[247]ИДОЛЪ.
I.
Дѣло было лѣтомъ, въ Малороссіи…
На одной изъ базарныхъ площадей очень люднаго западно-русскаго уѣзднаго городка, на пять шестыхъ еврейскаго, въ одинъ изъ базарныхъ дней, толпилось, по обыкновенію, очень много народа. Стукъ и гвалтъ надъ площадью стояли неописуемые. Къ общему звуковому оркестру всякихъ криковъ, брани, смѣха, стука и скрипа колесъ, ржанья и лая прибавляла, со своей стороны, очень немного непролазная-молчаливая грязь, лежавшая на площади: нѣтъ, нѣтъ, да и расхлещется подъ колесомъ или копытомъ.
— Вишь ты! Тоже голосъ подаетъ!—сказалъ услышавший подлѣ себя могучій всплескъ грязи и забрызганный ею отъ головы до ногъ молодой парень малорусскаго происхожденія и философскихъ наклонностей.
Сказавъ это, онъ спокойно взглянулъ на людей цыганскаго типа, сидѣвшихъ на проѣзжавшей мимо него фурѣ. Фура, цыгане и малороссъ—всѣ были типичны.
Фура, сажени въ двѣ съ половиною длины, поражала прежде всего длиною своего дышла[1]: чахлыя лошаденки, разнаго роста и разныхъ мастей, казалось, были привѣшаны къ нему и словно двигали своими тощими ногами именно для того, чтобы помогать дышлу, двигавшемуся впередъ самостоятельно.
[248]
Цыгане и цыганята, составлявшіе наибольшую часть поклажи фуры, зіяли своими черными лицами изо всѣхъ многочисленныхъ отверстій стараго брезента неизвѣстнаго цвѣта и неопредѣленнаго возраста. Много торчало отовсюду красныхъ лоскутьевъ, и повсюду вокругъ нихъ высовывались и болтались не то лохмотья, не то, скорѣе, какіе-то чертовскіе хвостики. Такъ казалось по крайней мѣрѣ… Если необычайно длинно было дышло фуры, то не менѣе длинна была плеть въ рукахъ очень похожаго на чорта цыгана, правившаго фурою. Подъ ея воздѣйствіемъ, настолько ловкимъ, что цыганъ, при желаніи, могъ бы, казалось, убить муху, если бы она осмѣлилась сѣсть на самый конецъ дышла, сухопарые кони валандались въ безконечно тяжелой упряжи, состоявшей наполовину изъ веревокъ, наполовину изъ старыхъ ремней, тоже казавшихся сплетенными хвостиками.
Типиченъ, очень типиченъ былъ Власъ, молодой парень малорусскаго происхожденія, обрызганный грязью, заговорившею подъ фурою. Старая высокая барашковая шапка, рубаха и шаровары изъ толстаго, небѣленаго, грязнаго, полосатаго деревенскаго тканья, тканый кушакъ, когда-то радужнаго цвѣта, опоясывавшій его нѣсколько разъ и болтавшійся обоими концами пониже поясницы, и огромные, съ широчайшими голенищами сапоги,—вотъ и весь Власовъ приборъ. Если прибавить высокій ростъ, смуглое, бородатое лицо съ черными глазами и двадцатипятилѣтній возрастъ, да сказать, что парень былъ красивъ,—вотъ и вся фигура.
Труднѣе, гораздо труднѣе, съ описаніемъ его умственныхъ и сердечныхъ качествъ. Это тѣмъ болѣе трудно, что онъ не только слылъ за колдуна, но и былъ имъ, кажется, дѣйствительно.
Онъ принадлежалъ къ числу добрыхъ колдуновъ, и вызвать его на что-либо злое было невозможно. Самый злой
[249]человѣкъ въ губерніи, почетный предсѣдатель какого-то общества, Петръ Петровичъ Шулейко, вѣрившій въ нечистую силу и обладавшій большимъ богатствомъ, и тотъ никакъ не могъ купить Власа поколдовать ему съ нехорошею цѣлью.
