О
ДВИЖЕНІИ ЖУРНАЛЬНОЙ
ЛИТТЕРАТУРЫ,
ДВИЖЕНІИ ЖУРНАЛЬНОЙ
ЛИТТЕРАТУРЫ,
Журнальная литтература, эта живая, свѣжая, говорливая, чуткая литтература, также необходима области наукъ и художествъ, какъ пути сообщенія для Государства, какъ ярмарки и биржи для купечества и торговли. Она ворочаетъ вкусомъ толпы, обращаетъ и пускаетъ въ ходъ все выходящее наружу въ книжномъ мірѣ, и которое безъ того было бы въ обоихъ смыслахъ мертвымъ капиталомъ. Она быстрый, своенравный размѣнъ всеобщихъ мнѣній, живой разговоръ всего тиснимаго типографскими станками; ея голосъ есть вѣрный, представитель мнѣнiй цѣлой эпохи и вѣка, мнѣній, безъ нее бы исчезнувшихъ безгласно. Она волею и неволею захватываетъ и увлекаетъ въ свою область девять десятыхъ всего, что дѣлается принадлежностію литтературы. Сколько есть людей, которые судятъ, говорятъ и толкуютъ потому, что всѣ сужденія поднесены имъ почти готовыя, и которые сами отъ себя вовсе не толковали бы, не судили, не говорили. И такъ журнальная литтература во всякомъ случаѣ имѣетъ право требовать самаго пристальнаго вниманія.
Можетъ быть, давно у насъ не было такъ рѣзко замѣтно отсутствія журнальной дѣятельности и живаго современнаго движенія, какъ въ послѣдніе два года. Безцвѣтность была выраженіемъ бóльшей части повременныхъ изданій. Многіе старые журналы прекратились, другіе тянулись медленно и вяло; новыхъ, кромѣ Библіотеки для чтенія и въ послѣдствіи Московскаго Наблюдателя, не показалось, между тѣмъ, какъ именно въ это время была замѣтна всеобщая потребность умственной пищи, и значительно возрасло число читающихъ. Какъ ни бѣдна эта эпоха, но она такое же имѣетъ право на наше вниманіе, какъ и та, которая бы кипѣла движеніемъ, ибо также принадлежитъ Исторіи нашей словесности. Читатели имѣли полное право жаловаться на скудость и постной видъ нашихъ журналовъ: Телеграфъ давно потерялъ тотъ рѣзкій тонъ, который давало ему воинственное его положеніе въ отношеніи журналовъ Петербургскихъ. Телескопъ наполнялся статьями, въ которыхъ не было ничего свѣжаго, животрепещущаго. Въ это время книгопродавецъ Смирдинъ, давно уже извѣстный своею дѣятельностію и добросовѣстностію, который одинъ только, къ стыду прочихъ недальнозоркихъ своихъ товарищей, показалъ предпріимчивость и своими оборотами далъ движеніе книжной торговлѣ, книгопродавецъ Смирдинъ рѣшился издавать журналъ обширный, энциклопедической, завоевать всѣхъ Литтераторовъ, сколько ни есть ихъ въ Россіи, и заставить ихъ участвовать въ своемъ предпріятіи. Въ программѣ были выставлены имена почти всѣхъ нашихъ Писателей. Профессоръ Арабской Словесности г. Сенковскій взялся быть распорядителемъ журнала; къ нему былъ присоединенъ Редакторомъ г. Гречь, извѣстный уже постояннымъ изданіемъ двухъ журналовъ: Сѣверной Пчелы и Сына Отечества. Не знаемъ, сами ли они взялись за сіе дѣло, или упрошены были г. Смирдинымъ; но въ томъ и другомъ случаѣ книгопродавецъ по общему мнѣнію поступилъ нѣсколько неосмотрительно. Успѣвши соединить для своего изданія такое множество Литтераторовъ, онъ долженъ былъ предоставить ихъ суду избраніе Редактора.
Никто тогда не позаботился о весьма важномъ вопросѣ: долженъ ли журналъ имѣть одинъ опредѣленной тонъ, одно уполномоченное мнѣніе, или быть складочнымъ мѣстомъ всѣхъ мнѣній и толковъ. Журналъ на сей щетъ отозвался глухо, обыкновеннымъ объявленіемъ, что критика будетъ самая благонамѣренная и безпристрастная, чуждая всякой личности и неприличности, обѣщаніе, которое даетъ всякой журналистъ. Съ выходомъ первой книжки публика ясно увидѣла, что въ журналѣ господствуетъ тонъ, мнѣнія и мысли одного, что имена писателей, которыхъ блестящая ширенга наполнила полстраницы заглавнаго листка, взята была только напрокатъ, для привлеченія большаго числа подписчиковъ.
Книгопродавецъ Смирдинъ исполнилъ съ своей стороны все, чего публика въ правѣ была отъ него требовать. Туже самую честность, которая всегда отличала его, показалъ онъ и въ изданіи журнала. Журналъ выходилъ съ необыкновенною исправностію; подписчики вмѣстѣ съ первымъ числомъ каждаго мѣсяца встрѣчали толстую книгу, какой у насъ въ прежнее время ни одна типографія не могла бы поставить въ два мѣсяца. Вмѣсто обѣщаннаго числа осмнадцати листовъ въ мѣсяцъ, выходило иногда вдвое болѣе. Теперь разсмотримъ, исполнили ли долгъ тѣ, которымъ онъ ввѣрилъ внутреннее распоряженіе журнала. — Главнымъ дѣятелемъ и движущею пружиною всего журнала былъ г. Сенковскій. Имя г. Греча выставлено было только для формы, покрайней мѣрѣ никакого дѣйствія не было замѣтно съ его стороны. Г. Гречь давно, уже сдѣлался почетнымъ и необходимымъ Редакторомъ всякаго предпринимаемаго періодическаго изданія: такъ обыкновенно почтеннаго пожилаго человѣка приглашаютъ въ посаженые отцы на всѣ свадьбы. Но какая цѣль была редакціи этого журнала, какую задачу предположила она рѣшить? Здѣсь по неволѣ должны мы задуматься, что безъ сомнѣнія сдѣлаетъ и читатель. Въ программѣ ничего не сказалъ г. Сенковскій о томъ, какой начерталъ для себя путь, какую выбралъ себѣ цѣль; всѣ увидѣли только, что онъ взошелъ незамѣтно въ первый номеръ и въ концѣ его развернулся какъ полный хозяинъ.
Впрочемъ нельзя жаловаться и на это: положимъ, для журналиста необходимъ рѣзкій тонъ и нѣкоторая даже дерзость (чего однакожъ мы не одобряемъ, хотя намъ извѣстно, что съ подобными качествами журналисты всегда выигрываютъ въ мнѣніи толпы), но на что преимущественно было обращено вниманіе сего хозяина, какая мысль его пересиливала всѣ прочія, къ чему направлено было его пристрастіе, были ли гдѣ замѣтны тѣ неподвижныя правила, безъ коихъ человѣкъ дѣлается безхарактернымъ, которыя даютъ ему оригинальность и опредѣляютъ его физіогномію?
