетъ эту исторію. Она ничего не говоритъ о политическихъ произшествіяхъ, по крайней мѣрѣ со временъ Аристофана, (или, если хотите, со временъ Бертрана и Ратона), но она свидѣтельница духа и нравовъ народа, у котораго родились эти произшествія. Не называя никого по имени, она пишетъ лѣтопись каждаго. Узнали ли бъ вы совершенно вѣкъ Лудовика ХIV безъ Мольера? Знали ли бы вы, чтó былъ тогда дворъ, городъ и особенно Тартюфъ? Нѣтъ ни одной пьесы Мольера, не исключая и фантастической драмы Донъ Жуана, которая бы не показала, вамъ какой нибудь любопытной стороны народнаго духа въ ХVII столѣтіи, не дала бы вамъ понятія о движеніи въ нравахъ и не открыла бъ вамъ броженія мнѣній при мнимой тишинѣ этой величественной эпохи?
Въ послѣдствіи, М. Г., эта мелочная, жеманная драма Дoрата, Лану, и даже Мариво, котораго вы уже слишкомъ смѣшиваете съ ними, увѣрены ли вы, что она въ сильной противоположности съ своимъ временемъ? ХVІII-е столѣтіе, столь полное настоящимъ и будущимъ, выражаясь вашими словами, ХVІII-е столѣтіе не походило ли въ праздности высшихъ классовъ, въ злоупотребленіяхъ ума, въ утонченномъ развратѣ нравовъ на натянутую драму, которой оно рукоплескало? И даже не найдемъ ли мы и въ другихъ комедіяхъ того времени, еще болѣе слабыхъ, вѣрнаго изображенія нравовъ, и можетъ быть достойнаго наблюденій Историковъ? Что же касается до хорошихъ комедій той же эпохи, то они говорятъ много, и даже слишкомъ много; напримѣръ, Свадьба Фигаро, есть безцѣнное свѣдѣніе для исторіи.
Я боюсь, М. Г., слѣдуя за вами долѣе, броситься ради комедіи въ лѣтописи нашей революціи: но и въ ту эпоху, этотъ сантиментальный наборъ словъ, это идолопоклонство старости, добродѣтели, дѣтству, выводимое на театрѣ во время политическихъ ужасовъ, не было ли также чертою нравовъ? Тотъ же самый наглый обманъ не повторялся ли въ рѣчахъ трибуны и въ программахъ народныхъ праздниковъ, гдѣ священныя слова человѣчества смѣшивались съ гнусными преступленіями;— это были проповѣди и гимны новой Лиги.
Мнѣ кажется, М. Г., что театръ, хорошъ ли он или дуренъ, естественъ ли онъ, или натянутъ, всегда, какъ прежде говорили и доказывали, театръ есть драгоцѣнный свидѣтель для исторіи нравовъ и мнѣній.
Въ нравахъ народа заключены его предразсудки, его воспоминанія, его сожалѣнія; для этого онъ иногда ходитъ въ театръ искать того, что не выражаетъ настоящаго его положенія, но говоритъ ему о томъ, чего онъ желаетъ, или что имъ потеряно. И потому я скажу, М. Г., пользуясь вашимъ же примѣромъ: если въ мирныя времена возстановленія ваши отставные полковники, ваши заслуженные храбрые солдаты были въ такой милости у публики, то не отъ того, что эта картина противорѣчила духу времени; но напротивъ потому что льстила ему, лаская обиженное народное самолюбіе; проницательный политикъ могъ бы открыть въ этихъ представленіяхъ, принимаемыхъ толпою съ восторгомъ, страсть не потушенную въ теченіи 15 лѣтъ, и вдругъ вспыхнувшую.