— Вишь ты! Тоже голосъ подаетъ!..—сказалъ Власъ по адресу грязи, обрызгавшей его съ головы до ногъ. Онъ сказалъ это не спроста, а потому, что у него была такая привычка: слѣдить съ особеннымъ вниманіемъ, если было грязно, за грязью. Съ дѣтскихъ лѣтъ любилъ онъ это и сроднился даже со звуками грязи, если она ихъ подавала.
Не гулъ и стукъ, наводнившіе площадь, не свѣжесть мокрой грязи, проникшая къ тѣлу его сквозь полотно рубахи и шароваръ,—а то, что при проѣздѣ фуры грязь какъ-то чавкнула, хлебнула, заговорила,—вотъ что̀ замѣтилъ Власъ. Онъ посторонился, пропустилъ мимо себя цыганъ и цыганятъ съ хвостами и не замедлилъ увидѣть, какъ изъ грязнаго холщоваго мѣшка, болтавшагося между задними колесами фуры, что-то вывалилось и не замедлило окунуться въ непролазную грязь; кусочекъ чего-то бѣленькаго торчалъ изъ нея. Замѣтилъ онъ также и чудное лицо женщины, смотрѣвшее на него съ фуры.
— Ишь, красавица!—проговорилъ Власъ.
Онъ подошелъ, нагнулся и поднялъ изъ грязи какую-то маленькую несуразную стеклянную фигурку-бутылочку.
— Эка рожица!—подумалъ Власъ, держа въ рукахъ курьезную стклянку[2], только-что вытащенную изъ грязи, еще продолжавшей медленно сливаться съ нея.
— Дай, тятька, мнѣ! Дай мнѣ!—услышалъ онъ на сторонѣ отъ пары ребятишекъ, босыхъ, въ рубашонкахъ, завидѣвшихъ стклянку.
— Брысь!—отвѣтилъ имъ отецъ и сталъ обтирать фигурку ладонью.
[250]
Мальчишки убѣжали.
— Вотъ онъ, идолъ-то самый, идолъ, который мнѣ для Шулейкина нуженъ!—подумалъ Власъ и, отойдя въ сторону за одинъ изъ амбарчиковъ, сталъ разглядывать фигурку. Красная рожица ея уморительно смѣялась; въ головѣ торчала пробка, а въ фигуркѣ болталась жидкость. Власъ встряхнулъ ее.
— Должно-быть, что вода или водка,—подумалъ онъ.
Взболтнулъ еще, посмотрѣлъ: свѣтлые пузырьки поднимаются, словно изъ стклянки выскочить хотятъ. Открылъ ее Власъ, поднесъ къ носу, понюхалъ, глотнулъ…
— Старка[3],—подумалъ онъ.—Да еще и какая! Воровскіе эти люди, цыгане! Откуда что̀ возьмутъ, конокрады проклятые!
Глотнулъ онъ еще и еще, заткнулъ покрѣпче пробкою и, спрятавъ за пазуху, вышелъ изъ-за амбарчика на дорогу. Какое-то удивительно пріятное тепло разливалось у него по тѣлу, не то отъ желудка, не то отъ сердца. Вся людная площадь казалась ему полною очень хорошихъ людей, а небо было такое голубое, а солнце такое хорошее.
— Охъ, ужъ эти цыгане!—думалъ Власъ, направляясь въ сторону къ своему дому,—и откуда только что̀ возьмутъ! Правда, сами они колдуны, гадальщики проклятые, и снадобья дѣлать умѣютъ… Но ужъ старки, настоящей старки, не сдѣлаютъ, нѣтъ! Шалишь… А глазищи-то красавицы на фурѣ, что̀ на меня посмотрѣла!.. У-у-у какіе—во̀ какіе…
Думая такимъ образомъ, Власъ помаленьку, отъ поры до времени присаживаясь, пробирался къ дому.