Прочитавши все помѣщенное имъ въ этомъ журналѣ, слѣдуя за всѣми словами, сказанными имъ, невольно остановимся въ изумленіи: что это такое? что заставляло писать этого человѣка? Мы видимъ человѣка, который беретъ деньги вовсе недаромъ, который трудится до поту лица, не только заботится о своихъ статьяхъ, но даже переправляетъ чужія, однимъ словомъ, является неутомимымъ. Для чего же вся эта дѣятельность? Послѣдуемъ за распорядителемъ во всѣхъ родахъ его сочиненій и скажемъ нѣсколько словъ о главныхъ качествахъ его статей. Это во всѣхъ отношеніяхъ необходимо.
Г. Сенковскій является въ журналѣ своемъ какъ критикъ, какъ повѣствователь, какъ ученый, какъ сатирикъ, какъ глашатай новостей и проч. и проч., является въ видѣ Брамбеуса, Морозова, Тютюнджу Оглу, А. Бѣлкина, наконецъ въ собственномъ видѣ. Какъ ученый, г. Сенковскій помѣстилъ довольно большую статью о Сагахъ, статью исполненную ипотезъ не собственныхъ, но схваченныхъ наудачу изъ разныхъ бѣгло прочитанныхъ книгъ, ипотезъ, вовсе не принадлежащихъ Русской Исторіи. Эти Саги, которыя проницательный Шлёцеръ, не имѣющій донынѣ равнаго по строгому и глубокому критическому взгляду, призналъ за басни, недостойныя никакого вниманія, эти Саги онъ ставитъ краеугольнымъ камнемъ Русской Исторіи и не приводитъ ни одного доказательства, повѣреннаго критикою: онъ вовсе не опредѣлилъ ихъ истиннаго и единственнаго достоинства. Саги суть поэтическое созданіе народа, игравшаго великую въ исторіи роль. Эта статья, испещренная реторическими фигурами, понравилась добрымъ, но ограниченнымъ людямъ, а г. Булгаринъ даже написалъ рецензію, въ которой поставилъ г. Сенковскаго выше Шлёцера, Гумбольта и всѣхъ когда либо существовавшихъ Ученыхъ. Другое весьма важное притязаніе г. Сенковскаго и настоящій конекъ его есть Востокъ. Здѣсь онъ всегда возвышалъ голосъ, и какъ только выходило какое нибудь сочиненіе о Востокѣ, или упоминалось гдѣ нибудь о Востокѣ, хотя бы даже это было въ стихотвореніи, онъ гнѣвался и утверждалъ, что Авторъ не можетъ судить и не долженъ судить о Востокѣ, что онъ не знаетъ Востока. Слово, сказанное съ сердцемъ, очень извинительно въ человѣкѣ, влюбленномъ въ свой предметъ и который между тѣмъ видитъ, какъ мало понимаютъ его другіе; но этотъ человѣкъ уже долженъ покрайней мѣрѣ утвердить за собою авторитетъ. Г. Сенковскому точно слѣдовало бы издать что нибудь о Востокѣ. Человѣку, ничего не сдѣлавшему, трудно вѣрить на слово, особливо, когда его сужденія такъ легковѣсны и проникнуты духомъ нетерпимости; а изъ нѣкоторыхъ его отрывковъ о Востокѣ видны тѣже самые недостатки, которые онъ безпрестанно порицаетъ у другихъ. Ничего новаго не сказалъ онъ въ нихъ о Востокѣ, ни одной яркой черты, сильной мысли, геніальнаго предположенія! Нельзя отвергать, чтобы г. Сенковскій не имѣлъ свѣдѣній, напротивъ очень видно, что онъ много читалъ, но у него нигдѣ не замѣтно этой движущей господствующей силы, которая направляла бы его къ какой нибудь цѣли. Всѣ эти свѣдѣнія находятся у него въ какомъ-то броженіи, другъ другу противорѣчатъ, между собой не уживаются. Разсмотримъ его мнѣнія, относящіяся собственно къ текущей изящной литтературѣ. Въ критикѣ г. Сенковскій показалъ отсутствіе всякаго мнѣнія, такъ, что ни одинъ изъ читателей не можетъ сказать навѣрное, что болѣе нравилось рецензенту и заняло его душу, что пришлось по его чувствамъ: въ его рецензіяхъ нѣтъ ни положительнаго, ни отрицательнаго вкуса, вовсе никакого. То, что ему нравится сегодня, завтра дѣлается предметомъ его насмѣшекъ. Онъ первый поставилъ г. Кукольника наряду съ Гёте, и самъ же объявилъ, что это сдѣлано имъ потому только, что такъ ему вздумалось. Стало быть, у него рецензія не есть дѣло убѣжденія и чувства, а просто слѣдствіе расположенія духа и обстоятельствъ. Вальтеръ Скоттъ, этотъ великій геній, коего безсмертныя созданія объемлютъ жизнь съ такою полнотою, Вальтеръ Скоттъ названъ шарлатаномъ. И это читала Россія, это говорилось людямъ уже образованнымъ, уже читавшимъ Вальтеръ Скотта. Можно быть увѣрену, что г. Сенковскій сказалъ это безъ всякаго намѣренія, изъ одной опрометчивости; потому что онъ никогда не заботится о томъ, что говоритъ, и въ слѣдующей статьѣ уже не помнитъ вовсе написаннаго въ предыдущей.
Въ разборахъ и критикахъ г. Сенковскій тоже никогда не говорилъ о внутреннемъ характерѣ разбираемаго сочиненія, не опредѣлялъ вѣрными и точными чертами его достоинства: Критика его была или безусловная похвала, въ которой рецензентъ отъ всей души тѣшился собственными фразами, или хула, въ которой отзывалось какое-то странное ожесточеніе. Она состояла въ мелочахъ, ограничивалась выпискою двухъ-трехъ фразъ и насмѣшкою. Ничего не было сказано о томъ, что предполагалъ себѣ цѣлью авторъ разбираемаго сочиненія, какъ оное выполнилъ, и если не выполнилъ, какъ долженъ былъ выполнить. Больше всего г. Сенковскій занимался разборомъ разнаго литтературнаго сора, множествомъ всякаго рода пустыхъ книгъ ; надъ ними шутилъ, трунилъ и показывалъ то остроуміе, которое такъ нравится нѣкоторымъ читателямъ. Наконецъ даже завязалъ цѣлое дѣло о двухъ мѣстоименіяхъ: сей и оный, которыя показались ему, неизвѣстно почему, неумѣстными въ Русскомъ слогѣ. Объ этихъ мѣстоименіяхъ писаны имъ были цѣлые трактаты, и статьи его, разсуждавшія о какомъ бы то ни было предметѣ, всегда оканчивались тѣмъ, что мѣстоименія сей и оный совершенно неприличны. Это напомнило старый процессъ Тредьяковскаго за букву ижицу и десятеричное i, который въ послѣдствіи еще не такъ давно поддерживалъ одинъ Профессоръ. Книга, въ которой г. Сенковскій встрѣчалъ эти двѣ частицы, была торжественно признаваема написанною дурнымъ слогомъ.
