[277]СОСУНЪ.
Тетка Маланья любила выпить; особенно любила она настаивать очищенную на брусникѣ, и именно на такой брусникѣ, которая долгое время зимовала подъ снѣгомъ.
Это было не легко найти такую бруснику. Во-первыхъ, подлѣ деревни Самочухи, въ которой обитала Маланья были только два такихъ мѣста въ сосѣднихъ лѣсахъ, гдѣ брусника водилась; во-вторыхъ, эти два мѣста были знакомы всей деревнѣ отнюдь не меньше, чѣмъ Маланьѣ, и, въ-третьихъ, тетерева и другая лѣсная птица тоже знали эти мѣста и гораздо раньше, чѣмъ деревенскій народъ, по зарѣ, посѣщали ихъ.
— А скажи, Маланьюшка,—говаривала ея родственница Аграфена,—ты бы, по-моему, на рябину перешла для настойки; не въ примѣръ сподручнѣе.
— Горечи той не будетъ,—отвѣчала Маланья,—пробовала я рябиновую, пробовала.
— Зато рябины у насъ вволю, сколько хочешь клади; ну, и въ рябинѣ запаху больше.
— Запаху? запаху больше?
— А и точно, что больше,—повторяла Аграфена.
— Испробуемъ, родная, испробуемъ.
[278]
И начинали онѣ пробовать, сходясь со своими фляжками то у одной, то у другой. Любили онѣ призывать къ себѣ, въ качествѣ оцѣнщика, бывшаго старосту Михея, и кончалась эта исторія къ полному удовольствію всѣхъ трехъ, но безъ разрѣшенія вопроса о бо̀льшей или меньшей пахучести брусники или рябины.
Насколько любила Маланья свою брусничную, настолько же, если не больше, любила она и злословить ближняго. Это ужъ отъ временъ Ноевыхъ такъ ведется, что вино и злословье, что̀ соль ко щамъ, что̀ масло къ кашѣ. И досаждала она людямъ сильно, и не любили ея и боялись.
Удивительная была у нея манера защищать себя въ тѣхъ случаяхъ, когда ее излавливали во лжи или клеветѣ. Такъ какъ она была грамотная и даже газеты читала, а въ газетахъ больше всего разные уголовные процессы изучала, то и поняла она всю сласть «невмѣняемости» по причинѣ того, что во хмелю была.
— Ты,—говорятъ ей,—Маланья такъ и сякъ на такую-то бабу ябедничала!
— Я?—возражала удивленная Маланья:—я? а когда же это было?
— Да на гумнѣ у барина, какъ рожь молотили.
— А ни-ни!—отвѣчала Маланья.
— Да вѣдь всѣмъ міромъ слыхали?
— Что ты, что ты, родимый!—говаривала она.—Да слыханное ли дѣло, чтобы человѣкъ въ своемъ умѣ былъ, да такія вещи распускать могъ. Ну, развѣ, во хмелю какъ-нибудь, ну, это дѣло другое, тогда, бываетъ, и невѣсть что̀ скажешь. А то, ни-ни, не виновата, видитъ Богъ—не виновата.
Люди уходили отъ нея, не получивъ бо̀льшаго признанія истины, и Маланья, который уже годъ—ей шелъ шестой десятокъ—людей поносила.
[279]
Нерѣдко, въ глубокую зиму, когда вся окрестность Самочухи лежала подъ снѣгомъ, Маланья, запасшись фляжкою съ настойкою, хлѣбомъ и небольшимъ, ею изобрѣтеннымъ инструментикомъ для отгребанія снѣга, уходила въ лѣсъ за брусникой. Придетъ, бывало, на брусничное мѣсто, да и смотритъ: не взрыли ли гдѣ тетерева снѣгу? Всякій холмикъ, всякую кочку родного лѣса знала она наизусть, и хотя снѣжные сугробы наваливали саженные, хотя не было въ лѣсу никакого протоптаннаго пути, а ходить было трудно, очень трудно, она все-таки находила искомое.