Площадь кишмя-кишѣла народомъ, и въ многотысячной толпѣ, между арбами, фурами, телѣгами и тарантасами, подлѣ наваленныхъ грудами тыквъ, дынь и арбузовъ, подъ необъятнымъ лазурнымъ небомъ безоблачнаго іюньскаго дня,
[251]Власъ со своею находкой за пазухою какъ бы исчезали, не замѣчались…
Тутъ начинается почти сказка… Власъ вдругъ, дѣйствительно, исчезъ съ площади, т.-е. онъ не исчезъ, а совершенно незамѣтно для всѣхъ юркнулъ куда-то между досчатыми бараками. Городъ былъ старый, въ древности очень католическій, и какъ разъ на базарной площади его еще высились основанія и стѣны упраздненнаго католическаго монастыря. Камеры подвальнаго этажа, когда-то тюрьмы, отдавались кѣмъ-то, какъ-то въ наймы; кто-то кому-то платилъ деньги; кто-то гдѣ-то зналъ, что въ подвалахъ монастырскихъ люди живутъ, но кто, почему, какъ—это оставалось внѣ интересовъ общественныхъ и полицейскихъ.
Юркнувъ въ полусвѣтлый подвальный проходъ, Власъ скоро добрался до толстой двери съ желѣзнымъ засовомъ и, отворивъ ее, очутился въ небольшомъ помѣщеніи у своей жены Ганнуси. Старый столъ былъ приставленъ къ одной изъ гранитныхъ стѣнъ; ломаная кровать—къ другой; на третьей виднѣлся какой-то вычурный, поломанный мраморный гербъ, несомнѣнно признакъ того, что тутъ, гдѣ-то подлѣ, почивалъ вѣчнымъ сномъ представитель какого-то богатаго рода. Никакого имени не виднѣлось: должно-быть, оно было выгравировано на бронзовой или мѣдной доскѣ, и стоимость металла давно уже привлекла къ себѣ чье-то любительское вниманіе.
Ганнуся, некрасивая баба лѣтъ тридцати, спала крѣпкимъ сномъ; стклянка, въ которой еще недавно имѣлась налицо горилка, стояла подлѣ нея пустая.
— Опять готова!—подумалъ Власъ, взглянувъ на спавшую жену.
И вдругъ замѣтилъ онъ, что у него передъ глазами будто затеплилось на могильномъ гербѣ какимъ-то малиновымъ,
[252]теплымъ свѣтомъ лицо той красавицы, что̀ взглянула на него съ фуры. Власъ даже отшатнулся и провелъ рукою по глазамъ. Свѣтъ исчезъ.
— Должно-быть, померещилось,—думалъ онъ, выдвигая изъ-подъ стола хромой табуретъ и садясь на него. Сквозь рѣшетчатое небольшое оконце проходилъ въ помѣщеніе довольно слабый дневной свѣтъ, вовсе не желавшій быть сильнѣе, чтобы освѣщать такую неприглядную обстановку, въ какой находился Власъ, и такую, еще менѣе приглядную, Ганнусю.
Исторія коротка. Ганнуся была дочерью вдоваго богатаго чумака[4], имѣвшаго десятка четыре дюжихъ воловъ и перевозившаго по степямъ всякіе грузы. Чумакъ испугался-было, когда пробѣжала первая чугунка, но скоро убѣдился, что чугункѣ съ нимъ не спорить, въ особенности въ срочности доставки, и онъ былъ по-своему правъ… Много разъ бѣжалъ мимо поѣздъ, обгоняя его воловъ, пыхтя, хорохорясь, давая свистки, а волы шли, да шли и дѣлали свое дѣло… Между Чернымъ, Азовскимъ и Каспійскимъ морями ходили эти волы, и чумакъ былъ богатъ.