Его собственныя сочиненія, повѣсти и тому подобное, являлись подъ фирмою Брамбеуса. Эти повѣсти и статьи въ родѣ новѣстей, своимъ близкимъ, неумѣреннымъ подражаніемъ нынѣшнимъ писателямъ Французскимъ, произвели всеобщее изумленіе, потому что г. Сенковскій охуждалъ гласно всю текущую Французскую литтературу. Непостижимо, какъ въ этомъ случаѣ онъ имѣлъ такъ мало смѣтливости и до такой степени щиталъ простоватыми своихъ читателей. Неизвѣстно тоже, почему называлъ онъ нѣкоторыя статьи свои фантастическими. Отсутствіе всякой истины, естественности и вѣроятности еще нельзя считать фантастическимъ. Фантастическія сочиненія Б. Брамбеуса напоминаютъ книги, какихъ нѣкогда было очень много, какъ то: не любо не слушай, а лгать не мѣшай, и тому подобныя. Таже безотчетность и еще менѣе устремленія къ доказательству какой нибудь мысли. Опытные читатели замѣтили въ нихъ чрезвычайно много похищеній, сдѣланныхъ наскоро, на всемъ бѣгу: авторъ мало заботился о ихъ связи. То, что въ оригиналахъ имѣло смыслъ, то въ копіи было безъ всякаго значенія.
Таковы были труды и дѣйствія распорядителя Б. для Ч. Мы почли нужнымъ упомянуть о нихъ нѣсколько обстоятельнѣе потому, что онъ одинъ законодательствовалъ въ Библіотекѣ для чтенія, и что мнѣнія его разносились чрезвычайно быстро вмѣстѣ съ четырьмя тысячами экземпляровъ Журнала по всему лицу Россіи.
Невозможно, чтобы журналъ, издаваемый при средствах, доставленныхъ книгопродавцемъ Смирдинымъ былъ плохъ. Онъ уже выигрывалъ тѣмъ, что издавался въ большомъ объемѣ толстыми книгами. Это для подписчиковъ была пріятная новость, особливо для жителей нашихъ городовъ и сельскихъ помѣщиковъ. Въ Библіотекѣ находились переводы иногда любопытныхъ статей изъ иностранныхъ журналовъ, въ отдѣлѣ стихотворномъ попадались имена Свѣтилъ Русскаго Парнасса. Но постоянно лучшимъ отдѣленіемъ ея была смѣсь, вмѣщавшая въ себѣ очень много разнообразныхъ свѣжихъ новостей, отдѣленіе живое, чисто журнальное. Изящная проза, оригинальная и переводная, повѣсти и прочее, оказывала очень мало вкуса и выбора. Въ Библіотекѣ для чтенія случилось еще одно дотолѣ не слыханное на Руси явленіе. Распорядитель ея сталъ переправлять и передѣлывать всѣ почти статьи въ ней печатаемыя, и любопытно то, что онъ объявлялъ объ этомъ самъ довольно смѣло и откровенно. «У насъ», говоритъ онъ, въ Библіотекѣ для чтенія, не такъ, какъ въ другихъ журналахъ: мы никакой повѣсти не оставляемъ въ прежнемъ видѣ, всякую передѣлываемъ: иногда составляемъ изъ двухъ одну, иногда изъ трехъ, и статья значительно улучшается нашими передѣлками. Такой странной опеки до сихъ поръ на Руси еще не бывало.
Многіе писатели начали опасаться, чтобы публика не приняла статей, часто помѣщаемыхъ безъ подписи или подъ вымышленными именами, за ихъ собственныя, и потому начали отказываться отъ участія въ изданіи сего журнала. Число сотрудниковъ такъ умалилось, что на другой годъ издатели уже не выставили длиннаго списка именъ и упомянули глухо, что участвуютъ лучшіе литтераторы, не означая какіе. Журналъ хотя не измѣнился въ величинѣ и планѣ, но статьи замѣтно начали быть хуже; видно было менѣе старанія. Библіотеку уже менѣе читали въ Столицахъ, но все также много въ провинціяхъ, и мнѣнія ея также обращались быстро. Обратимся къ другимъ журналамъ.
Сѣверная Пчела заключала въ себѣ оффиціальныя извѣстія, и въ этомъ отношеніи выполнила свое дѣло. Она помѣщала извѣстія политическія, заграничныя и отечественныя новости. Редакторъ г. Гречь довелъ ее до строгой исправности: она всегда выходила въ положенное время; но въ литтературномъ смыслѣ она не имѣла никакого опредѣленнаго тона и не выказывала никакой сильной руки, двигавшей ея мнѣнія. Она была какая-то корзина, въ которую сбрасывалъ всякой все, что ему хотѣлось. Разборы книгъ, всегда почти благосклонные, писались пріятелями, а иногда самими авторами. Въ Сѣверной Пчелѣ пробовали остроту пера разные незнакомцы, скрывавшіеся подъ разными буквами, безъ сомнѣнія люди молодые, потому что въ статьяхъ выказывалось довольно удальства. Они нападали развѣ уже на самаго беззащитнаго и круглаго сироту. На счетъ неопрятныхъ изданій являлись остроумныя колкости, нѣсколько похожія одна на другую. Сущность рецензій состояла въ томъ, чтобы расхвалитъ книгу и при концѣ сложить съ себя весь грѣхъ такою оговоркою: впрочемъ желательно, чтобы почтенной авторъ исправилъ небольшія погрѣшности относительно языка и слога, или: хорошая книга требуетъ хорошаго изданія, и тому подобное, за что авторъ разбираемой книги иногда обижался и жаловался на пристрастіе рецензента. Книги часто были разбираемы тѣми же самыми рецензентами, которые писали извѣстія о новыхъ табачныхъ фабрикахъ, открывавшихся въ Столицѣ, о помадѣ и проч.; сіи извѣстія иногда довольно остроумно и въ шуткахъ своихъ показывали ловкихъ и хорошо воспитанныхъ людей безъ сомнѣнія имѣвшихъ основательныя причины быть довольными фабрикантами. Впрочемъ отъ Сѣв. Пчелы больше требовать было нечего: она была всегда исправная ежедневная афиша, ея дѣломъ было пригласить публику, а судитъ она предоставляла самой публикѣ.