Упарится, бывало, въ душегрѣйкѣ, а все ищетъ, все ищетъ. Войдетъ въ самую чащу въ своей сермягѣ, а если походитъ съ полчаса—вся бѣлою отъ снѣга станетъ, и не то что платокъ на головѣ, но и сѣдые волосы подъ платкомъ всѣ снѣгомъ пересыплются. Въ высокія голенища мужицкихъ валенокъ тоже снѣгъ забьется, да и растаетъ, а пальцы на рукахъ красные, что̀ твоя малина, станутъ.
Взглянетъ она въ свой коробокъ: есть что̀ выпить, можно и отдохнуть; сядетъ гдѣ-либо на поваленномъ деревѣ или на пень, примется за фляжку, а тамъ опять на поиски. И никто изъ деревенскихъ не удивлялся, завидѣвъ Маланью въ лѣсу: всѣ знали ея тетеревиные поиски.
Близилось время къ святкамъ, къ Рождеству. Занялся надъ Самочухою удивительно роскошный зимній день. Въ ночь гудѣла метель, снѣгъ валилъ хлопьями, а къ свѣту, примѣрно часу въ восьмомъ, погода стихла. По густымъ, мягкимъ, безупречно бѣлымъ сугробамъ молодого только-что нанесеннаго снѣга скользили розовые отблески заалѣвшаго неба. Все стало розовымъ, все, и тому человѣку, который бы, проснувшись въ восемь часовъ утра и взглянувъ въ окошко, увидѣлъ эту прелесть картины, эту, своего рода, какъ бы весну зимою, не могло бы и въ голову придти, что часа за два до того бушевала вьюга, сыпался
[280]сверху густой, огромными хлопьями, снѣгъ и, казалось, не будетъ исхода ни тьмѣ, ни завываньямъ метели, ни безвременью ожиданія зоревыхъ лучей.
Неудачна была послѣдняя прогулка Маланьи за брусникой. Не попадала ли она на хорошія мѣса(?мѣста), не порвали ли больше, чѣмъ обыкновенно, тетерева или другая птица, а можетъ-быть, просто-на-просто, ей была незадача, только рѣшила она, въ виду того, что день былъ очень свѣтлый, пробраться на новое мѣсто, подальше, а именно на кладбище, отстоявшее отъ Самочухи верстахъ въ пяти. Мимо кладбища шла дорога въ городъ. На кладбищѣ, замѣтила Маланья давно уже, росла брусника, и что ея по осени тамъ очень много бываетъ.
Запасшись своею обычною поклажею, вышла Маланья на улицу, а въ это самое время дядя Михей выѣзжалъ въ лѣсъ за дровами на дровняхъ[1]. Остановила она его.
— Не подвезешь ли, Михеичъ?—вопросила она.
— Для-че не подвезти! А тебѣ куда нужно?
— А куда ты-то ѣдешь? По дорогѣ будетъ—такъ сажусь!
— А я до мельничной поляны.
— За дровами, что ли?
— Точно.
— Ну, и вези меня, потому я на кладбищѣ побывать желаю.
— Мѣсто себѣ готовить, что ли, идешь?
— Тьфу! лоботрясъ этакій!—отвѣтила Маланья,—не хочешь—не надо.
— Ну, ладно, ужо̀ доругаешься,—отвѣтилъ Михей,—а пока что садись, подвезу!
Михеичъ, стоявшій на дровняхъ, придвинулся ближе къ дуговинамъ, къ хвосту своей савраски, чтобы дать Маланьѣ мѣсто; она усѣлась спиною къ его ногамъ и
[281]протянула свои ноги вдоль дро̀венъ настолько, что онѣ висѣли на воздухѣ.
— А что же, тетка,—спросилъ Михей, полуоборотясь къ ней:—развѣ фляжка-то пуста, что не предлагаешь?
— А и впрямь! погоди, на вотъ, выпьемъ,—отвѣтила Маланья, доставъ изъ-за пазухи фляжку и обернувшись къ Михею полуоборотомъ. Михей глотнулъ изъ фляжки, глотнула и Маланья, затѣмъ повторили, и еще разъ повторили.
— Ну, такъ-то лучше будетъ,—сказалъ Михей, возвращая фляжку.
Хлеснулъ онъ возжой по савраскѣ; лошадь тронула, брыкнула раза два задомъ, сѣдоки всколыхнулись, и понеслась лошадка галопцомъ по непорочному, свѣжему снѣгу, разрумяненному роскошнымъ утромъ, какихъ не мало видать въ нашу непривѣтную и долгую зиму.