Ганнуся, предоставляемая себѣ на время частыхъ и долгихъ отлучекъ отца, некрасивая и нравная, давно уже сбилась съ толку; любила она также и попивать. Пришло время, что надо было, наконецъ, пристроить Ганнусю, дать ей мужа. Самый юный изъ чумаковъ, красивый дѣтина Власъ, приглянулся ей. Онъ—нищій, она—богачка. Поженили… Скоро умеръ отецъ, и не прошло и пяти лѣтъ, какъ воловъ уже не существовало, укатились и денежки, за нихъ вырученныя, и Власъ съ Ганнусею поселились въ подземельи монастыря. Власъ занимался поденной работою, но она не вывозила… Лучше, прибыльнѣе было со знахарствомъ, съ колдовствомъ.
[253]
II.
Усѣвшись на табуретъ, Власъ вытащилъ изъ-за пазухи найденную фигурку; вытащилъ онъ ее не сразу, потому что она запропастилась въ складкахъ рубахи. Фигурка представляла изъ себя маленькаго уродливаго человѣчка съ краснымъ лицомъ и маленькими рожками. Она была стеклянная и, успѣвъ подсохнуть и почиститься у Власа за пазухою, представлялась необычайно смѣшливою, потому что рожица у нея отличалась уморительностью.
— Непремѣнно предсѣдателю, какъ придетъ, поднесу,—подумалъ Власъ, обтирая ее пальцами.—Скажу, что идолъ—деньги возьму!
Совершенно случайно, разглядывая фигурку, Власъ поднесъ ее къ носу. Какой-то невѣроятно хорошій ароматъ поразилъ его.
— Пахнетъ! Да, да, пахнетъ!.. И какъ хорошо пахнетъ!—проговорилъ онъ и нюхнулъ посильнѣе.
Не успѣлъ онъ сдѣлать этого, какъ по глазамъ у него что-то опять пробѣжало, мелькнуло. Пасмурная обстановка жилища, столъ, даже кровать съ неприглядной Ганнусею будто заиграли перламутровыми красками…
Власъ отнялъ фигурку отъ носа. Опять полусвѣтъ, опять грязная Ганнуся. А надъ нею, на стѣнѣ, розовое сіянье женскаго лица съ фуры. Приложилъ онъ пахучую фигурку къ носу—снова блескъ, краски, какіе-то огни, дворецъ…
На этотъ разъ Власова рука невольно отодвинулась отъ носа, потому что въ двери постучали… Быстро глотнулъ онъ изъ фигурки, глотнулъ здо̀рово, спряталъ находку за пазуху и, вставъ, подошелъ къ двери и отворилъ ее. На порогѣ стоялъ предсѣдатель.
— Что тутъ у тебя такъ хорошо пахнетъ?—сказалъ онъ, перешагнувъ порогъ.
[254]
Власа передернуло, и онъ совершенно безсознательно схватилъ рукою фигурку, спрятанную за пазуху, и крѣпко сжалъ ее.
— А чему у меня пахнуть?—спросилъ онъ въ отвѣтъ.
Предсѣдатель, старикъ лѣтъ шестидесяти, мѣстный кулакъ, богатый и крайне мнительный и суевѣрный, принадлежалъ къ тѣмъ удивительнымъ людямъ, которые съ одинаковымъ чувствомъ робости и прислуживанья входятъ и въ церковь, и къ гадальщицѣ… Для нихъ все чудесное, сверхъестественное существуетъ съ гораздо большею несомнѣнностью, чѣмъ все остальное, и весь вопросъ для нихъ только въ томъ, какъ бы воспользоваться имъ, заставивъ чудесную силу, Божью или дьявольскую, проявиться. Они одинаково благоговѣютъ какъ передъ скуфейкою, полежавшею на мощахъ кіевскаго угодника, такъ и передъ клочкомъ веревки, снятой съ повѣсившагося…
— А я къ тебѣ, Власъ, по дѣлу!—проговорилъ онъ.