Журналъ, носившій названіе Сына отечества и Сѣвернаго Архива, былъ почти невидимкою во все время. О немъ никто не говорилъ, на него никто не ссылался, не смотря на то, что онъ выходилъ исправно еженедѣльно и что печаталъ такую огромную программу на своей обверткѣ, какую врядъ ли гдѣ можно было встрѣтить. Въ Сынѣ отечества (говорила программа) будетъ Археологія, Медицина, Правовѣдѣніе, Статистика, Русская Исторія, Всеобщая Исторія, Русская Словесность, Иностранная Словесность, наконецъ просто Словесность, Географія, Этнографія, Историческая Галлерея и прочее. Иной ахнетъ, прочитавши такую ужасную программу и подумаетъ, что это огромнѣйшее энциклопедическое изданіе, когда либо существовавшее на свѣтѣ. Ни чуть ни бывало: выходила худенькая, тоненькая книжечка въ три листа начинавшаяся статьею о какихъ нибудь болѣзняхъ, которой не читали даже медики. Критическая статья, а тѣмъ еще болѣе живая и современная, не была въ немъ постоянною. Новости политическія были тѣже сухіе факты, взятые изъ Сѣверной Пчелы, слѣдственно уже всѣмъ извѣстные. Помѣщаемыя какія-то оригинальныя повѣсти были довольно странны, чрезвычайно коротенькія и совершенно безцвѣтны. Если попадалось что нибудь достойное замѣчанія, то оно оставалось незамѣтнымъ. Имена Редакторовъ гг. Булгарина и Греча стояли только на заглавномъ листкѣ; но съ ихъ стороны рѣшительно не было видно никакого участія. Однакожъ журналъ существовалъ, стало быть читатели и подписчики были. Эти читатели и подписчики были почтенные и пожилые люди, живущіе въ провинціяхъ, которымъ что нибудь почитать также необходимо, какъ заснуть часикъ послѣ обѣда, или выбриться два раза въ недѣлю.
Издавалась еще въ Петербургѣ въ продолженіе всего этаго времени Газета чисто литтературная, освобожденная отъ всякихъ вторженій наукъ и важныхъ свѣдѣній, не политическая, не статистическая, не энциклопедическая, любительница стараго, но при всемъ томъ имѣвшая особенный характеръ. Названіе этой газеты: Литтературныя прибавленія къ Инвалиду. Въ ней помѣщались легонькія повѣсти: бесѣды деревенскихъ помѣщиковъ о Литтературѣ, бесѣды часто довольно обыкновенныя, но иногда мѣстами проникнутыя колкостями близкими къ истинѣ: читатель къ изумленію своему видѣлъ, что помѣщики къ концу статьи дѣлались совершенными литтераторами, принимали къ сердцу текущую литтературу и приправляли свои мнѣнія ѣдкою насмѣшкою. Этотъ журналъ всегда оказывалъ оппозицію противу всякаго счастливаго наѣздника, хотя его вся тактика часто состояла только въ томъ, что онъ выписывалъ одно какое нибудь мѣсто, доказывающеежурнальную опрометчивость, и присовокуплялъ отъ себя довольно злое замѣчаніе не длиннѣе строчки съ восклицательнымъ знакомъ. Г. Воейковъ былъ чрезвычайно дѣятельный ловецъ и какъ рыбакъ сидѣлъ съ удой на берегу, не теряя терпѣнія, хотя на его уду попадалась большею частію мелкая рыба, а большая обрывалась. Въ Редакторѣ была замѣтна чисто литтературная жизнь, и онъ съ неохлажденнымъ вниманіемъ не сводилъ глазъ съ журнальнаго поля. Я не знаю, много ли было читателей его Газеты, но она очень стоила того, чтобы иногда въ нее заглянуть.
Въ Москвѣ издавался одинъ только Телескопъ, съ небольшими листками прибавленія, подъ именемъ Молвы; журналъ въ началѣ отозвавшійся живостью, но вскорѣ простывшій, наполнявшійся статьями безъ всякаго разбора, лишенный всякаго литтературнаго движенія. Видно было, что издатели не прилагали о немъ никакого старанія и выдавали книжки какъ нибудь.
Монополія, захваченная Библіотекою для чтенія, не могла не задѣть за живое другихъ журналовъ. Но Сѣверная Пчела была издаваема тѣмъ же самымъ г. Гречемъ, котораго имя нѣкоторое время стояло на заглавномъ листкѣ въ Библіотекѣ какъ главнаго ея Редактора, хотя это званіе, какъ мы уже видѣли, было только почетное, и потому очень естественно, что Сѣверная Пчела должна была хвалить все, помѣщаемое въ Библіотекѣ, и настоящаго ея движителя, являвшагося подъ множествомъ разныхъ именъ,
называть Русскимъ Гумбольтомъ. Но и безъ того она врядъ ли бы могла явиться сильною противницею, потому что не управлялась единою волею; разные литтераторы заглядывали туда только по своей надобности. Сынъ Отечества долженъ былъ повторять слова Пчелы. И такъ всего только два журнала могли возстать противъ его мнѣній. Г. Воейковъ показалъ въ литтератуныхъ прибавленіяхъ что-то похожее на оппозицію; но оппозиція его состояла въ легкихъ замѣткахъ журнальныхъ промаховъ, и иногда удачной остротѣ, выраженныхъ отрывисто, въ немногихъ словахъ, съ насмѣшкою, очень понятною для немногихъ литтераторовъ, но не замѣтною для непосвященныхъ. Нигдѣ не помѣстилъ онъ обстоятельной и основательной критики, которая опредѣлила бы сколько нибудь направленіе новаго журнала. Телескопъ въ соединеніи съ Молвою дѣйствовалъ противъ Библіотеки для чтенія, но дѣйствовалъ слабо, безъ постоянства, терпѣнія и необходимаго хладнокровія. Въ статьяхъ критическихъ онъ былъ часто исполненъ негодованія противъ новаго счастливца, шутилъ надъ баронствомъ г. Сенковскаго, сдѣлалъ нѣсколько справедливыхъ замѣчаній относительно его страннаго подражанія Французскимъ писателямъ, но не видѣлъ дѣла во всей ясности. Въ Молвѣ повторялись тѣже намеки на Брамбеуса часто по поводу разбора совершенно посторонняго сочиненія. Кромѣ того Телескопъ много вредилъ себѣ опаздываніемъ книжекъ, неаккуратностію изданія, и критическія статьи его чрезъ то еще менѣе были въ оборотѣ.
Очевидно, что силы и средства этихъ журналовъ были слишкомъ слабы въ отношеніи къ Библіотекѣ для чтенія, которая была между ними какъ слонъ между мелкими четвероногими. Ихъ бой былъ слишкомъ неравенъ, и они, кажется, не приняли въ соображеніе, что Библіотека для чтенія имѣла около пяти тысячь подписчиковъ, что мнѣнія Библіотеки для чтенія разносились въ такихъ слояхъ общества, гдѣ даже не слышали, существуютъ ли Телескопъ и Литтературныя прибавленія, что мнѣнія и сочиненія, помѣщаемыя въ Библіотекѣ для чтенія, были расхвалены издателями тойжс Библіотеки для чтенія, скрывавшимися подъ разными именами, расхвалены съ энтузіазмомъ, всегда имѣющимъ вліяніе на большую часть публики; ибо то, что смѣшно для читателей просвѣщеныхъ, тому вѣрятъ со всѣмъ простодушіемъ читатели ограниченные, какихъ по количеству подписчиковъ можно предполагать болѣе между читателями Библіотеки, и къ тому же большая часть подписчиковъ были люди новые, дотолѣ не знавшіе журналовъ, слѣдственно принимавшіе все за чистую истину; что наконецъ Библіотека для чтенія имѣла сильное для себя подкрѣпленіе въ 4,000 экземплярахъ Сѣв. Пчелы.