Невдали отъ кладбища, когда уже совсѣмъ ясно видна была церковь, Михей остановилъ лошадь.
— Ну, слѣзай теперь. Я направо должо̀нъ.
Маланья слѣзла и побрела дорогою по направленію къ церкви, а Михей свернулъ вправо по па̀хоти[2], которая кое-гдѣ проглядывала своими черными межами изъ-подъ глубокаго снѣга.
Церковка, къ которой направлялась Маланья, не имѣла своего причта[3]. Какъ и почему случилось такъ, что она стояла одна-одинёхонька, оберегая свое кладбище, вдали отъ всякаго жилья—сказать трудно. Вѣроятно, когда-то, очень давно, такъ давно, что никто и не запомнитъ, именно тутъ стояло знатное село и при немъ церковь, имѣлся, можетъ-быть, и помѣщичій домъ, но затѣмъ жизнь предпочла перемѣнить мѣсто и тогда возникли окрестныя села, ближайшее изъ нихъ Самочуха, въ пяти верстахъ. Что тутъ когда-то существовало нѣчто лучшее,
[282]свидѣтельствовало самое кладбище, потому что на немъ виднѣлось нѣсколько каменныхъ памятниковъ, но такихъ старыхъ, такихъ старыхъ, что даже ни одной надписи на нихъ не сохранилось; въ лѣтнее время эти камни, покрытые желтымъ, густымъ мохомъ, казались даже вовсе не памятниками, а чѣмъ-то очень схожимъ съ каменьями, торчавшими по окрестнымъ полямъ.
Въ старой деревенской церкви литургія совершалась только дважды въ годъ: въ день Параскевы Пятницы, во имя которой была она построена, и еще почему-то—этого тоже никто объяснить не могъ—въ день Петра и Павла. Тогда стекались къ ней отъ всѣхъ ближайшихъ селъ богомольцы, устраивалось что-то въ родѣ нигдѣ не прописанной и ни въ какихъ спискахъ не значащейся ярмарки, шла тогда гульба, а затѣмъ, къ ночи, мѣстность опять совершенно пустѣла и водворялось глубокое молчаніе, нарушаемое только звуками птичьяго царства и тѣми неожиданными тресками и стукомъ, которые порождаются царствомъ растительнымъ, благодаря падающимъ вѣткамъ, скрипу древесныхъ стволовъ и разговорами листвы.
Заросло тихое кладбище деревьями густо-на-густо. Царили на немъ остролистые, свѣтлозеленые клены, много было березъ, даже очень древнихъ, разрастался орѣшникъ и чудесно оттѣняла лиственную зелень темная ель, имѣвшаяся на-лицо въ достаточномъ количествѣ и всѣхъ возрастовъ. Протекалъ также по окраинѣ кладбища ручей, изобиловавшій шаловливою форелью, не достигавшею, правда, размѣровъ хотя бы четверть-фунтовыхъ, но все-таки это была несомнѣнная форель. Ручеекъ этотъ, струившійся подлѣ кладбища, много оживлялъ его не только своимъ вѣчнымъ, довольно громкимъ лепетомъ, но также и тѣмъ, что свѣжія струйки его нерѣдко привлекали къ себѣ, особенно въ жаркое время, и птичку, и звѣрка, и даже,
[283]благодаря обилію прибрежныхъ цвѣтовъ, бабочекъ и множество стрекозъ.
Ничего этого не было и въ поминѣ, когда Маланья, добравшись до кладбища, начала обходить его въ своихъ поискахъ. Аршинная, а мѣстами и болѣе, мощная пелена снѣга покрыла всѣ безсчетные кресты и другіе памятники, которые торчали тамъ и сямъ, темнѣя на глубокой бѣлизнѣ общаго покрова. Опушенныя еще съ ночи снѣгомъ деревья пригнули къ землѣ свои вѣтви, и нерѣдко наружные концы этихъ вѣтвей спускались въ самый снѣгъ, словно уширяя основаніе дерева. Такъ какъ по кладбищу росло много дикаго хмеля и онъ вился повсюду, то длинные, змѣеобразные стебли его, оголенные отъ всякой листвы и утолщенные вчетверо облѣпившимъ ихъ снѣгомъ, переплетались повсюду какою-то фантастическою, мѣстами какъ бы порванною, сѣтью.