— А не до дѣла мнѣ нынче!—отвѣтилъ Власъ.—Прошу садиться.
Петръ Петровичъ сѣлъ на единственную табуретку.
— Не отдашь ли ты мнѣ Ганнуси своей въ услуженіе?
— А на что́ она вамъ, Петръ Петровичъ?—промолвилъ Власъ.—Да вы ее самоё спросите…
Ганнуся, тѣмъ временемъ, проснулась и, спустивъ ноги съ кровати, протирала глаза. Нечесаная, полупьяная, съ опухшими глазами и краснымъ носомъ, прежняя владѣтельница многихъ десятковъ воловъ медленно приходила въ себя.
— А мнѣ точно что̀ померещилось,—сказала она, потягиваясь.—А и вправду мерещится. Чего вамъ?
— Слышь, Ганнуся,—отвѣтилъ Власъ:—тебя въ услуженіе взять хотятъ.
— Да вѣдь ты ворожить умѣешь?—быстро проговорилъ Петръ Петровичъ.
[255]
— Умѣетъ,—отвѣтилъ за нее мужъ.
— Да кромѣ того,—добавилъ предсѣдатель:—я и хорошее дѣло сдѣлаю, бѣдную женщину пристроивъ!..
— Точно!—подтвердилъ Власъ.—А на какую же должность?
Власъ за все время разсказа продолжалъ крѣпко держать въ рукѣ стклянку, лежавшую у него за пазухою. Неожиданный наплывъ какого-то еще не вполнѣ понимаемаго, но чувствуемаго, счастья одолѣвалъ его. Онъ готовъ былъ расцѣловать свою Ганнусю, лишь бы она скорѣе согласилась на предложеніе и ушла. И въ то же время ему страсть хотѣлось понюхать фигурку, клюкнуть изъ нея.
— На какую должность?—спросилъ предсѣдатель.—Ну, ключницею, что ли?
— Ключницею! Меня?—недовѣрчиво переспросила Ганнуся, окончательно пришедшая тѣмъ временемъ въ себя.
— Да, да, ключницею!
— А по скольку это въ мѣсяцъ будетъ?—спросила она.
— Да рубля по три, хочешь?
Наступило короткое молчаніе.
— А кромѣ того, еще что̀ дѣлать нужно мнѣ будетъ?—спросила она, осклабивъ зубы безобразной улыбкою и искоса поглядывая то на мужа, то на Петра Петровича.
— Ничего…—отвѣтилъ предсѣдатель.
— А пущать изъ дому къ мужу часто будете?—продолжала Ганнуся, вставая съ кровати.
— А сколько хочешь,—отвѣтилъ предсѣдатель.—Ладно, что ли?
— Ладно!—отвѣтила Ганнуся и взглянула на мужа.
Власъ, во время хозяйственныхъ переговоровъ Ганнуси съ предсѣдателемъ, улучивъ минуту, вышелъ за двери, чтобы хлебнуть своей старки. Онъ хлебнулъ порядочно, еще хлебнулъ… Хорошо!.. Подумалъ-подумалъ и,
[256]махнувъ почему-то рукою, возвратился въ свое каменное логовище.
— Ну, вотъ, мы и порѣшили, Власъ,—проговорилъ ему навстрѣчу почтенный предсѣдатель.—Она согласна, пусть идетъ!
Ничего не отвѣтилъ на эти слова Власъ, хотя и слышалъ ихъ очень ясно. Онъ стоялъ у двери какъ ошеломленный, какъ вкопанный.
