[262]ГРАММАТИЧЕСКАЯ СКАЗКА.
Серенькій, теплый майскій день освѣщалъ землю. День былъ воскресный. Садъ нашей гимназіи только-что одѣлся зеленью.
Я помню очень хорошо тотъ годъ. Мнѣ исполнилось одиннадцать лѣтъ, а человѣчество считало тогда 1840 годъ отъ Рождества Христова. Я былъ гимназистомъ и большимъ словесникомъ; мои сочиненія считались безспорно лучшими, а грамматическія свѣдѣнія безупречными.
Удивительное подходило тогда время преобразованія нашихъ грамматикъ, къ выгодѣ или невыгодѣ учившихся—не знаю. Вѣрно только то, что прежде, когда учились по краткой грамматикѣ Греча[1], писали гораздо правильнѣе, чѣмъ стали писать позже, когда краткими грамматиками—а имъ нѣтъ числа—стали называть книжки весьма почтеннаго объема.
Въ тѣ дни существовали для насъ, какъ и теперь, предлоги, союзы, нарѣчія, мѣстоименія и проч., но не было и въ поминѣ подраздѣленій ихъ на: обстоятельствъ, подлинности, мѣры, относительныя, опредѣлительныя, указательныя и—какъ ихъ тамъ всѣхъ называютъ. Уже тогда, впрочемъ, у Востокова[2] явились мелкія систематизаціи.
[263]
Однихъ союзовъ у него не перечесть! Раздѣлительные, вопросительные, изъяснительные, сравнительные, условные, предположительные, уступительные, противительные, винословные, заключительные, повторительные, двойные, одинокіе,—вѣдь тутъ за деревьями лѣсу не видно и изучающій долженъ былъ сердиться и бранить свой родной, столь могущественный языкъ. Мы стали писать гораздо хуже нашихъ предшественниковъ, мы перестали любить занятіе роднымъ языкомъ и, наконецъ, незамѣтно утрачивали музыку, душу языка изъ-за цѣлаго ряда холодныхъ формъ и ихъ измѣненій.
Ясно, ясно помню я это время. Къ намъ назначенъ былъ тогда новый учитель, не очень старый; физіономія его была совсѣмъ педагогическая по тому времени: бороды, усовъ, бакъ—не полагалось, волоса на вискахъ зачесывались впередъ, черный галстукъ, шириною вершка два слишкомъ, подпиралъ подбородокъ.
Учитель былъ женатъ, но бездѣтенъ; жена, которую мы прозвали Ульяновной, была, прежде всего, превосходной кухаркой, о чемъ имѣли мы подробныя свѣдѣнія отъ двухъ товарищей, жившихъ у нихъ на квартирѣ.
Учитель былъ сухимъ педантомъ. Онъ, думая отличиться передъ другими учителями, не ограничивался Гречемъ, а началъ задавать намъ, вполнѣ противъ программы, работы по Востокову, и вотъ что̀ случилось вслѣдствіе этого со мною.
На одномъ изъ самыхъ первыхъ уроковъ, заданныхъ намъ по Востокову, я провалился; это произвело во всемъ классѣ впечатлѣніе, такъ какъ,—разсуждали товарищи,—если провалился онъ, т.-е. я, самый что ни на есть Ломоносовъ, то что̀ же ожидаетъ ихъ, остальныхъ?
Время, какъ сказано, подходило къ лѣту. Оставленный безъ отпуска, я рѣшительно не зналъ, что̀ мнѣ дѣлать.
[264]Валандался я цѣлый день изъ угла въ уголъ, игралъ въ чирки, въ пузырникъ, но скука одолѣвала непомѣрная. Другіе оставались безъ отпуска довольно часто, имъ было это въ привычку, но я, я—это совсѣмъ другое дѣло. И изъ-за чего? Изъ-за грамматики Востокова, по русскому языку? Я, я—Ломоносовъ!..