Когда Маланья очутилась на кладбищѣ, о розовыхъ тѣняхъ утра не было больше и помина; снѣгъ лежалъ ослѣпительно бѣлый и поверху распространялось сѣрое, свинцоваго цвѣта небо, такое именно, какое означаетъ приближеніе непогоды. Множество воронъ летало по кладбищу, стряхивая съ деревьевъ бархатистый, рыхлый снѣгъ, какъ будто мало лежало его на землѣ.
— Какъ же это, однако,—подумала Маланья,—я до сихъ поръ не перекрестилась?
Оборотясь лицомъ къ церкви, она сдѣлала нѣсколько крестныхъ знаменій.
Церковь была деревянная, съ однимъ небольшимъ чечевичнымъ куполомъ и со старою звонницею, стоявшею надъ въѣздными воротами. Зачѣмъ стояли тутъ ворота, тогда какъ не видѣлось никакого забора,—сказать трудно, но вѣрно то, что, когда привозили покойника, чтобы хоронить, то его ввозили непремѣнно сквозь ворота, вѣчно
[284]открытыя настежь. Покойниковъ привозили довольно часто, потому что крестьянскій міръ, дорожившій пахатнымъ мѣстомъ, предпочиталъ кладбище св. Параскевы, потому что оно было готово, крестьянскаго мѣста не занимало и было не то чтобы очень далеко отъ семи или восьми деревень.
Стала обходить Маланья кладбище также и на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ должны были быть берега ручья; натолкнулась на довольно обильную бруснику, и брусника была особенно хороша—совсѣмъ сморщенная. Корзиночка, взятая ею, быстро наполнялась; отъ бугра къ бугру переходила баба безостановочно. Почуя въ необходимость закусить и выпить, она выбрала подобающее мѣсто и закусила хорошо, а выпила больше, чѣмъ слѣдуетъ.
Заснула Маланья, и заснула глубоко.
Короткій зимній денёкъ уже близился къ концу, а она все спала. Медленно погасъ онъ и, погасая, сталъ сыпать съ неба обильные, густые, чрезвычайно большіе хлопья снѣга. Вѣтру не слышалось никакого, морозу градуса два—не больше, и сонъ Маланьи былъ совершенно безмятеженъ и очень глубокъ. Когда она проснулась—тьма лежала непроглядная.
Она встала. На-ощупь отыскала она свою поклажу и стала соображать, что̀ же ей теперь дѣлать, куда ей путь лежитъ? Кажется ей, что церковь была вправо, когда она заснула, значитъ—дорога должна проходить тутъ.
Пошла… идетъ… идетъ съ трудомъ, нерѣдко спотыкается и даже падаетъ.
— И не взяла же я хворостины,—думала она,—все бы сподручнѣе было.
Страшная тишина окружала ее и тьма висѣла тяжелая. По мѣрѣ того, какъ баба подвигалась то вправо, то влѣво, а можетъ-быть, и топталась на мѣстѣ, совершенно противъ
[285]воли ея, начали возникать въ ней воспоминанья о людяхъ, которыхъ она знала и которые похоронены здѣсь. Идти было тяжело и она остановилась, чтобы перевести духъ.
— Алена… Анна… Сидоръ Пахомычъ… Панкратій… Маша-красавица… кузнецъ Ефимъ… малыя дѣти Иванюка, пятеро сразу похороненныхъ… и еще, и еще…
Всѣ эти имена и лица скользили по памяти Маланьи, и все яснѣе, все ярче, все многочисленнѣе!
Прошло неизвѣстно сколько времени, и начинаетъ замѣчать Маланья, что вытаскивать ей ноги изъ снѣга становится все труднѣе, какъ будто снѣгъ глубже становится и что какъ будто она стояла уже на этомъ мѣстѣ. Непроглядная тьма, окружавшая ее отовсюду, не давала никакого отвѣта.
— Хоть бы гдѣ огонекъ какой-нибудь,—думается Маланьѣ,—звѣздочка, что ли, небесная! Хоть бы голосъ какой человѣческій… А ну, какъ покойникъ какой-нибудь позоветъ… Панкратій, напримѣръ…
И при мысли о Панкратіѣ заходило въ сердцѣ Маланьи, потому что, такъ да не такъ, а все-таки она, а не кто другой, причиною его смерти явилась!