Ропотъ на такую неслыханную монополію сдѣлался силенъ. Въ Москвѣ наконецъ нѣсколько литтераторовъ рѣшились издавать какой нибудь свой журналъ. Новый журналъ нуженъ былъ не для публики, т. е. для большаго числа читателей, но собственно для литтераторовъ, различно притѣсняемыхъ Библіотекою. Онъ былъ нуженъ 1) для тѣхъ, которые желали имѣть пріютъ для своихъ мнѣній, ибо Б. д. Ч. не принимала никакихъ критическихъ статей, если не были онѣ по вкусу главнаго распорядителя; 2) для тѣхъ, которые видѣли съ изумленіемъ, какъ на ихъ собственныя сочиненія наложена была рука распорядителя; ибо г. Сенковскій началъ уже переправлять, безо всякаго разбора лицъ, всѣ статьи, отдаваемыя въ Библіотеку. Онъ переправлялъ статьи военныя, историческія, литтературныя, относящіяся къ политической экономіи и проч., и все это дѣлалъ безъ всякаго дурнаго намѣренія, даже безъ всякаго отчета, не руководствуясь никакимъ чувствомъ надобности, или приличія. Онъ даже придѣлалъ свой конецъ къ комедіи Фонвизина, не разсмотрѣвши, что она и безъ того была съ концомъ.
Все это было очень досадно для писателей, рѣшительно не имѣвшихъ мѣста, куда бы могли подать жалобу свѣту и читателямъ.
Но уже одинъ слухъ о новомъ журналѣ возбудилъ негодованіе Библіотеки для Чтенія и подвинулъ ее къ неожиданному поступку: она увѣряла своихъ читателей и подписчиковъ съ необыкновеннымъ жаромъ, что новый журналъ будетъ бранчивой и неблагонамѣренный. Статья, помѣщенная по этому же случаю въ Сѣверной Пчелѣ, казалось, была писана человѣкомъ, въ отчаяніи предвидѣвшимъ свою конечную погибель. Въ ней увѣдомляли публику, что новый журналъ хотѣлъ уронить Библіотеку для Чтенія, потому только, что издатели онаго объявили, что будутъ выпускать таковое же число листовъ, какъ и Б. д. Ч. Поступокъ чрезвычайно неосмотрительный! Въ подобномъ дѣлѣ необходимо скрыть свои мелкія чувства искусно и потомъ, выждавъ удобный случай, нанесть обдуманный ударъ. Если я издаю журналъ, зачѣмъ же не издавать его и другому? И какъ могу гнѣваться, если другой скажетъ, что онъ будетъ брать меня въ образецъ? Не долженъ ли я напротивъ его благодарить? Не показываетъ ли онъ тѣмъ степень уваженія, мною заслуженнаго въ публикѣ? Чѣмъ больше соревнованія, тѣмъ больше выигрыша для читателей и для Литтераторовъ.
Но разсмотримъ, въ какой степени Москов. Набл. выполнилъ ожиданія публики, жадной до новизны, ожиданіе читателей образованныхъ, ожиданіе Литтераторовъ и опасеніе Библіотеки для Чтенія.
Новый журналъ, не смотря на ревностное стараніе привести себя во всеобщую извѣстность, не имѣлъ средствъ огласить во всѣ углы Россіи о своемъ появленіи, потому что единственные глашатаи вѣстей были его противники; Сѣверная Пчела и Библіотека для Чтенія, которые конечно не помѣстили бы благопріятныхъ о немъ объявленій. Онъ начался довольно поздно, не съ новымъ годомъ, слѣдственно не въ то время, когда обыкновенно начинаются подписки, наконецъ онъ пренебрегъ быстрымъ выходомъ книжекъ и срочною ихъ поставкою. Но важнѣйшія причины неуспѣха заключались въ характерѣ самаго журнала. По первымъ вышедшимъ книжкамъ уже можно было видѣтъ, что предположеніе журнала было слѣдствіемъ одного горячто мгновеніи, въ Московскомъ Маблюдателѣ тоже не было видно никакой сильной пружины, которая управляла бы ходомъ всего журнала. Редакторъ его видѣнъ былъ только на заглавномъ листкѣ. Имя его было почти неизвѣстно. Онъ написалъ доселѣ нѣсколько сочиненій статистическихъ, имѣющихъ много достоинства, но которыхъ публика чисто литтературная не знала вовсе. Литтературныя мнѣнія его были неизвѣстны. Въ этомъ состояла большая ошибка издателей Московскаго Наблюдателя. Они позабыли, что редакторъ всегда долженъ быть виднымъ лицемъ. На немъ, на оригинальности его мнѣній, на живости его слога, на общепонятности и общезанимательности языка его, на постоянной свѣжей дѣятельности его, основывается весь кредитъ журнала. Но г. Андросовъ явился въ Московскомъ Наблюдателѣ вовсе незамѣтнымъ лицомъ. Если желаніе издателей было постановить только почетнаго редактора, какъ вошло въ обычай у насъ на лѣнивой Руси, то въ такомъ случаѣ они должны были труды редакціи разложить на себя; но они оставили всю отвѣтственность на редакторѣ, и Московскій Наблюдатель сталъ похожъ на тѣ ученыя общества, гдѣ члены ничего не дѣлаютъ и даже не бываютъ въ присутствіи, между тѣмъ, какъ президентъ является каждый день, садится въ свои кресла и велитъ записывать протоколъ своего уединеннаго засѣданія. Въ журналѣ было нѣсколько очень хорошихъ статей, его украсили стихи Языкова и Баратынскаго — эти перлы Русской поэзіи, но при всемъ томъ въ журналѣ не было замѣтно никакой современной живости, никакого хлопотливаго движенія; не было въ немъ разнообразія необходимаго для изданія періодическаго. Замѣчательныя статьи, поступавшія въ этотъ журналъ, были похожи на оазисы, зеленѣющіе посреди цѣлаго моря песчаныхъ степей. Притомъ издатели, какъ кажется, мало имѣли свѣдѣнія о томъ, что нравится и что не нравится публикѣ. Статьи часто хорошія дѣлались скучными, потому только, что они тянулись изъ одного нумера въ другой съ несносною подписью: продолженіе впредь. Вотъ каковъ былъ журналъ, долженствовавшій бороться съ Библіотекой для Чтенія.
