Дело было летом, в Малороссии…
На одной из базарных площадей очень людного западно-русского уездного городка, на пять шестых еврейского, в один из базарных дней, толпилось, по обыкновению, очень много народа. Стук и гвалт над площадью стояли неописуемые. К общему звуковому оркестру всяких криков, брани, смеха, стука и скрипа колес, ржанья и лая прибавляла, со своей стороны, очень немного непролазная молчаливая грязь, лежавшая на площади: нет, нет, да и расхлещется под колесом или копытом.
— Вишь ты! Тоже голос подаёт! — сказал услышавший подле себя могучий всплеск грязи и забрызганный ею от головы до ног молодой парень малорусского происхождения и философских наклонностей.
Сказав это, он спокойно взглянул на людей цыганского типа, сидевших на проезжавшей мимо него фуре. Фура, цыгане и малоросс — все были типичны.
Фура, сажени в две с половиною длины, поражала прежде всего длиною своего дышла[1]: чахлые лошадёнки, разного роста и разных мастей, казалось, были привешаны к нему и словно двигали своими тощими ногами именно для того, чтобы помогать дышлу, двигавшемуся вперёд самостоятельно.
Цыгане и цыганята, составлявшие наибольшую часть поклажи фуры, зияли своими чёрными лицами изо всех многочисленных отверстий старого брезента неизвестного цвета и неопределённого возраста. Много торчало отовсюду красных лоскутьев, и повсюду вокруг них высовывались и болтались не то лохмотья, не то, скорее, какие-то чертовские хвостики. Так казалось по крайней мере… Если необычайно длинно было дышло фуры, то не менее длинна была плеть в руках очень похожего на чёрта цыгана, правившего фурою. Под её воздействием, настолько ловким, что цыган, при желании, мог бы, казалось, убить муху, если бы она осмелилась сесть на самый конец дышла, сухопарые кони валандались в бесконечно тяжёлой упряжи, состоявшей наполовину из верёвок, наполовину из старых ремней, тоже казавшихся сплетёнными хвостиками.
Типичен, очень типичен был Влас, молодой парень малорусского происхождения, обрызганный грязью, заговорившею под фурою. Старая высокая барашковая шапка, рубаха и шаровары из толстого, небелёного, грязного, полосатого деревенского тканья, тканый кушак, когда-то радужного цвета, опоясывавший его несколько раз и болтавшийся обоими концами пониже поясницы, и огромные, с широчайшими голенищами сапоги, — вот и весь Власов прибор. Если прибавить высокий рост, смуглое, бородатое лицо с чёрными глазами и двадцатипятилетний возраст, да сказать, что парень был красив, — вот и вся фигура.
Труднее, гораздо труднее, с описанием его умственных и сердечных качеств. Это тем более трудно, что он не только слыл за колдуна, но и был им, кажется, действительно.
Он принадлежал к числу добрых колдунов, и вызвать его на что-либо злое было невозможно. Самый злой человек в губернии, почётный председатель какого-то общества, Пётр Петрович Шулейко, веривший в нечистую силу и обладавший большим богатством, и тот никак не мог купить Власа поколдовать ему с нехорошею целью.
— Вишь ты! Тоже голос подаёт!.. — сказал Влас по адресу грязи, обрызгавшей его с головы до ног. Он сказал это не спроста, а потому, что у него была такая привычка: следить с особенным вниманием, если было грязно, за грязью. С детских лет любил он это и сроднился даже со звуками грязи, если она их подавала.
Не гул и стук, наводнившие площадь, не свежесть мокрой грязи, проникшая к телу его сквозь полотно рубахи и шаровар, — а то, что при проезде фуры грязь как-то чавкнула, хлебнула, заговорила, — вот что заметил Влас. Он посторонился, пропустил мимо себя цыган и цыганят с хвостами и не замедлил увидеть, как из грязного холщового мешка, болтавшегося между задними колесами фуры, что-то вывалилось и не замедлило окунуться в непролазную грязь; кусочек чего-то беленького торчал из неё. Заметил он также и чудное лицо женщины, смотревшее на него с фуры.
— Ишь, красавица! — проговорил Влас.
Он подошёл, нагнулся и поднял из грязи какую-то маленькую несуразную стеклянную фигурку-бутылочку.
— Эка рожица! — подумал Влас, держа в руках курьёзную склянку[2], только что вытащенную из грязи, ещё продолжавшей медленно сливаться с неё.
— Дай, тятька, мне! Дай мне! — услышал он на стороне от пары ребятишек, босых, в рубашонках, завидевших склянку.
— Брысь! — ответил им отец и стал обтирать фигурку ладонью.
Мальчишки убежали.