Вмѣсто безобразной Ганнуси, грязной, пьяной, одутловатой, стояла подлѣ предсѣдателя красавица, и какая красавица! Ничего подобнаго не случалось Власу видѣть, ничего… Кромѣ, развѣ, этой цыганки на фурѣ, цыганки съ глазищами… у-у-у, какими!.. На нее немного похожа, похожа, но только эта еще лучше, куда лучше…
Должно-быть, лицо Власа представлялось не особенно привлекательнымъ, потому что Ганнуся и предсѣдатель, завидѣвъ его, тоже не двигались, словно застыли. Гробовое молчаніе царствовало въ полусвѣтѣ стараго католическаго подземелья. Молчаніе это длилось довольно долго, и первымъ нарушилъ его предсѣдатель.
— Ну что же, Власъ, слыхалъ ты или нѣтъ, о чемъ мы договорились?
— Слыхалъ, слыхалъ!..—отвѣтилъ негромко, сквозь зубы, Власъ, не глядя на предсѣдателя и вперивъ глаза свои въ стоявшую передъ нимъ обворожительную красавицу. Подобраны были ея черные, какъ смоль, волосы въ ярко-красный длинный, обвернутый вокругъ головы платокъ… Въ ушахъ, на смуглой шеѣ, на рукахъ блистали ожерелья и запястья изъ бусъ и монетъ… Бѣлая, шитая по краю и рукавамъ, рубаха облекала круглыя плечи и высокую грудь… А глаза! О, эти глаза!.. Черные, съ поволокою… И они глядѣли прямо на Власа, прямо…
[257]
III.
— Ганнуся!..—пролепеталъ Власъ, сдѣлавъ шага два впередъ.—Ганнуся! Ты ли это, кудесница?
— Хе-хе,—усмѣхнулся предсѣдатель, глядя на эту совершенно непонятную для него сцену,—вотъ такъ кудесница!..
Невыразимо глупо глядѣла и Ганнуся… Толстый предсѣдатель покатился, наконецъ, со смѣху.
Злобно, свирѣпо глядѣлъ на него Власъ. Недоумѣвала Ганнуся и положительно ошалѣла, когда мужъ, медленно подойдя къ ней, тихо, нѣжно взялъ ее за руку, словно боясь разбить эту руку,—взялъ и, наклонившись, любовно взглянулъ въ глаза ей.
— Чего такъ смотришь, Власьюшко?..—сказала она въ отвѣтъ на этотъ непривычный взглядъ и улыбнулась во весь широкій ротъ свой, осклабивъ зубы.
Но не этотъ ротъ и не эти зубы виднѣлись Власу. Небывалая близость небывалой женской красоты охватила его всего… Мощная сила какая-то пригибала его все ниже и ниже къ этому чудесному лицу, къ этимъ чернымъ, жгучимъ очамъ… Онъ чувствуетъ теплоту дыханія… Онъ видитъ… Господи! Чего не видитъ онъ, желая видѣть?!.. Онъ чувствуетъ прикосновеніе, щекотанье волосъ ея на своемъ лбу… А эти губы, эти яркія, свѣжія губы…
Раздался звукъ поцѣлуя. Предсѣдатель покатывался со смѣху, а Ганнуся рѣшительно не знала, что ей со своей особою дѣлать…
— Да ну тебя, Власьюшко, полно, полно, родненькій!—говорила она, стараясь придать своему голосу, подъ палящимъ взглядомъ Власа, особенную нѣжность, что̀ ей, однако, не удавалось.—Вѣдь я не совсѣмъ уйду, женою останусь…
Передохнулъ, наконецъ, и предсѣдатель.
[258]
— Ну, ладно, ладно, напрощаетесь!—проговорилъ онъ, вставая.—А теперь идемъ ко мнѣ!..
И, обратясь къ Ганнусѣ, онъ взялъ ее за руку.
— Куда «идемъ?»—глухо и беззвучно спросилъ предсѣдателя Власъ.
— Куда? Вѣстимо, къ Петру Петровичу!—отвѣтила Ганнуся, стараясь освободить свою руку отъ руки Власа, сильно сжимавшей ее и мѣшавшей пойти вслѣдъ за предсѣдателемъ, потянувшимъ ее къ двери.