Да, М. Г.! въ вашихъ же произведеніяхъ можно найти эту современную точность, которую вы, отнявъ у комедіи, присвоили одной Пѣснѣ, и сдѣлать васъ Историкомъ противъ вашей воли. Впрочемъ въ этомъ дѣлѣ вы приняли всѣ возможныя предосторожности: вы соединили Пѣсню съ Комедіей, и что ни говори о вашей литтературной теоріи,— со всѣхъ сторонъ васъ ожидаютъ рукоплесканія,
Я признаюсь, что эта теорія дѣлается весьма правдоподобною въ послѣднихъ примѣрахъ вами приведенныхъ. Въ нашихъ глазахъ, почти въ то самое мгновеніе, когда я говорю, исчезло было это соотношеніе, это сходство театра съ публикою, или лучше сказать, казалось, что одинъ изъ нихъ хотѣлъ быть развратителемъ другаго. Но въ этомъ отзывѣ общественному перевороту, въ этомъ безплодномъ броженіи возмутительныхъ головъ, нѣтъ ли чего такого, чѣмъ бы можно было изъяснить эту потребность сильныхъ потрясеній, столь противоположную нашимъ семейственнымъ нравамъ, эту потребность, рѣдко удовлетворенную на театрѣ и которая бы уничтожилась сама собой, скукою публики, даже безъ пособія цензуры? Вы сами, Милостивый Государь, можете судить лучше другихъ объ этомъ, вы не заражены эпидеміею преувеличенія, этой страстью къ ложному, вы умѣете на свободѣ соединять остроуміе съ здравымъ смысломъ, и не нуждаетесь въ неблагопристойныхъ сценахъ для драматическаго эффекта.
Долгіе успѣхи научили васъ этому трудному искусству, отъ котораго вы рѣдко отступали, не смотря на огромное количество пьесъ, писанныхъ наскоро. Аристократъ Буало говорилъ:
Il faut, mémе en chanson, du bon sens et dе l'art.
Этотъ совѣтъ, хотя, кажется, можетъ быть не нужнымъ и лишнимъ въ наше время, но тѣмъ не менѣе можетъ быть примѣненъ съ точностію ко всѣмъ родамъ пѣсни на нашихъ театрахъ. Ни легкость предмета, ни свобода формы, ни шалость ума, никогда не могутъ избавить автора отъ этихъ двухъ старинныхъ условій, требуемыхъ Буало: здраваго смысла и изящества; и если бы даже они перестали быть принадлежностію большихъ произведеній, то все бы надобно было требовать ихъ соблюденія отъ водевиля и комической оперы.
Такъ въ прошедшемъ столѣтіи человѣкъ съ необработаннымъ талантомъ, Седенъ, съ помощію здраваго смысла и искусства нашелъ новое мѣсто на нашихъ театрахъ и оставилъ незабытыя произведенія. Вамъ, М. Г., приготовленному съ раннихъ дней изученіемъ литтературы, вамъ предстояло менѣе усилій и затрудненій. Къ той оригинальности, безъ которой ни одинъ писатель не можетъ занять сильно публики, вы присоединили изученіе хорошихъ образцевъ; ваши первыя произведенія, по видимому импровизированныя посреди юной, безпечной веселости, всегда носили на себѣ отпечатокъ искусства и были написаны съ такою же быстротою, какъ и со тщаніемъ.
Вы ограничивали вашъ талантъ тѣсною и легкою рамкою. Оригинальные характеры, свѣжія, дѣвственныя представленія нравовъ — уже были похищеныу васъ прежними мастерами. Бросая наблюдательный взглядъ на наше общество, вы не нашли въ немъ уже тѣхъ рѣзкихъ образовъ, той борьбы между состояніями, того особеннаго характера разныхъ классовъ, столъ удобныхъ для высшей комедіи; и не смотря на счастливые примѣры, вы не рѣшились испытать свою силу въ этой изящной сферѣ искусства. Васъ прельщалъ успѣхъ болѣе легкій и скорый. Вмѣсто того, чтобъ сосредоточить вашу комическую силу на какомъ нибудь предметѣ, требующемъ долгаго размышленія, вы раздробили ее на тысячу мелкихъ блистательныхъ очерковъ, возобновили ту изобрѣтательную плодовитость Испанскихъ поэтовъ, которыхъ произведенія и успѣхи считались сотнями. Посреди общества, подведеннаго подъ одинъ и тотъ же уровень, но общества дѣятельнаго, безпокойнаго, вы переносили на сцену его мнѣнія, моды, причуды по мѣрѣ того, какъ онѣ появлялись предъ вами.