— Вот он, идол-то самый, идол, который мне для Шулейкина нужен! — подумал Влас и, отойдя в сторону за один из амбарчиков, стал разглядывать фигурку. Красная рожица её уморительно смеялась; в голове торчала пробка, а в фигурке болталась жидкость. Влас встряхнул её.
— Должно быть, что вода или водка, — подумал он.
Взболтнул ещё, посмотрел: светлые пузырьки поднимаются, словно из склянки выскочить хотят. Открыл её Влас, поднёс к носу, понюхал, глотнул…
— Старка[3], — подумал он. — Да ещё и какая! Воровские эти люди, цыгане! Откуда что возьмут, конокрады проклятые!
Глотнул он ещё и ещё, заткнул покрепче пробкою и, спрятав за пазуху, вышел из-за амбарчика на дорогу. Какое-то удивительно приятное тепло разливалось у него по телу, не то от желудка, не то от сердца. Вся людная площадь казалась ему полною очень хороших людей, а небо было такое голубое, а солнце такое хорошее.
— Ох, уж эти цыгане! — думал Влас, направляясь в сторону к своему дому, — и откуда только что возьмут! Правда, сами они колдуны, гадальщики проклятые, и снадобья делать умеют… Но уж старки, настоящей старки, не сделают, нет! Шалишь… А глазищи-то красавицы на фуре, что на меня посмотрела!.. У-у-у какие — во какие…
Думая таким образом, Влас помаленьку, от поры до времени присаживаясь, пробирался к дому.
Площадь кишмя кишела народом, и в многотысячной толпе, между арбами, фурами, телегами и тарантасами, подле наваленных грудами тыкв, дынь и арбузов, под необъятным лазурным небом безоблачного июньского дня, Влас со своею находкой за пазухою как бы исчезали, не замечались…
Тут начинается почти сказка… Влас вдруг, действительно, исчез с площади, т. е. он не исчез, а совершенно незаметно для всех юркнул куда-то между дощатыми бараками. Город был старый, в древности очень католический, и как раз на базарной площади его ещё высились основания и стены упразднённого католического монастыря. Камеры подвального этажа, когда-то тюрьмы, отдавались кем-то, как-то в наймы; кто-то кому-то платил деньги; кто-то где-то знал, что в подвалах монастырских люди живут, но кто, почему, как — это оставалось вне интересов общественных и полицейских.
Юркнув в полусветлый подвальный проход, Влас скоро добрался до толстой двери с железным засовом и, отворив её, очутился в небольшом помещении у своей жены Ганнуси. Старый стол был приставлен к одной из гранитных стен; ломаная кровать — к другой; на третьей виднелся какой-то вычурный, поломанный мраморный герб, несомненно признак того, что тут, где-то подле, почивал вечным сном представитель какого-то богатого рода. Никакого имени не виднелось: должно быть, оно было выгравировано на бронзовой или медной доске, и стоимость металла давно уже привлекла к себе чьё-то любительское внимание.
Ганнуся, некрасивая баба лет тридцати, спала крепким сном; склянка, в которой ещё недавно имелась налицо горилка, стояла подле неё пустая.
— Опять готова! — подумал Влас, взглянув на спавшую жену.
И вдруг заметил он, что у него перед глазами будто затеплилось на могильном гербе каким-то малиновым, тёплым светом лицо той красавицы, что взглянула на него с фуры. Влас даже отшатнулся и провёл рукою по глазам. Свет исчез.
— Должно быть, померещилось, — думал он, выдвигая из-под стола хромой табурет и садясь на него. Сквозь решётчатое небольшое оконце проходил в помещение довольно слабый дневной свет, вовсе не желавший быть сильнее, чтобы освещать такую неприглядную обстановку, в какой находился Влас, и такую, ещё менее приглядную, Ганнусю.
История коротка. Ганнуся была дочерью вдового богатого чумака[4], имевшего десятка четыре дюжих волов и перевозившего по степям всякие грузы. Чумак испугался было, когда пробежала первая чугунка, но скоро убедился, что чугунке с ним не спорить, в особенности в срочности доставки, и он был по-своему прав… Много раз бежал мимо поезд, обгоняя его волов, пыхтя, хорохорясь, давая свистки, а волы шли, да шли и делали своё дело… Между Чёрным, Азовским и Каспийским морями ходили эти волы, и чумак был богат.
Ганнуся, предоставляемая себе на время частых и долгих отлучек отца, некрасивая и нравная, давно уже сбилась с толку; любила она также и попивать. Пришло время, что надо было, наконец, пристроить Ганнусю, дать ей мужа. Самый юный из чумаков, красивый детина Влас, приглянулся ей. Он — нищий, она — богачка. Поженили… Скоро умер отец, и не прошло и пяти лет, как волов уже не существовало, укатились и денежки, за них вырученные, и Влас с Ганнусею поселились в подземелье монастыря. Влас занимался подённой работою, но она не вывозила… Лучше, прибыльнее было со знахарством, с колдовством.