— Какъ идти? Зачѣмъ?—рѣзко спросилъ Власъ.—Къ кому идти?!..
— Ко мнѣ,—отвѣтилъ предсѣдатель.—Или три рубля не цѣна тебѣ въ мѣсяцъ? И ѣсть хорошо будетъ, не по-здѣшнему…—добавилъ онъ, направляясь къ двери.
— Извѣстно, не по-здѣшнему,—повторила Ганнуся, вдругъ вспомнивъ неоднократныя голодухи и желая слѣдовать за предсѣдателемъ—поближе къ хорошей говядинѣ, похлёбкѣ и варенникамъ.
— А я не пущу!..—прорычалъ Власъ, и отъ звучнаго голоса его словно вздрогнули стѣны стараго подвала.
— Ну, такъ она сама пойдетъ!—сказалъ предсѣдатель.
— Пойдешь?—спросилъ Ганнусю Власъ, видимо свирѣпѣя.
— Вѣстимо, пойду! А то нѣтъ развѣ?—отвѣтила Ганнуся, направляясь къ предсѣдателю, ожидавшему ее у дверей.
Едва только шелохнулось въ глазахъ Власа чудесное видѣнье, едва брякнули при этомъ движеніи ея ожерелья и запястья, едва замѣтилъ онъ эту чудную поступь, эту горделивую осанку красавицы, направляющейся къ двери,—какъ прилила ему въ голову вся кровь, затуманилось въ глазахъ, кинулся онъ на предсѣдателя, придавилъ его къ косяку двери,—причемъ дверь съ шумомъ отворилась,—схватилъ его за горло и, какъ сумасшедшій, какъ разъяренный звѣрь, припиралъ его къ косяку до тѣхъ поръ,
[259]пока онъ, не оказывая больше никакого сопротивленія, не грохнулся на порогѣ двери мертвымъ…
Вскрикнула дикимъ голосомъ Ганнуся; самъ Власъ, опустивъ руки, попятился отъ двери шага на четыре и остановился. Онъ не поднималъ своихъ глазъ на Ганнусю, но и опущеннымъ къ грязному полу глазамъ видѣлось все то же чудесное лицо; въ только-что задушившей предсѣдателя рукѣ чувствовалась та удивительная теплота прикосновенія, которую испытывалъ Власъ такъ недавно,—до того, что̀ случилось.
Или это все обманъ, навожденіе? Нѣтъ! Вотъ онъ, задушенный предсѣдатель, на порогѣ, съ полуоткрытыми глазами, вотъ его откатившаяся въ сторону шапка… Но что̀ это за шумъ за дверями… Не полиція ли?.. Какъ скоро, однако…
Смотритъ Власъ: вбѣжалъ цыганенокъ, другой, третій… Всѣ они изъ тѣхъ, что̀ сидѣли на фурѣ; вбѣжали, остановились, смотрятъ на Власа и на предсѣдателя… Входитъ большой цыганъ, смуглый, усатый… Вотъ и еще, и еще… Входятъ женщины, много женщинъ.
— Надо спасти Власа!—слышится Власу сквозь шорохъ двигающихся людей.—Надо спрятать тѣло!..
— Куда?
— Въ рѣку.
— Нѣтъ, ближе надо! Теперь еще свѣтло, не донести!
— Ну, такъ здѣсь, въ подвалѣ.
— Гдѣ же? Негдѣ!
— Какъ негдѣ? А въ чужую могилу, вотъ за эту плиту!..