— Панкратій… Панкратій… какъ онъ тогда навзничь сразу повалился!—вспомнилось Маланьѣ.
И словно жаръ какой-то ее обдалъ, когда вдругъ, въ глубокой тьмѣ и тишинѣ ее окружавшихъ, видитъ она передъ собою, видитъ въ полной яркости, со всѣми красками, и слышитъ, какъ бы вотъ дѣйствительно услыхала все происшедшее при смерти Панкратія: толпа деревенская… Маланья жену его при людяхъ поносила… мужъ вступился… за что̀ поносила?.. «Ахъ ты такая, да сякая»,—кричитъ онъ Маланьѣ и кулаки сжимаетъ, въ воздухъ поднимаетъ и ногами топочетъ… Бросился онъ на Маланью… только вдругъ закачался… хлопъ на землю… и былъ таковъ!..
[286]
И смѣнился въ Маланьѣ жаръ на холодъ, и погасла передъ глазами ея яркая краска картины съ Панкратіемъ, только-что озарявшая ихъ своимъ свѣтомъ.
И вѣдь Панкратій тоже тутъ похороненъ, тутъ гдѣ-то…
И быстро, по возможности, хотѣла бы Маланья двигать ногами, бѣжать куда-нибудь въ сторону, но гдѣ тутъ сторона, куда бѣжать, когда только и есть, что̀ мракъ и тишина безконечные, а снѣгъ, что ни шагъ, то глубже, а ноги все слабѣе и слабѣе.
Споткнулась Маланья обо что-то, руками ухватилась: чувствуетъ—малый крестъ въ рукахъ ея; удержалъ онъ ее—не упала…
Только лучше бы упала, потому что и тутъ, пожалуй, она причина… тотъ крестикъ дѣтскій, маленькій, такой, а все-таки отъ паденія онъ ее остановилъ. Перекрестилась Маланья, а передъ нею другая, не менѣе яркая, картина поднимается, еще правдивѣе прежней:
…Воскресный день… бабы на улицѣ ссорятся… Алена съ Анной бранью-бранятся, а Алена на сносѣ, совсѣмъ въ концѣ… дѣтища ждетъ… бранятся бабы за сплетню, которую Маланья распустила… Шумъ, крики… Мужики собрались, только вдали, по кругу остановились и смотрятъ… «Ты, молъ, такая и сякая»,—кричитъ Алена… а Анна, не долго думая, хвать ей кулакомъ, да въ самый желудокъ… ну, дитя не доносила… дитя похоронили…
…Можетъ, это надъ нимъ крестикъ этотъ поставленъ,—думаетъ Маланья и, выпрямившись во весь ростъ, крестится, крестится, только не знаетъ, на которую сторону ей креститься, потому что тьма и кругомъ ни звука, ни шелеста.
Сдѣлала она еще нѣсколько шаговъ впередъ… Филинъ гдѣ-то закричалъ, ребеночкомъ заплакалъ… Плачетъ, горемычный, плачетъ такъ, что душу воротитъ…
[287]
Побѣжала-было Маланья… свободное мѣсто оказалось… побѣжала, точно будто ей кто-нибудь чудесныя силы прибавилъ, бѣжитъ, куда—и сама не знаетъ, и не споткнется… а филинъ какъ будто навстрѣчу ей залетѣлъ, и опять плачется…
Ударилась Маланья въ сторону бѣжать… гдѣ сторона—не вѣдаетъ… въ сердцѣ такой грохотъ стоитъ, что хоть грудь разломать, такъ и то впору будетъ… Скорѣй, скорѣй… двигается… вѣтки древесныя въ лицо бьютъ… она то и дѣло спотыкается… о кресты и стволы древесные ушибается, и въ лицо ей хватило, и въ бокъ ударило, и нога подвернулась и заныла… А Маланьѣ только бы отъ филина убѣжать, дальше, дальше… И погоня ей какая-то чудится… и бездна вдругъ открылась, и падаетъ Маланья, летитъ… за нею слѣдомъ что-то вокругъ посыпалось, на нее обрушилось, засыпало… ударило…
Та же тьма… только бабѣ двигаться больше некуда, только шумъ какой-то подлѣ Маланьи идетъ, словно камушки ссыпаются… больно головѣ, больно плечу… когда она падала—цѣпляясь, руками удержаться думала—руки исцарапала въ снѣгу, въ землѣ; ногти будто съ мѣста содраны.