Когда трудно было прямо ухватиться за минутную истину, вы часто искусно добирались до ней со стороны; для этого брали, вмѣсто главной черты, мелочные оттѣнки и умѣли заставлять публику рукоплескать даже и тому, о чемъ вы молчали. Многія мелкія пьесы Мольера цѣнятся знатоками наравнѣ съ его большими произведеніями. Вы умѣли быть оригинальнымъ, подражая этимъ небольшимъ пьесамъ; и часто воспоминаніе или противоположная сторона какой-либо мысли великаго поэта подавали вамъ средство написать цѣлую новую пьесу.
Но особенно въ наше время, подъ Парижскимъ горизонтомъ, въ его шумной жизни, въ его дѣлахъ и удовольствіяхъ на биржѣ, въ литтературѣ, вокругъ себя, въ происшествіяхъ вчерашняго вечера, вы умѣли схватить предметы и освятить ихъ вдохновеніемъ. Вашъ театръ приблизился къ тѣмъ Пословицамъ гостиныхъ, гдѣ общество обрисовываетъ само себя, и говоритъ своимъ ежедневнымъ языкомъ. Но, пока вы писали подъ диктовку публики, возвращая ей, что она вамъ давала, сколько удачныхъ и остроумныхъ картинъ, сколько быстрыхъ и живыхъ разговоровъ обличали ваше участіе въ этой общей работѣ.
Вотъ причина, М. Г., почему ваши пьесы забавляютъ всю Францію, переходятъ за границу и тамъ переведенныя, передѣланныя, сокращенныя, увеличенныя, по вкусу разныхъ народовъ, поддерживаютъ всѣ театры отъ Юга до Сѣвера. Вездѣ хохотали, вездѣ съ жадностію хватались за ваши произведенія. Это служитъ доказательствомъ, что не костюмъ и минутные намеки составляютъ главное въ этихъ совершенно Парижскихъ пьесахъ,— но что въ нихъ много истины и много веселости, обще-человѣческой.
Мнѣ помнится, одинъ знаменитый Нѣмецкій критикъ, слишкомъ строгій къ нашимъ классическимъ поэтамъ, можетъ быть, умомъ и знаніемъ завлеченный въ невольный парадоксъ, предпочиталъ въ полномъ смыслѣ Просителя — Мизантропу. Я увѣренъ, что вы сами несогласны съ этимъ мнѣніемъ; но заблужденіе, въ которое вы ввели такого критика своею остроумною комедіею, служитъ новымъ доказательствомъ въ вашу пользу; такое заблужденіе было бы невозможно, если бы не было много ума и много жизни въ этихъ легкихъ сценахъ, которыя не только играютъ, но на которыя пишутъ комментаріи за границей. Не повторяя словъ критика, я не могу однако же не обратить вниманія на особенное искусство, съ которымъ ведены ваши важнѣйшія пьесы, на быстрое и свободное движеніе вашей драмы, па вѣрность производимыхъ ею впечатлѣній (хотя разговоръ и бываетъ иногда слишкомъ украшенъ или слишкомъ мелоченъ), на вашу тайну обрисовывать предметъ во всѣхъ возможныхъ видахъ, на вашъ разговорный слогъ, то граціозный, то простой, то трогательный и всегда остроумный.
Какое разстояніе отъ Дипломата до Валеріи, отъ l'Iпterieur d'un Вureau до Мichel et Сhristіпе! Какое разнообразіе, иногда какое остроумное нравоученіе, въ многочисленныхъ пьесахъ, на предметъ профанированный стариннымъ театромъ: на бракъ! Одна изъ нихъ, Женидьба по ращету (le Мariage d'argent), есть настоящая комедія въ пяти актахъ, безъ куплетовъ, безъ сотрудниковъ, поддерживаемая драматическою цѣлостью, единствомъ характеровъ, истиною разговора, силою оставляемаго ею въ душѣ впечатлѣнія. Проза не вредитъ этому творенію, также какъ и прекраснымъ комедіямъ Лесажа; и Пикара.