Стояла у насъ въ обширномъ гимназическомъ саду старая бесѣдка. Она была двухъярусная. Верхъ, на колонкахъ, подъ крышею, былъ открытый, съ кругозоромъ по саду; отсюда, обыкновенно, наблюдали за нашимъ братомъ-мальчишками, какъ съ вышки, воспитатели. Въ нижнемъ ярусѣ имѣлось нѣчто въ родѣ склада: тутъ валялись сломанныя скамейки, поломанныя, кончившія свое существованіе, кегли, лопаты, метлы и между этимъ хламомъ сохранившіеся, вѣроятно, отъ очень древнихъ дней и неизвѣстнаго происхожденія два гипсовыхъ, больше чѣмъ въ натуру, грудныхъ бюста—мужской и женскій, отчасти тоже поломанные; одинъ изображалъ лицо чиновное, въ мундирѣ, съ крестомъ на шеѣ, другой—особу женскаго пола, вѣроятно, супругу перваго.
Бѣлые когда-то, теперь—испачканные, покрытые паутиною, оба гипсовые лика глядѣли отъ стѣны на лежавшую передъ ними рухлядь; на одной изъ скамеекъ валялся выкинутый за ненадобностью, набитый травою матрацъ.
— Не соснуть ли?—думалось мнѣ, когда я вошелъ въ эту рухлядню.
Недолго думая, улегся я на матрацъ и, прежде чѣмъ заснуть, сталъ проглядывать грамматику Востокова, именно на тѣхъ страницахъ, за которыя остался безъ отпуска. Мнѣ приходилось зубрить предлоги: движительные, установительные, мѣстительные, совокупительные, творительный безъ предлога, творительный предмета дѣйствующаго, творительный орудія, и проч.
[265]
Но, представьте себѣ мое изумленіе, когда, разлегшись на матрацъ, хорошо всѣмъ намъ знакомый, и начавъ зубрить, я увидѣлъ, что я не одинъ въ бесѣдкѣ. Полосатое, розовое съ голубымъ, рубище матраца шевелилось и изъ-подъ краевъ его поглядывали на меня многочисленныя дѣтскія головки; виднѣлись кое-гдѣ ручки, плечики. Что онѣ всѣ смотрѣли на меня,—въ этомъ не могло быть ни малѣйшаго сомнѣнія, потому что и другія дѣтскія головки, виднѣвшіяся въ бесѣдкѣ повсюду—за скамьями, въ метлахъ, даже на обоихъ бюстахъ,—тоже смотрѣли на меня и улыбались.
Я протеръ глаза, чтобы убѣдиться—не сплю ли я? Но я, несомнѣнно, не спалъ. Вниманіе мое было возбуждено до крайней степени тою миловидною картинкою, которая мнѣ представлялась; не могъ я также не замѣтить, что оба искалѣченные бюста тоже какъ будто оживали, наливались живыми красками, что розовѣли ихъ лица, темнѣли волоса…
— Да вѣдь это учитель и его Ульяновна!—подумалось мнѣ.
Но бюсты сразу погасли, стали опять бѣлыми и покрытыми паутиною. Все остальное не преображалось; дѣтей, очень хорошенькихъ дѣтей, въ пестрыхъ одѣяніяхъ, виднѣлось, по сторонамъ, много; всѣ они улыбались и всѣ глядѣли на меня.
Я спустилъ ноги съ матраца, чтобы встать. Это послужило какъ будто знакомъ къ тому, чтобы и дѣти пришли въ болѣе опредѣленное движеніе.
Со мною, несомнѣнно, творилось что-то чудесное. Я былъ уже не въ грязной бесѣдкѣ, а стоялъ на какомъ-то очень красивомъ лугу, по которому разставлены были дѣтскія игры: карусели, бильбокэ[3], гимнастическія машины. По этимъ машинамъ лазали и прыгали ребятишки и дѣвчонки. Въ
[266]небесахъ свѣтилось солнце, на деревьяхъ порхали и пѣли птицы. Шумъ, говоръ, смѣхъ, ссоры дѣтей между собою оживляли все видимое мною пространство, и самъ, я, глядя на нихъ, хотѣлъ бы присоединиться къ ихъ играмъ и тоже веселиться и, если надо, ссориться.
— Ты очень удивленъ тѣмъ, что̀ видишь передъ собою?—произнесъ совершенно неожиданно для меня, за моей спиною какой-то дѣтскій голосъ.
Я обернулся. Дѣйствительно, предо мною стоялъ какой-то мальчикъ, стройный, кудрявый, одѣтый въ лазоревую курточку. Выраженіе его лица было совершенно неопредѣленное: не то онъ смѣялся, не то былъ строгъ, не то печаленъ.
— Кто ты такой?—спросилъ я весьма быстро и громко.