Не совсѣмъ еще оказалась искалѣченною и уничтоженною баба; вернулось къ Маланьѣ погасшее сознанье.
…Филина не слыхать… дитя не плачетъ… я, значитъ, въ могилку, кому ни на есть приготовленную, попала… въ могилку! щупаетъ она по бокамъ: точно—земля! корни какіе-то подъ пальцами чуются, комья земли срываются, снѣгъ ссыпается… Ни зги не видать…
Филинъ опять закричалъ, близко гдѣ-то, гораздо ближе…
— Не замай, окаянная!—крикнула вдругъ Маланья во всю мочь своей запыхавшейся, ушибленной груди,—не замай!—повторила она, и голосъ ея, одичалый, испуганный,
[288]вырвавшись изъ могилки, въ которой она сидѣла, разнесся по кладбищу и замеръ въ отдаленіи, безотвѣтный, напрасный… Испугался, должно-быть, филинъ, замолчалъ…
…А зачѣмъ это вокругъ меня,—думается Маланьѣ,—такъ свѣтло становится? Господи! Господи! не заря ли небесная, моя спасительница, занимается!
Крестится Маланья, крестится усиленно, никогда такъ не крестилась, никогда…
Только нѣтъ, не заря небесная занимается: это костяки людскіе свѣтиться начинаютъ! которые изъ нихъ разсыпались—въ цѣлое собираются… примѣряютъ одну, другую голову, не своя—бросаютъ! Косточки зардѣлись, одна о другую постукиваютъ, и уже не тьма кромѣшная вокругъ Маланьи, а свѣтъ великій, ослѣпляющій! И не безмолвіе повсюду царствуетъ вокругъ, а идетъ говорливая работа… и не поденщики тутъ трудятся, а сами на себя косточки работаютъ, торопятся въ цѣлыхъ людей собраться…
— Слышали,—говорятъ эти цѣлые, прежніе люди,—Маланья умерла, къ намъ прибыла…
— Алена, Алена! гдѣ ты, родная, гдѣ твое дѣтище малое, невинное, до колыбельки не выросшее?..
— Давайте сюда Панкратія, давайте его сюда! что̀ залежался! успѣетъ въ цѣлой-то вѣчности вволю належаться.
Видится Маланьѣ издали и Панкратій, здоровенный дѣтина, съ кулачищами на воздухъ поднятыми; не идетъ онъ, а ногами топочетъ, точь-въ-точь какъ въ самую минуту смерти своей… только не на мѣстѣ онъ остается, а къ Маланьѣ приближается… Хочетъ Маланья перекреститься—не можетъ; глаза закроетъ—еще яснѣе видятъ; крикнуть бы опять—да въ груди точно камень лежитъ, ни шевельнуться, ни откликнуться…
А тѣмъ временемъ косточки, людьми ставши, на Царицу Небесную молиться идутъ… гдѣ же ты, Царица
[289]Небесная, Мать-Богородица?—думаетъ баба.—Спаси ты меня грѣшную, безсильную… Гдѣ ты, Всеблаженная?—но вотъ Ея-то именно глаза Маланьи не видятъ, хотя все остальное въ далекую даль, костяками освѣщенную, видятъ… Поклонились костяки Царицѣ Небесной, возвращаются, на Маланью идутъ, Маланью отыскиваютъ…
А прежде всего идутъ дѣтки, малъ-мала меньше, ихъ видимо-невидимо; подростковъ тоже довольно; искать имъ Маланью приказано. Извѣстно, что малыши вездѣ пролѣзутъ, во всякой дырѣ побываютъ, ну, и приказано имъ искать, искать старательно… ищутъ!
— А вы бы ее, родненькіе,—говорилъ кто-то,—у кабачка поискали.
— А и точно, у кабачка, тамъ ей и мѣсто.
— А нѣтъ, такъ и дома съ Аграфеной и Михеемъ сидятъ и брусничную съ рябиновой пробуютъ.