Не надобно спрашивать, М. Г., зачѣмъ вы не пытались чаще возобновлять эту высшую комедію, которая такъ удалася вамъ; у васъ не было недостатка ни въ талантѣ, ни въ источникахъ смѣшнаго. Даже это поприще разширилось при дѣйствіи нашихъ общественныхъ переворотовъ, и вамъ было возможно испытать свои силы надъ политическою комедіею, этою крайнею вольностію театральнаго искусства. Между большимъ числомъ вашихъ успѣховъ замѣчательны Веrtгаnd et Raton, сколько по новости предмета, столько и по истинѣ подробностей. Эта пьеса сама собою имѣла достоинство случайное, оцѣненное публикою, для которой потребность порядка было чувствомъ народнымъ. Она осмѣивала мятежъ и живо изображала, какое искусственное волненіе и какія мелочныя причины могутъ иногда возмущать спокойствіе Государства.
Впрочемъ, М. Г., это поприще политической комедіи, на которомъ вы сдѣлали нѣсколько шаговъ, скоро закрылось, и вы объ этомъ не сожалѣете. Вашему таланту остроумному и разнообразному не нужно отыскивать смѣшное въ раздорахъ партій; вы и безъ этого средства умѣете возбудить вниманіе и покупать побѣду. Вы еще молоды: публика ожидаетъ отъ васъ многаго. Обратится ли вашъ талантъ къ успѣхамъ болѣе рѣдкимъ, или
возобновитъ прежніе, Академія во всякомъ случаѣ не будетъ сожалѣть о своемъ выборѣ. Ибо честь и жизнь литтературнаго общества тогда только возможны, когда оно привлекаетъ къ себѣ всѣ роды знаменитостей, узаконенныхъ публикою. Это различныя формы, въ которыхъ является состояніе искусства въ какой либо націи. Не всѣ приходятъ вдругъ и не всякой принимаетъ въ этомъ дѣлѣ одинакое съ другими участіе; строгому вкусу, глубокой учености должно быть мѣсто возлѣ смѣлаго таланта; возлѣ людей, посвятившихъ себя Словесности для самой Словесности, должны быть люди, для которыхъ оно лишь средство дѣйствія на трибунѣ, въ судѣ и въ театрѣ. Всѣ эти различные роды соприкасаются одинъ къ другому и соединяются: сіе-то самое смѣшеніе и составляетъ характеръ Академіи. Каждая наша потеря, какъ и всякій нашъ выборъ, болѣе и болѣе утверждаютъ насъ въ этой мысли. Нѣкогда изъ среды насъ былъ похищенъ ораторъ, котораго взятое, возвышенное слово, громко прозвучавъ въ національныхъ собраніяхъ, тихо раздавалось въ нашихъ мирныхъ бесѣдахъ, мужъ доблестный и краснорѣчивый, сохранившій всеобщее уваженіе и въ отдаленіи отъ дѣлъ, и даже при кормилѣ правленія. Кто возвратитъ намъ Лене[3]?
По крайней мѣрѣ да огласятся эти стѣны нашимъ сѣтованіемъ и да простятъ намъ, что мы поспѣшили воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы гласно принести дань нашего благоговѣнія на его смиренную и еще свѣжую могилу.
- ↑ Lа Feuіlle a obtenu dans plus d’une languе les honneurs de la traduction. Сelle qui en a été faite en russe par le général. Davouidoff, est, dit-on, remarquable par son éléganсе et sa fidélité. М. Davouidoff est un de ces hommes qui, nés avес le don de la роësie, nе s'у livrent que раr caprice et рour se délasser de la guerre et des plaisirs. Instruit de l'honneur qu'il en avoit regu, l'auteur de ces fables lui en adressa un ехemplaire avec cet envoi:
А vous, роëte, à vous, guerrier,
Qui sablant le champagne au bord de l'Нiросrène,
Аvec d'une feuillе de chenе
Fait une feuille de laurier. - ↑ См. Mémorial de Las-саze.
- ↑ Французская Академія на мѣсто умершаго Лене выбрала г. Дюпати, мимо представлявшихся кандидатами Баллапша, Виктора Гюго и Моле. Академія имѣла на то, вѣроятно ей извѣстныя, причины. Мы же не знаемъ, что такое г. Дюпати.