Наблюдатель начался оппозиціонною статьею г. Шевырева о торговлѣ, зародившейся въ нашей Литтературѣ. Въ ней Авторъ нападаетъ на торговлю въ ученомъ мірѣ, на всеобщее стремленіе составить себѣ доходъ изъ Литтературныхъ занятій. Первая ошибка была здѣсь та, что Авторъ статьи обратилъ вниманіе не на главный предметъ. Во вторыхъ: онъ гремѣлъ противъ пишущихъ за деньги, но не разрушилъ никакого мнѣнія въ публикѣ касательно внутренней цѣнности товара. Статья сія была понятна однимъ Литтераторамъ, нанесла досаду Библіотекѣ для Чтенія, но ничего не дала знать публикѣ, не понимавшей даже, въ чемъ состояло дѣло. Притомъ сіи нападенія были несправедливы, потому что устремлялись на непреложный законъ всякаго дѣйствія. Литтература должна была обратиться въ торговлю, потому что читатели и потребность чтенія увеличилась. Естественное дѣло, что при этомъ случаѣ всегда больше выигрываютъ люди предпріимчивые безъ большаго таланта, ибо во всякой торговлѣ, гдѣ покупщики еще простоваты, выигрываютъ больше купцы оборотливые и пронырливые. Должно показать, въ чемъ состоитъ обманъ, а не перещитывать ихъ барыши. Что Литтераторъ купилъ себѣ доходный домъ, или пару лошадей, это еще не бѣда; дурно то, что часть бѣднаго народа купила худой товаръ и еще хвалится своею покупкою. Должно было обратить вниманіе г. Шевыреву на бѣдныхъ покупщиковъ, а не на продавцовъ. Продавцы обыкновенно бываютъ люди наѣздные: сего дня здѣсь, а завтра Богъ знаетъ гдѣ. При этомъ случаѣ сдѣланъ былъ несправедливый упрекъ книгопродавцу Смирдину, который вовсе невиноватъ, который за предпріимчивость и честную дѣятельность заслуживаетъ одну только благодарность. Нѣтъ спора, что онъ далъ, можетъ быть, много воли людямъ, которымъ приличнѣе было заниматься просто торговлею, а не Литтературою. Талантъ неискателенъ, но корыстолюбіе искательно. На это также смѣшно жаловаться, какъ было бы странно жаловаться на правительство, встрѣтивши недальновиднаго чиновника. Для таланта есть потомство, этотъ неподкупный ювелиръ, который оправляетъ одни чистые брилліянты. Г. Шевыревъ показалъ въ статьѣ своей благородный порывъ негодованія на прозаическое, униженное направленіе Литтературы, но на большинство публики эта статья рѣшительно не сдѣлала никакого впечатлѣнія. Библіотека отвѣчала коротко въ духѣ обыкновенной своей тактики: обратившись къ зрителямъ, т. е. къ подписчикамъ, она говорила: вотъ какое неблагородство духа показалъ г. Шевыревъ, неприличіе и неимѣніе высокихъ чувствъ, упрекая насъ въ томъ, что мы трудимся для денегъ, тогда какъ и проч. . Это обыкновенная политика Петербургскихъ журналовъ и газетъ. Какъ только кто нибудь сдѣлаетъ имъ упрекъ въ корыстолюбіи и въ бездѣйствіи, они всегда жалуются публикѣ на неприличіе выраженій и неблагородство духа своихъ противниковъ, говорятъ, что статья эта писана съ цѣлію только поддѣть публику и забрать отъ читателей деньги, что они почитаютъ съ своей стороны священнымъ долгомъ предувѣдомить публику.
И такъ выходка Московскаго Наблюдателя скользнула по Библіотекѣ для Чтенія, какъ пуля по толстой кожѣ Носорога, отъ которой даже не чихнуло тучное четвероногое. Выславши эту пулю, Московскій Наблюдатель замолчалъ. Доказательство, что онъ не начерталъ для себя обдуманнаго плана дѣйствій и что рѣшительно не зналъ, какъ и съ чего начать. Должно было или не начинать вовсе, или если начать, то уже не отставать. Только постояннымъ дѣйствіемъ могъ Наблюдатель дать себѣ ходъ и сдѣлать имя свое извѣстнымъ публикѣ, какъ сдѣлалъ его извѣстнымъ Телеграфъ, дѣйствуя такимъ же образомъ и почти при такихъ же обстоятельствахъ. Наблюдатель выпустилъ вслѣдъ за тѣмъ нѣсколько нумеровъ, но ни въ одномъ изъ нихъ не сказалъ ничего въ защиту и подкрѣпленіе своихъ мнѣній. Чрезъ нѣсколько нумеровъ показалась наконецъ статья, посвященная Брамбеусу, по поводу одной давно напечатанной въ Библіотекѣ статьи, подъ именемъ: Брамбеусъ и юная словесность, въ которой Брамбеусъ назвалъ самъ себя законодателемъ какой-то новой школы и вводителемъ новой эпохи въ Русской Литтературѣ.
Это въ самомъ дѣлѣ было чрезвычайно странно. Случалось, что Литтераторы иногда похваливали самихъ себя, или подъ именемъ друзей своихъ, или даже сами отъ себя, но все же съ нѣкоторою застѣнчивостію, и послѣ сами старались все это какъ нибудь загресть собственными руками, чувствуя, что нѣсколько провинились. Но никогда еще Авторъ не хвалилъ себя такъ свободно и непринужденно, какъ баронъ Брамбеусъ. Эта оригинальная статья слишкомъ была ярка, чтобы не быть замѣченною. Ею занялся и Телескопъ и потрунилъ надъ нею довольно забавно, только вскользь; съ обыкновенною смѣтливостію о ней намекнулъ и г. Воейковъ; она возродила статью и въ Московскомъ Наблюдателѣ. Цѣль этой статьи была доказать, откуда баронъ Брамбеусъ почерпнулъ талантъ свой и знаменитость? какими твореніями чужихъ хозяевъ пользовался какъ своимъ? другими словами: изъ какихъ лоскутовъ баронъ Брамбеусъ сшилъ себѣ халатъ? Нѣсколько безгласныхъ книжекъ выходившихъ въ слѣдъ за тѣмъ, совершенно погрузили М. Наблюдателя въ забвеніе. Даже самая Библіотека для Чтенія перестала наконецъ упоминать о немъ, какъ о безсильномъ противникѣ; продолжала шутить надъ важнымъ и неважнымъ, и говорить все то, что первое попадалось подъ перо ея.
Вотъ каковы были дѣйствія нашихъ журналовъ. Изложивъ ихъ, разсмотримъ теперь, что сдѣлали они въ эти два года такого, которое должно вписаться въ Исторію нашей Литтературы, оставить въ ней свою оригинальную черту; какія мнѣнія, какіе толки они утвердили, что опредѣлили и какой мысли дали право Гражданства.