— Маланья!—кричатъ костячки,—Маланья! гдѣ ты, откликнись! ау! ау! Маланьюшка!..
Никогда, никогда не слыхивала Маланья такого звучнаго ауканья, а это потому, должно-быть, что косточки сами по себѣ звонки, такъ по нимъ, какъ по лѣсу, звончѣе и раздается.
— Ищите, ищите дѣтки!—раздается по сторонамъ.
— А вы-то, большаки,—рявкнулъ вдругъ Панкратій, а ему вслѣдъ и кузнецъ Ерема,—сами-то чего зѣваете? дѣтей на поиски шлете, а самимъ не въ охоту, что ли, ее живьемъ, получить?
— Какъ живьемъ?
— Ну, вѣстимо, живую…
— Такъ не умерла, значитъ, а живая, съ кровью живою и теплою къ намъ прибыла?..
При этомъ извѣстіи радость разлилась по костякамъ непомѣрная; зубы ихъ осклабились, ноги въ плясъ пустились,
[290]и это потому, что нѣтъ высшаго добра, какъ въ холоду зимнемъ къ теплой человѣческой крови прикоснуться, испить ея, хотя бы глотнуть, чтобы по замершимъ губамъ и жиламъ опять живое тепло пробѣжало…
И раскатывалось это веселіе костяковъ по подземному царству безъ удержу и безъ препятствія. Шумѣли и бѣгали костяки на поискахъ во всѣ стороны, и сшибались, и разбѣгались. Красно-золотистою была при этомъ далекая даль подземная и нависали по ней коренья древесные что̀ деревья, всѣ въ розовыхъ побѣгахъ и ярко-пунцовыхъ почкахъ, и между нихъ шмыгали, отыскивая Маланью и взывая къ радости, тысячи, многія тысячи костяковъ, большихъ и малыхъ, съ черными, круглыми впадинами вмѣсто глазъ, а въ каждой впадинѣ, вмѣсто глаза, по зажженной свѣчкѣ церковной свѣтилось…
— Ищите! ищите!—слышалось въ тысячахъ голосовъ.
— Гдѣ она, эта Маланья?—отвѣчали другіе.
Померкало при видѣ этого, сознанье Маланьи; а Панкратій и Алена все тутъ какъ тутъ искать ее побуждаютъ.
— Ой, сосунчики родные, сосунки-голубчики,—вопила Алена къ малымъ костячкамъ,—вы ищите ее, проклятую!
И двигаются, двигаются малые костячки длинными вереницами; есть такіе между нихъ маленькіе, что̀ и ходить еще не могутъ, а все двигаются, работаютъ, ищутъ…
И вспоминаетъ Маланья своимъ тускнѣющимъ сознаніемъ, что мертвые, дѣйствительно, теплую людскую кровь любятъ… Что есть даже такой вампиръ-кровопійца, падкій до грѣшниковъ… Что она, Маланья, несомнѣнно все-таки живая грѣшница къ мертвецамъ попала и что тутъ ей непремѣнно конецъ будетъ…
Ощупываетъ она холодѣющими пальцами по сторонамъ холодную землю, царапается, выскочить хочетъ. Крикнуть
[291]бы что-либо, но языкъ не слушаетъ и не можетъ она понять: какъ это такъ, что въ могилѣ и тьма кромѣшная, и тишина мертвая, а вокругъ костяки пляшутъ, все нутро земли краснымъ полымемъ объято и что̀ ни черепъ, то двѣ свѣчи церковныхъ въ глазныхъ впадинахъ свѣтятся…
И замѣчаетъ вдругъ Маланья, что по красному пламени какъ будто что-то темное вдали ползетъ, пошевеливается, крыльями какими-то пощелкиваетъ; вотъ и когти видны, и зубы склабятся! Змѣя не змѣя, звѣрь адскій, такой, какъ сатана на картинѣ Страшнаго Суда въ церкви: какъ бы огромная пасть съ жаломъ и въ нее грѣшники сыплются, а кольца тѣла змѣинаго клубами катятся…
— Сатана!—подумала Маланья, и чувствуетъ, что онъ на нее зрится.
Костяки, точно услышавъ ея думу, дружно засмѣялись.
— Хе-хе-хе! не видѣла ты, значитъ, самого сатаны, если простого вампиришку-сосуна за сатану принимаешь!..