— Я—Онъ!—отвѣтилъ мой собесѣдникъ очень быстро.
— Ты—Онъ? Что̀ это значитъ?
— Я—старшее изъ мѣстоименій,—отвѣтилъ мнѣ голубой камзолъ,—я—Онъ. А вотъ подходятъ къ намъ и Она, и Оно, мои ближайшіе родственники. Есть у насъ Ты, только его что-то не видать подлѣ.
Действительно, къ намъ подходили два существа, тоже въ голубыхъ одеждахъ—одно въ юбочкѣ, а другое въ какомъ-то неопредѣленномъ камзольчикѣ, но тоже лазореваго цвѣта; былъ это мальчикъ или дѣвочка—опредѣлить было невозможно. Личики ихъ были тоже вполнѣ неопредѣленнаго характера.
Я протянулъ имъ руку—и мы поздоровались.
— А ты кто такой?—спросилъ меня Онъ.
— Да, да, кто ты?—подтвердили Она и Оно.
— Я гимназистъ,—быстро отвѣтилъ я.
— Развѣ это еще новая часть рѣчи?—вкрадчиво и не громко спросилъ Онъ.
[267]
— Гимназистъ—часть рѣчи!—воскликнулъ я и невольно расхохотался.
Хохотъ этотъ услыхали игравшіе поблизости дѣти. Прежде всего подбѣжали къ намъ тѣ, на которыхъ были лазоревыя одѣянія.
— Новый! новый!—слышалось по сторонамъ.—Какое у него несуразное, грязное платье!
— Позвольте, однако, васъ познакомить,—заговорилъ Онъ.—Вотъ наши милые товарищи: вотъ Нѣкто, вотъ Никто, Кто-либо, Весь, Кто, Что, Сколько…
Голубые камзольчики быстро тѣснились ко мнѣ одинъ за другимъ и искренно пожимали мнѣ руку. Не обошлось безъ дракъ: подлѣ меня столкнулись одновременно Кто и Никто и тутъ же заушили одинъ другого препорядочно.
— Такъ это все мѣстоименія?—спросилъ я моего перваго знакомца.
— Да, да, мы всѣ мѣстоименія, мы—голубые; а вотъ нарѣчія, такъ тѣ всѣ красныя, и курточки и юбочки ихъ совсѣмъ другого, чѣмъ у насъ, покроя. Это нужно, говорятъ, для порядка,—добавилъ мой хорошенькій собесѣдникъ,—чтобы мы не сбились въ общую кучку, чтобы мы разнились одни отъ другихъ.
Къ этому времени заинтересовавшіеся мною ребятишки, побросавъ свои игры, отовсюду сбѣгались ко мнѣ. Прежде всего обступили меня красненькіе, то-есть нарѣчія. Эти разнились другъ отъ друга мелкими наружными отличіями.
Послѣдовало, точно въ какомъ-нибудь свѣтскомъ салонѣ, взаимное представленіе. Въ подходившихъ ко мнѣ и пожимавшихъ мою руку дѣтяхъ мнѣ назвали многихъ:
— Вотъ это господа Прежде и Послѣ, вотъ Давно и Недавно, Гдѣ-то и Нигдѣ, Тутъ и Тамъ… вотъ господа: Развѣ, Неужели, Не и Ни… вотъ Почти и Отчасти, вотъ Очень и Едва.
[268]
Красненькіе, хорошенькіе ребятишки были очень любезны со мною, и на разспросы о томъ, почему у однихъ изъ нихъ бѣлые воротнички, у другихъ черные, а у третьихъ зеленые, мнѣ отвѣтили, что въ этомъ отличія нарѣчій: обстоятельствъ, подлинности и мѣры.
— Понимаю,—отвѣтилъ я,—но почему же между вами, господа, вижу я также очень странныя двухцвѣтныя одѣянія?
Сказавъ это, я указалъ на мальчика, стоявшаго поодаль, видимо немного дичившагося всѣхъ остальныхъ и отличавшагося тѣмъ, что на немъ, какъ на клоунѣ въ циркѣ, одна половина костюма была красная, а другая—голубая.
— А это нашъ милый Все,—отвѣтили мнѣ нѣсколько голосовъ;—онъ одновременно и мѣстоименіе, и нарѣчіе: довольно трудная, сбивчивая и хлопотливая должность, такъ какъ его требуютъ на занятія вдвое чаще, чѣмъ насъ.