Видитъ все это Власъ и не шевелится,—видитъ, какъ въ одно мгновеніе ока знакомая ему плита съ истертою надписью отодвинута, какъ открылся какой-то длинный-длинный, съ огонькомъ вдали, подвалъ или проходъ, какъ подняли съ пола тѣло предсѣдателя, какъ двинули его въ отверстіе, какъ протянулись оттуда, чтобы принять
[260]покойника, не то руки, не то кости, не то змѣи какія-то, и ихъ было видимо-невидимо, какъ исчезло въ склепѣ тѣло, какъ задвинулась плита…
А женщины-цыганки все входятъ, да входятъ въ двери. Есть молодыя, есть и старухи, и всѣ онѣ кланяются Ганнусѣ, которую Власъ не видитъ, но чувствуетъ подлѣ себя, близко-преблизко,—кланяются ей, будто королевнѣ какой кланяются…
Подходитъ къ Власу какая-то старая-престарая цыганка, вся въ морщинахъ,—даже не цыганка, а горбъ какой-то на двухъ ногахъ, съ глазами, что уголья, и говоритъ ему:
— Дай-ка, Власьюшко, ручку! Ужо̀ вотъ погадаемъ…
Беретъ она опущенную, неподвижно висящую руку Власа, подноситъ ее къ жгучимъ глазамъ своимъ близко, такъ близко, что рукѣ отъ нихъ тепло становится, смотритъ, долго смотритъ и предсказываетъ: великое счастье и цѣлое царство въ придачу…
А вотъ оно—и обѣщанное царство! Вотъ и великое множество народа, и всѣ ничкомъ лежатъ: Власа чествуютъ! Вотъ и войско неисчислимое къ нему навстрѣчу идетъ, его повелѣнія ожидаетъ… Отъ знаменъ надъ войскомъ въ глазахъ пестрѣетъ… Музыка заиграла: королевна приближается!
— Гдѣ она, эта королевна? Гдѣ моя Ганнуся?—думаетъ Власъ.
А тѣмъ временемъ на площади раздаются безсчетные клики:
— Давайте его, убійцу! Давайте его, придушившаго предсѣдателя… Казнить его, казнить!
А другіе кричатъ:
— Войско твое готово, Власъ! Скажи только одно слово, и все будетъ твое, и она будетъ твоею…
Знамена вѣютъ… Кликамъ нѣтъ конца… Власа хватаютъ, и—онъ просыпается…
[261]
IV.
Знакомая квартира… Плита надгробная на стѣнѣ… Ганнуся спитъ какъ убитая; а на полу валяется пустая стклянка съ краснымъ лицомъ и рожками на головѣ.
Протеръ себѣ глаза Власъ… Ничего не понимаетъ. Поднялъ онъ стклянку съ пола: пуста, отдаетъ водкою… Помнитъ онъ, что не все выпилъ: значитъ, Ганнуся покончила…
Взглянулъ онъ на нее и—плюнулъ… Но какъ же добрался онъ домой—ничего не помнитъ.
Постучали въ двери… Вскочилъ Власъ и пошелъ отодвинуть засовъ.
Смотритъ онъ и видитъ: стоитъ передъ нимъ—здоровъ-здоровехонекъ—Петръ Петровичъ, предсѣдатель, и говоритъ, что пришелъ насчетъ обѣщаннаго ему гаданія.
Проснулась и Ганнуся, глаза протерла.
— А хорошъ ты былъ, Власъ,—говоритъ ему предсѣдатель:—когда тебя жена домой вела!..
— Какъ такъ вела?
— Да вотъ она сама тебѣ разскажетъ,—смѣется Петръ Петровичъ.
Но, вставши на ноги, Ганнуся все еще не приходила въ себя и ничего объяснить не могла.
Она стояла, точно шалая, хлебнувъ цыганской настойки и покончивъ ее…
— Ну, если она не можетъ, такъ я скажу!—проговорилъ Петръ Петровичъ.—Между амбарами она тебя нашла, на ноги подняла, домой повела… Должно-быть, ты дурману какого хватилъ!..
— Должно-быть,—медленно, сквозь зубы, отвѣтилъ Власъ и насупился.