Длинная программа, сулящая статистику, медицину, литтературу ничего не значитъ. Извѣщеніе о томъ, что критика будетъ благонамѣренная, чуждая личностей и партій, то же не показываетъ цѣли. Она должна быть необходимымъ условіемъ всякаго журнала. Даже множество помѣщенныхъ въ журналѣ статей ничего не значитъ, если журналъ не имѣетъ своего мнѣнія и не оказывается въ немъ направленіе хотя даже одностороннее къ какой нибудь цѣли. Телеграфъ издавался, кажется, съ тѣмъ, что бы испровергнуть обветшалыя, заматорѣлыя, почти машинальныя мысли тогдашнихъ нашихъ старожиловъ, классиковъ; Московскій Вѣстникъ, одинъ изъ лучшихъ журналовъ, не смотря на то, что въ немъ немного было современнаго движенія, издавался съ тѣмъ, чтобы познакомитъ публику съ замѣчательнѣйшими созданіями Европы, раздвинуть кругъ нашей Литтературы, доставить намъ свѣжія идеи о писателяхъ всѣхъ временъ и народовъ. Здѣсь не мѣсто говорить, въ какой степени оба сіи журнала выполнили цѣль свою; покрайней мѣрѣ, стремленіе къ ней было чувствуемо въ нихъ читателями. Но разсмотрите внимательно издававшіеся въ послѣдніе два года журналы; уловите главную нить каждаго изъ нихъ: сей-то нити и не сыщете. Развернувши ихъ, будете поражены мелкостью предметовъ, вызвавшихъ толки ихъ. Подумаете, что рѣшительно ни одного важнаго событія не произошло въ Литтературномъ мірѣ. А между тѣмъ:
1) Умеръ знаменитый Шотландецъ, великій дѣеписатель сердца, природы и жизни; полнѣйшій, обширнѣйшій геній ХІХ вѣка.
2) Въ литтературѣ всей Европы распространился безпокойный, волнующійся вкусъ. Являлись опрометчивыя, безсвязныя, младенческія творенія, но часто восторженныя, пламенныя — слѣдствіе политическихъ волненій той страны, гдѣ рождались. Странная, мятежная какъ комета, неорганизованная какъ она, эта литтература волновала Еврону, быстро облетѣла всѣ углы читающаго міра. Пусть эти явленія будутъ всемірно-Европейскія, хотя они отражались и въ Россіи; разсмотримъ литтературныя событія чисто Русскія:
3) Распространилось въ большой степени чтеніе романовъ, холодныхъ, скучныхъ повѣстей, и оказалось очень явно всеобщее равнодушіе къ поэзіи.
4) Вышли новыми изданіями Державинъ, Карамзинъ, гласно требовавшіе своего опредѣленія и настоящей вѣрной оцѣнки такъ, какъ и всѣ прочіе старые писатели наши, ибо въ литтературномъ мірѣ нѣтъ смерти, и мертвецы также вмѣшиваются въ дѣла наши и дѣйствуютъ вмѣстѣ съ нами, какъ и живые. Они требовали возвращенія того, что дѣйствительно имъ слѣдуетъ; они требовали уничтоженія неправаго обвиненія, неправаго опредѣленія, беземысленно повтореннаго въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ и повторяемаго донынѣ.
Но сказали ли журналы наши, руководимые строгимъ размышленіемъ, что такое былъ Вальтеръ Скоттъ, въ чемъ состояло вліяніе его, что такое Французская современная Литтература, отъ чего, откуда она произошла, что было поводомъ неправильнаго уклоненія вкуса и въ чемъ состоялъ ея характеръ? Отъ чего поэзія замѣнилась прозаическими сочиненіями? На какой степени образованія стоитъ Русская публика и что такое Русская публика? Въ чемъ состоитъ оригинальность и свойство нашихъ писателей?
Напрасно въ этомъ отношеніи читатель станетъ искать въ нихъ новыхъ мыслей или какихъ нибудь слѣдовъ глубокаго, добросовѣстнаго изученія. Вальтеръ Скотта у насъ только побранили. Французскую Литтературу одни приняли еъ дѣтскимъ энтузіазмомъ, утверждали, что модные писатели проникнули тайны сердца человѣческаго, дотолѣ сокровенныя для Сервантеса, для Шекспира.... другіе безотчетно поносили ее, а между тѣмъ сами писали во вкусѣ той же школы еще съ большими несообразностями. Вопросомъ: отъ чего у насъ въ большомъ ходу водяные романы и повѣсти? вовсе не занялись, а вмѣсто того въ добавокъ напустили и своихъ еще собственныхъ. О нашей публикѣ сказали только, что она почтенная публика и что должна подписываться на всѣ журналы и разныя изданія, ибо ихъ можетъ читать и отецъ семейства и купецъ и воинъ и Литтераторъ; о Державинѣ, Карамзинѣ и Крыловѣ ничего не сказали, или сказали то, что говоритъ уѣздный учитель своему ученику, и отдѣлались пошлыми фразами.
О чемъ же говорили наши журналы? Они говорили о ближайшихъ и любимѣйшихъ предметахъ: они говорили о себѣ, они хвалили въ своихъ журналахъ собственныя свои сочиненія; они рѣшительно были заняты только собою; на все другое они обращали какое-то холодное, безстрастное вниманіе. Великое и замѣчательное было какъ будто невидимо. Ихъ равнодушная критика обращена была на тѣ предметы, которые почти не заслуживали вниманія.
Въ чемъ же состоялъ главный характеръ этой критики? Въ ней очень явственно было замѣтно:
1) Пренебреженіе къ собственному мнѣнію. Почти никогда не было замѣтно, чтобы критикъ считалъ свое дѣло важнымъ и принимался за него съ благоговѣніемъ и предварительнымъ размышленіемъ, чтобы, водя перомъ своимъ, думалъ о небольшомъ числѣ возвышенно-образованныхъ современниковъ, передъ которыми онъ долженъ дать отвѣтъ въ каждомъ своемъ словѣ. Журнальная критика, по большой части была какимъ-то гаэрствомъ. Какъ хвалили книгу покровительствуемаго автора? Не говорили просто, что такая-то книга хороша или достойна вниманія, въ такомъ-то и такомъ-то отношеніи, совсѣмъ нѣтъ. «Это книга» говорили рецензенты, удивительная, необыкновенная, неслыханная, геніяльная, первая на Руси, продается по пятнадцати рублей; авторъ выше Вальтеръ Скотта, Гумбольта, Гёте, Байрона. Возьмите, переплетите и поставьте въ библіотеку вашу; также и второе изданіе купите и поставьте въ библіотеку: хорошаго не мѣшаетъ имѣть и по два экземпляра.
Большая часть книгъ была разхвалена безъ всякаго разбора и совершенно безотчетно. Если счесть всѣ тѣ, которыя попали въ первокласныя, то иной подумаетъ, что нѣтъ въ мірѣ богаче Русской Литературы, и только черезъ нѣсколько времени противоположные толки тѣхъ же самыхъ рецензентовъ о тѣхъ же самыхъ книгахъ заставятъ его задуматься и приведутъ въ недоумѣніе. Таже самая неумѣренность являлась въ упрекахъ сочиненіямъ писателей, противъ которыхъ рецензентъ питалъ ненависть или неблагорасположеніе. Такъ же безотчетно изливалъ онъ гнѣвъ свой, удовлетворяя минутному чувству.