Вполнѣ удовлетворенный этимъ отвѣтомъ и видя, что мнѣ даютъ объясненія толковыя и съ удовольствіемъ, я попросилъ также сказать: что̀ это за особнички такіе, всего нѣсколько человѣкъ, въ ярко-желтыхъ, bouton d’or, камзольчикахъ, неистово продолжавшіе вертѣться на разныхъ гимнастическихъ машинахъ, тогда какъ почти всѣ другіе обитатели этихъ прекрасныхъ мѣстъ тѣснились вокругъ меня.
— Это наши надоѣдливыя, скучнѣйшія, всюду непрошенныя междометія: Охъ, Ахъ, Увы, Ау, Эхъ и проч. Скучные мальчишки, дерзкіе, очень непріятные. Если вы хотите,—сказалъ мой собесѣдникъ,—убѣдиться въ этомъ, посмотрите, какъ ринутся всѣ они сюда, чуть только мы почему-либо особенно зашумимъ, заспоримъ. Для примѣра, если хотите, мы затѣемъ ссоры; для этого у насъ тоже всегда наготовѣ множество причинъ; междоусобія у насъ не прекращаются… Вотъ, видите ли, насколько я правъ! Мы не успѣли даже и подумать о междоусобіяхъ, а они уже разразились.
[269]Посмотрите, какъ вцѣпились одни въ другихъ Кто-то и Никто, Здѣсь и Тамъ, Сдуру и Спроста, Давно и Недавно, Всюду и Нигдѣ…
Я посмотрѣлъ въ сторону и, дѣйствительно, увидѣлъ завязавшіяся драки. На зеленой муравѣ, попарно, столкнулись, будто заклятые враги, всѣ противорѣчивыя мѣстоимѣнія и нарѣчія; онѣ вцѣпились другъ дружкѣ въ волосы, подставляли ножки, боксировали, опрокидывали одинъ другого, царапались.
Желтыя междометія, привлеченныя необычайнымъ шумомъ борьбы, какъ меня предупредили, немедленно покинули свои мѣста и бросились къ поединщикамъ. Имена междометій становились мнѣ извѣстными скоро; ихъ мнѣ не называли, потому что онѣ сами себя называли по мѣрѣ того, какъ тотъ или другой изъ желтыхъ кавалеровъ подбѣгалъ къ той или другой изъ боровшихся паръ и выкрикивалъ свой лозунгъ:
— Эхъ! Охъ! Ахъ! Ухъ! Ай! Ой! Хлопъ! Бацъ! Ну! Увы!..
Произнося эти возгласы, желтыя междометія быстро перемѣняли свои мѣста по мѣрѣ того, гдѣ какой возгласъ требовался.
Картина развертывалась предо мною самая подвижная. Поединки, совершавшіеся вокругъ во множествѣ, были не одинаковой нервности, не одинаковаго озлобленія. Особенно горячо бились, не на животъ, а на смерть, двое изъ красныхъ мѣстоименій. Желтыя междометія, почти всѣ безъ исключенія, стѣснились вокругъ нихъ цѣлымъ вѣнцомъ и одновременно оглашали воздухъ своими возгласами: Ухъ! Ахъ! Бацъ! Хлопъ! Ай! Ой! и т. д.
— Кто это такъ ужасно бьется другъ съ дружкой?—не обращаясь ни къ кому въ отдѣльности спросилъ я.
— Это самые отъявленные враги у насъ, это Все и
[270]Ничто, никогда и нигдѣ не скрывающіе своей ужасной вражды и не выносящіе другъ друга.
— Но вѣдь они кончатъ когда-нибудь убійствомъ?—спросилъ я.
— Это невозможно, такъ какъ мы безсмертны,—отвѣтили мнѣ изъ толпы.
— Но когда же эта свирѣпая драка кончится?—спросилъ я.
— Когда нашъ учитель услышитъ.
— Да скоро ли онъ услышитъ, наконецъ!—почти вскрикнулъ я, негодуя на то, что̀ совершилось предо мною.