— Вампиръ-сосунъ! такъ это вампиръ!—Слыхала Маланья не разъ о вампирахъ, не разъ слыхала…—Богородице-Дѣво, спаси меня!—шепчетъ она холодѣющими губами,—спаси, пощади… Дай мнѣ похолодѣть, холодною быть, какъ всѣ вокругъ, чтобы мнѣ моею теплою кровью вампира къ себѣ не приманивать… Вонми, Богородица… Спаси меня!
Но вампиръ приближается, прямо на нее клубится, вотъ уже и глазами ее видитъ… вотъ, наконецъ…
И послѣ этого Маланья не помнитъ больше ничего…
Тѣмъ временемъ, не въ видѣніяхъ Маланьи, а на самомъ дѣлѣ, тьма на землѣ продолжала лежать непроглядная; сыпался густой, мягкій снѣгъ такъ обильно, какъ давно не бывало. Когда къ утру, чуть забрежжило первымъ свѣтомъ и стали люди просыпаться и въ окна глядѣть,—бѣлая
[292]пелена снѣга выросла противъ вчерашняго вдвое: холмы сравняло и дороги занесло.
Уже совсѣмъ разсвѣло, когда къ кладбищу подвезли изъ одной изъ сосѣднихъ деревень покойника. Дровнишки съ желтымъ гробомъ проѣхали подъ ворота церковныя, проѣхали мимо церкви и направились, по указанію двухъ человѣкъ, приготовившихъ могилу еще вчера, къ тому именно мѣсту, гдѣ находилась Маланья. Лошаденка то и дѣло проваливалась въ сугробы, и какъ она не поломала себѣ ногъ, таща свою желтую поклажу между могилокъ, объяснить трудно. Хорошо что гробъ былъ привязанъ къ дровнямъ, а то давно бы лежать ему на боку, съ отвалившейся крышкой.
Подошли къ могилѣ гурьбой… Священника не было, потому что послѣ отпѣванія онъ заболѣлъ и слѣдовать на кладбище не могъ или не хотѣлъ. Не сразу, за снѣгомъ, могилу отыскали, такъ ее занесло. Сняли гробъ съ дровень, поднесли его къ могилѣ… Заглянули—а она полна снѣгомъ, да еще что-то такое непонятное въ ней торчитъ.
Отставили гробъ; принялись за лопаты. Рыхлый, только поверху лежавшій снѣгъ, уступивъ первымъ усиліямъ, сразу провалился въ глубь могилы, и не могло быть больше сомнѣнія, что въ могилѣ находился человѣкъ… баба…
Пришлось спуститься. Маланья сидѣла въ углу могилы и не пошевельнулась, когда подлѣ нея очутилось двое парней. Одинъ изъ нихъ нагнулся къ ней, хотѣлъ-было поднять голову, въ лицо посмотрѣть, но голова упорно не двигалась на шеѣ.
— Да вѣдь это Маланья!—крикнулъ одинъ изъ стоявшихъ въ могилѣ:—вотъ и фляжка ея, и брусника.
— Точно что платье какъ будто ея,—отвѣтили сверху, съ края могилы, люди, глядѣвшіе внизъ.
— Ахъ, сердешная!—воскликнули бабы.
[293]
— Какъ это она сюда попала?
— Тащи, ребята, тащи! можетъ, еще оживетъ.
Принялись за работу. Оказалось, не легко было вытащить грузное тѣло скорчившейся бабы изъ узкой, занесенной снѣгомъ могилы, но, наконецъ, вытащили. Положить хотѣли на снѣгъ—тѣло не разгибается, и пришлось отнести Маланью къ сторонкѣ, какъ куль какой-нибудь, пока опустили въ могилу, на ея мѣсто, дѣйствительнаго собственника могилы. При этомъ плакали, рыдали, причитывали и, наконецъ, кое-какъ землей, пополамъ со снѣгомъ, могилу засыпали…
Повалили тогда скорченную морозцемъ Маланью на дровни и, порѣшивъ общимъ совѣтомъ, отвезли въ Самочуху… Воро̀ны стали собираться къ только-что засыпанной могилѣ.
Маланья жива до сихъ поръ, но она ничего не понимаетъ и ни о чемъ не говоритъ…