2) Литтературное безвѣріе и литтературное невѣжество. Эти два свойства особенно распространились въ послѣднее время у насъ въ Литтературѣ. Нигдѣ не встрѣтишь, чтобы упоминались имена уже окончившихъ поприще писателей нашихъ, которые глядятъ на насъ въ лучахъ славы съ вышины своей. Ни одинъ изъ критиковъ не поднялъ благоговѣйно глазъ своихъ, чтобы ихъ примѣтить. Никогда почти не стоятъ на журнальныхъ страницахъ имена Державина, Ломоносова, Фонвизина, Богдановича, Батюшкова. Ничего о вліяніи ихъ, еще остающемся, еще замѣтномъ. Никогда они даже не брались въ сравненіе съ нынѣшнею эпохой. Что наша эпоха кажется какъ будто отрублена отъ своего корня, какъ будто у насъ вовсе нѣтъ начала; какъ будто Исторія прошедшаго для насъ не существуетъ. Это Литтературное невѣжество распространяется особенно между молодыми рецензентами, такъ, что вообще современная критическая Литтература совершенно похожа на наносную. Не успѣетъ пройти годъ-другой, какъ толки, въ началѣ довольно громкіе, уже безгласные, неслышные какъ звукъ безъ отголоска, какъ фразы, сказанныя на вчерашнемъ балѣ. Имена писателей, уже упрочившихъ свою славу, и писателей, еще требующихъ ея, сдѣлались совершенною игрушкою. Одинъ рецензентъ роняетъ тѣхъ, которыхъ поднялъ его противникъ, и все это дѣлается безъ всякаго разбора, безъ всякой идеи. Иное имя бываетъ обязано славою своею ссорѣ двухъ рецензентовъ. Не говоря о писателяхъ отечественныхъ, рецензентъ, о какой бы пустѣйшей книгѣ ни говорилъ, непремѣнно начнетъ Шекспиромъ, котораго онъ вовсе не читалъ. Но о Шекспирѣ пошло въ моду говорить — и такъ подавай намъ Шекспира. Говоритъ онъ: «съ сей точки начнемъ мы теперь разбирать открытую предъ нами книгу. Посмотримъ, какъ авторъ нашъ соотвѣтствовалъ Шекспиру,» а между тѣмъ разбираемая книга чепуха, писанная вовсе безъ всякихъ притязаній на соперничество съ Шекспиромъ, и сходствуетъ развѣ только съ духомъ и образомъ выраженій самаго рецензента.
3) Отсутствіе чистаго эстетическаго наслажденія и вкуса. Еще въ Московскихъ Журналахъ видишь иногда какой нибудь вкусъ, что нибудь похожее на любовь къ искусству; напротивъ того критики журналовъ Петербургскихъ, особенно такъ называемые благопристойные, чрезвычайно ничтожны. Разбираемыя сочиненія превозносятся выше Байрона, Гёте и проч.! Но нигдѣ не видитъ читатель, чтобы это было признакомъ чувства, признакомъ пониманія, изтекло изъ глубины признательной, разтроганной души. Слогъ ихъ, не смотря на наружное, часто вычурное и блестящее убранство, дышетъ мертвящею холодностію. Въ немъ видна живость или горячая замашка только тогда, когда рецензентъ задѣтъ за живое и когда дѣло относится къ его собственному достоинству. Справелливость требуетъ упомянуть о критикахъ Шевырева, какъ объ утѣшительномъ исключеніи. Онъ передаетъ намъ впечатлѣнія въ томъ видѣ, какъ приняла ихъ душа его. Въ статьяхъ его вездѣ замѣтенъ мыслящій человѣкъ, иногда увлекающійся первымъ впечатлѣніемъ.
4) Мелочное въ мысляхъ и мелочное щегольство. Мы уже видѣли, что критика не занималась вопросомъ важнымъ. Вниманіе рецензій было устремлено на цѣлую ширенгу пустыхъ книгъ и вовсе не съ тѣмъ, чтобы разбирать ихъ, но чтобы блеснуть любезностію, заставить читателя разсмѣяться. До какой степени критика занялась пустяками и ничтожными спорами, читатели уже видѣли изъ знаменитаго процесса о двухъ бѣдныхъ мѣстоименіяхъ: сей и оный. Вотъ до чего дошла наконенъ Русская критика!
Кто же были тѣ, которые у насъ говорили о Литтературѣ. Въ это время не сказалъ своихъ мнѣній ни Жуковскій, ни Крыловъ, ни Князь Вяземскій, ни даже тѣ, которые еще не такъ давно издавали журналы, имѣвшіе свой голосъ и показавшіе въ статьяхъ своихъ вкусъ и знаніе: нужно ли послѣ этаго удивляться такому состоянію нашей Литтературы?
Отъ чего же не говорили сіи писатели, показавшіе въ твореніяхъ своихъ глубокое эстетическое чувство? Считали ли они для себя низкимъ спуститься на журнальную сферу, гдѣ обыкновенно бойцы всякаго рода заводятъ свой шумной бой? Мы не имѣемъ права рѣшить этаго. Мы должны только замѣтить, что критика, основанная на глубокомъ вкусѣ и умѣ, критика высокаго таланта имѣетъ равное достоинство со всякимъ оригинальнымъ твореніемъ: въ ней видѣнъ разбираемый писатель, въ ней видѣнъ еще болѣе самъ разбирающій. Критика, начертанная талантомъ, переживаетъ эфемерность журнальнаго существованія. Для Исторіи Литтературы она не оцѣнима. Наша словесность молода. Корифеевъ ея было немного; но для критика мыслящаго она представляетъ цѣлое поле, работу на цѣлые годы. Писатели наши отлились совершенно въ особенную форму и, не смотря на общую черту нашей Литтературы, черту подражанія, они заключаютъ въ себѣ чисто Русскіе элементы: и подражаніе наше носитъ совершенно сѣверообразный характеръ, представляетъ явленіе, замѣчательное даже для Европейской Литтературы.
Но довольно. Заключимъ искреннимъ желаніемъ, чтобы съ текущимъ годомъ болѣе показалось дѣятельности, и при бóльшемъ количествѣ журналовъ явилось бы болѣе независимости отъ монополіи, а черезъ то болѣе соревнованія у всѣхъ соотвѣтствовать своей цѣли. Покрайней мѣрѣ замѣтно какое-то утѣшительное стремленіе уже и въ томъ нѣкочто нѣкоторые журналы съ будущимъ годомъ обѣщаютъ издаваться съ большимъ противу прежняго раченіемъ. Издатели Сына Отечества, издатель Телескопа заговорили объ улучшеніяхъ. Нельзя и сомнѣваться, чтобы при большемъ стараніи не возможно было сдѣлать большаго. По крайней мѣрѣ со всѣмъ чистосердечіемъ и теплою молитвою излагаемъ желаніе наше: да наградятся старанія всѣхъ и каждаго сторицею, и чѣмъ безкорыстнѣе и добросовѣстнѣе будутъ труды его, тѣмъ болѣе да будетъ онъ почтенъ заслуженнымъ вниманіемъ и благодарностію.