Сраженіе двухъ прирожденныхъ враговъ дошло до предѣловъ крайняго напряженія; далеко кругомъ была помята трава, но противники не унимались; одолѣвалъ то одинъ, то другой, видимо равносильные, одинаково ловкіе, одинаково смѣлые. Вторя имъ, отдѣльные поединки нарѣчій и мѣстоименій тоже усиливались, становились кровопролитнѣе,—такъ сказалъ бы я, если бы видѣлъ пролитіе крови, но крови не было у этихъ безсмертныхъ и дракамъ ихъ не предвидѣлось конца…
По правдѣ сказать, я начиналъ терять терпѣніе; у меня какъ будто мутилось въ глазахъ. Все и Ничто продолжали неистовствовать, и странное дѣло: когда одолѣвало Все, оно становилось такимъ большимъ, огромнымъ, всезанимающимъ, что очертаніе его являлось для простого глаза неуловимымъ и оно, поэтому, какъ бы обращалось въ Ничто. Когда брало верхъ Ничто—оно, вполнѣ торжествуя, то-есть становясь вполнѣ ничѣмъ, тоже скрывалось изъ глазъ, дѣлалось по незначительности невидимымъ.
— Вотъ я васъ!—раздалось вдругъ гдѣ-то со стороны,—ахъ вы, негодные!..
Какъ ни въ чемъ не бывало, но очень быстро разбѣжались по своимъ прежнимъ мѣстамъ всѣ голубые и
[271]красные ребятишки, а желтыя междометія взгромоздились на самые верхи гимнастическихъ машинъ и стали лазать и кувыркаться.
— Учитель! учитель!—раздавалось по сторонамъ.
Я думалъ, что увижу учителя, пришедшаго прекратить драки, но вышло наоборотъ: я очутился безмолвнымъ зрителемъ того, что̀ дѣлалъ учитель, но не на лугу, а дома, у себя. Учитель оказался у насъ общій со всѣми голубыми, красными и желтыми ребятишками. Это былъ мой учитель.
Онъ былъ занятъ изысканіемъ или сочиненіемъ новой частицы рѣчи.
Физіономія его, къ великому моему изумленію, была вовсе не та, къ лицезрѣнію которой я такъ привыкъ въ классахъ. На немъ былъ не обычный, со свѣтлыми пуговицами, сюртукъ, не высился подъ подбородкомъ его галстукъ, а длинное одѣяніе, въ родѣ такихъ, какія рисуютъ на волшебникахъ, съ черными драконами и змѣями на яркомъ фонѣ, только вмѣсто драконовъ и змѣй виднѣлись разныя частицы рѣчи. На головѣ торчала остроконечная, какъ сахарная голова, шапка. Въ рукѣ держалъ онъ какую-то стклянку съ жидкостью и переворачивалъ ее, глядя на свѣтъ огромнаго огня, разведеннаго въ печи.
Супруга его, Ульяновна, была тутъ же и занималась приготовленіемъ пеленокъ. Мнѣ вспомнилось при этомъ, что моя мамаша иногда тоже приготовляла пеленки; это случалось всегда, я не знаю почему, именно передъ тѣмъ, что̀ у меня являлись новые братецъ или сестрица.
— Ну что же, жена,—проговорилъ учитель,—скоро у тебя все готово будетъ?
— Вотъ ужо̀ кончу.
— Торопись, торопись: пожалуй, скоро понадобятся. Удивительный это будетъ у меня субъектъ, совсѣмъ
[272]небывалый. Приготовь желтое платье—появится новое междометіе—Бррръ! его имя; какъ тебѣ нравится это имя?
— Я предпочла бы: Брысь!—это красивѣе.
Учитель, незадолго передъ тѣмъ отставившій стклянку и закурившій трубочку, сіялъ счастьемъ. Бррръ! не значилось еще ни въ одной грамматикѣ, да и Брысь, случайно оброненное милою женою, тоже требуетъ узаконенія. «Быть первымъ въ ряду грамматиковъ—это заслуга важная, сто̀ящая всякихъ отличій. И что это за нескончаемое богатство нашъ русскій языкъ, и что за счастье быть однимъ изъ жрецовъ его!»—думалъ учитель.
Всю эту сцену видѣлъ я, и весь разговоръ слышалъ, робко прижавшись къ темной стѣнкѣ, къ которой совершенно случайно и неожиданнымъ образомъ попалъ.
«Ну, что»,—думалось мнѣ,—«если они вдругъ увидятъ меня? Что̀ если я попаду въ сткляночку въ качествѣ какого-нибудь опыта, что̀ если меня начнутъ жарить, рѣзать, гнуть, мять, мучить всѣми способами, на честь и славу грамматикѣ и для знаменитости учителя?»
Холодный потъ проступилъ на лбу моемъ—и я не смѣлъ шевельнуться.
— А какъ ты думаешь, Ульяновна, не испытать ли намъ чего-либо на томъ гимназистѣ, который только-что взбудоражилъ у меня всѣ мои нарѣчія, междометія и мѣстоименія?
Я не зналъ, что учитель называлъ свою жену Ульяновной; такъ называли ее мы, а на самомъ дѣлѣ у нея было другое имя; Ульяновна немедленно отвѣтила:
— Развѣ испытать тебѣ что-либо съ приставками? Помнишь—ты начиналъ какъ-то?
— Т.-е. со всякими На, У, По, При и друг. Мнѣ, дѣйствительно, не разъ приходило въ голову, что эти приставки подлежатъ развитію и классификаціи. Онѣ,
[273]собственно говоря, самая безпардонная команда въ русскомъ языкѣ, хуже всякихъ неправильныхъ склоненій и спряженій; ихъ, дѣйствительно, надо бы привести въ нѣкоторый порядокъ. Пойдемъ-ка, посмотримъ на нихъ, гдѣ онѣ у насъ, эти приставки обитаютъ.
Учитель и его жена неожиданно поднялись со своихъ мѣстъ и ушли.
«Господи!»—думалось мнѣ,—«неужели и всякая приставка тоже живое существо, какъ нарѣчія и мѣстоимѣнія? Неужели и у нихъ есть свое одѣяніе, свое мѣстожительство?»
Я готовился улизнуть изъ того помѣщенія, въ которомъ находился противъ воли, какъ вдругъ неожиданный шумъ поразилъ меня. По мѣрѣ быстраго приближенія этого необъяснимаго, но очень, очень хорошаго, звучнаго, полнаго музыки шума, вся обстановка помѣщенія, въ которомъ я находился, начинала какъ-то свѣтлѣть, становилась прозрачною. Въ таинственномъ полусвѣтѣ тихонько засквозили стѣны и потолокъ, исчезали отдѣльные предметы,—и я увидѣлъ себя гдѣ-то среди луговъ, полей, лѣсовъ, ручьевъ, съ далекими видами на деревни, на церкви ихъ, на стада, на безконечную даль голубого небосклона. Я слышалъ вокругъ себя пѣніе птицъ, лепетъ ручьевъ, колокольный звонъ, слышалъ, и не въ одномъ какомъ-нибудь мѣстѣ, пѣсни, слышалъ шорохъ лѣсной, говоръ людской, и все это, вмѣстѣ взятое, сливалось въ одинъ какой-то могучій, музыкальный строй, надвигавшійся въ торжественной гармоніи все ближе и ближе…
— Это живая русская рѣчь близится и слышна тебѣ! Это она грядетъ!—прощебетала, проносясь надо мною, какая-то любезная птичка.
— Видишь ли ты эти валуны, разсѣянные по полямъ? Это грамматическія правила и ихъ сочинители,—объяснила мнѣ струйка быстро пронесшагося вѣтра.
[274]
— А вонъ и твой учитель съ Ульяновной!
— Они тоже камнями стали, лежащими въ руслѣ неудержимаго стремленія живого русскаго языка!—объяснила мнѣ попрыгунья-стрекоза, которая, къ слову сказать, нигдѣ никогда не прыгаетъ, и которую почему-то смѣшиваютъ съ кузнечикомъ.
Бѣдная Ульяновна, бѣдный учитель! Обращенные во мшистые, сѣрые камни, они хотя и сохранили человѣческій образъ, но лики ихъ были такіе печальные, некрасивые.
Почувствовавъ въ себѣ, благодаря прибытію русской рѣчи, какую-то небывалую увѣренность, близкую къ дерзости, я громко заговорилъ, обращаясь къ камнямъ:
— И это вы-то думали уловить русскую живую рѣчь,—сказалъ я,—вдавить ее въ формы, опредѣлить ея неопредѣленныя тонкости, ея поразительно звучныя вольности, безконечность ея развитія и замкнуть все это въ тиски грамматики?
— Да вѣдь нельзя же вовсе безъ грамматики,—жалобно простонали въ унисонъ учитель съ Ульяновною, какъ бы оправдываясь передо мною.
— Нельзя, конечно, нельзя!—отвѣтили хоромъ вдругъ откуда-то появившіяся уже знакомыя мнѣ голубыя, красныя и желтыя частицы рѣчи. Всѣ онѣ защищали свою самостоятельность. Ихъ было гораздо больше, чѣмъ значится въ грамматикахъ. Въ живописномъ безпорядкѣ опустились онѣ на каменные облики учителя, Ульяновны и другихъ грамматиковъ, разсѣянныхъ по полю валунами. Чрезвычайно красиво было видѣть, какъ эти хорошенькія, молодыя, граціозныя созданьица возсѣдали на неподвижныхъ, мшистыхъ, страждущихъ обликахъ своихъ безмолвныхъ создателей и формовщиковъ. Бунтливые крики ихъ становились все рѣзче и сильнѣе.
[275]
— На этихъ каменныхъ устояхъ нашихъ,—вопіяли они:—выдержимъ мы всякую осаду, всякое нападеніе! Насъ не мало для отпора! Мы, вотъ, то и то сдѣлаемъ, то и то преобразуемъ, сокрушимъ, передѣлаемъ по-своему!
Казалось, что бунтъ ребятишекъ и дѣвчонокъ достигалъ размѣровъ невозможныхъ, близкихъ къ кровопролитію. Но тутъ произошла, опять-таки, совершенная неожиданность.
— Вотъ я васъ!—заговорила вдругъ гдѣ-то въ пространствѣ, заговорила полною грудью, во всей музыкальности своего могущества и красоты, невидимая, неуловимая, сама безсмертная русская рѣчь. Откуда шли ея слова, гдѣ находилась она сама—я не знаю и, по правдѣ сказать, значительной части того, что̀ она сказала, я не понималъ, но то, что̀ она говорила,—помню очень ясно и хорошо.
— Вотъ я васъ!—повторила русская рѣчь.—У васъ тутъ, я вижу, возмущеніе идетъ, вы властей не признаете… Ну, такъ и быть, потѣшайтесь, потѣшайтесь… Ни сами вы, дѣтки мои, частицы рѣчи, ни мудрые грамматики, васъ такъ бережно подбирающіе, сортирующіе, согласующіе и прихорашивающіе, мнѣ не страшны… Не въ грамматикѣ дѣло; не подъ-стать, не по-плечу, не въ-пору мнѣ всѣ ваши разношерстыя одѣянія. Сложилась я—лѣтописная рѣчь, сложилась я—былинное слово, сложилась я—пѣсня народная сама собою задолго до грамматикъ и не нуждаюсь я въ нихъ, и жила, и возрастала. Не въ грамматикѣ позналъ меня нашъ величайшій художникъ слова! Съ колыбельной пѣсенкой внѣдрялась я въ нарождавшуюся душу; не въ грамматикѣ почерпаю и не по грамматикѣ произношу я первое слово молодой любви; не по грамматикѣ, наконецъ, въ снѣжную метель безпросвѣтной ночи, въ минуту вскипѣвшей на душѣ отваги, въ тяжелый часъ упорнаго, непосильнаго, столь привычнаго
[276]моему народу, труда создаю я свое крѣпкое слово!.. И не угнаться вамъ, господа грамматики, съ вашими веригами за мною, за воздушною, безплотною, безсмертною живою рѣчью, полною зеленаго шума, малиновыхъ звуковъ и обнимающею полземли!
Какъ сказано, я не видѣлъ, кто и гдѣ говоритъ, не все понималъ, но сладко было мнѣ слушать этотъ задушевный голосъ, западали мнѣ въ сердце эти пѣвучія слова. Повидимому, онѣ оказывали свое вліяніе и не на одного меня: тѣ камни, въ которые обратились учитель и Ульяновна и другіе грамматики, начинали какъ будто пошевеливать своими каменными чертами лицъ и плакали…
На утро слѣдовавшаго за всѣмъ разсказаннымъ дня, очутился я въ карцерѣ, потому что произвелъ значительную тревогу во всей гимназіи: уже въ десятомъ часу вечера, послѣ долгихъ розысковъ, нашли меня спавшимъ въ бесѣдкѣ, на полугниломъ матрацѣ и съ вывалившеюся изъ рукъ книжкою толстой грамматики Востокова, лежавшею подлѣ меня на землѣ.