Усевшись на табурет, Влас вытащил из-за пазухи найденную фигурку; вытащил он её не сразу, потому что она запропастилась в складках рубахи. Фигурка представляла из себя маленького уродливого человечка с красным лицом и маленькими рожками. Она была стеклянная и, успев подсохнуть и почиститься у Власа за пазухою, представлялась необычайно смешливою, потому что рожица у неё отличалась уморительностью.
— Непременно председателю, как придёт, поднесу, — подумал Влас, обтирая её пальцами. — Скажу, что идол — деньги возьму!
Совершенно случайно, разглядывая фигурку, Влас поднёс её к носу. Какой-то невероятно хороший аромат поразил его.
— Пахнет! Да, да, пахнет!.. И как хорошо пахнет! — проговорил он и нюхнул посильнее.
Не успел он сделать этого, как по глазам у него что-то опять пробежало, мелькнуло. Пасмурная обстановка жилища, стол, даже кровать с неприглядной Ганнусею будто заиграли перламутровыми красками…
Влас отнял фигурку от носа. Опять полусвет, опять грязная Ганнуся. А над нею, на стене, розовое сиянье женского лица с фуры. Приложил он пахучую фигурку к носу — снова блеск, краски, какие-то огни, дворец…
На этот раз Власова рука невольно отодвинулась от носа, потому что в двери постучали… Быстро глотнул он из фигурки, глотнул здо́рово, спрятал находку за пазуху и, встав, подошёл к двери и отворил её. На пороге стоял председатель.
— Что тут у тебя так хорошо пахнет? — сказал он, перешагнув порог.
Власа передёрнуло, и он совершенно бессознательно схватил рукою фигурку, спрятанную за пазуху, и крепко сжал её.
— А чему у меня пахнуть? — спросил он в ответ.
Председатель, старик лет шестидесяти, местный кулак, богатый и крайне мнительный и суеверный, принадлежал к тем удивительным людям, которые с одинаковым чувством робости и прислуживанья входят и в церковь, и к гадальщице… Для них всё чудесное, сверхъестественное существует с гораздо большею несомненностью, чем всё остальное, и весь вопрос для них только в том, как бы воспользоваться им, заставив чудесную силу, Божью или дьявольскую, проявиться. Они одинаково благоговеют как перед скуфейкою, полежавшею на мощах киевского угодника, так и перед клочком верёвки, снятой с повесившегося…
— А я к тебе, Влас, по делу! — проговорил он.
— А не до дела мне нынче! — ответил Влас. — Прошу садиться.
Пётр Петрович сел на единственную табуретку.
— Не отдашь ли ты мне Ганнуси своей в услужение?
— А на что она вам, Пётр Петрович? — промолвил Влас. — Да вы её самоё спросите…
Ганнуся, тем временем, проснулась и, спустив ноги с кровати, протирала глаза. Нечёсаная, полупьяная, с опухшими глазами и красным носом, прежняя владетельница многих десятков волов медленно приходила в себя.
— А мне точно что померещилось, — сказала она, потягиваясь. — А и вправду мерещится. Чего вам?
— Слышь, Ганнуся, — ответил Влас, — тебя в услужение взять хотят.
— Да ведь ты ворожить умеешь? — быстро проговорил Пётр Петрович.
— Умеет, — ответил за неё муж.
— Да кроме того, — добавил председатель, — я и хорошее дело сделаю, бедную женщину пристроив!..
— Точно! — подтвердил Влас. — А на какую же должность?
Влас за всё время рассказа продолжал крепко держать в руке склянку, лежавшую у него за пазухою. Неожиданный наплыв какого-то ещё не вполне понимаемого, но чувствуемого, счастья одолевал его. Он готов был расцеловать свою Ганнусю, лишь бы она скорее согласилась на предложение и ушла. И в то же время ему страсть хотелось понюхать фигурку, клюкнуть из неё.
— На какую должность? — спросил председатель. — Ну, ключницею, что ли?
— Ключницею! Меня? — недоверчиво переспросила Ганнуся, окончательно пришедшая тем временем в себя.
— Да, да, ключницею!
— А поскольку это в месяц будет? — спросила она.
— Да рубля по три, хочешь?
Наступило короткое молчание.
— А кроме того, ещё что́ делать нужно мне будет? — спросила она, осклабив зубы безобразной улыбкою и искоса поглядывая то на мужа, то на Петра Петровича.
— Ничего… — ответил председатель.
— А пущать из дому к мужу часто будете? — продолжала Ганнуся, вставая с кровати.
— А сколько хочешь, — ответил председатель. — Ладно, что ли?
— Ладно! — ответила Ганнуся и взглянула на мужа.
Влас, во время хозяйственных переговоров Ганнуси с председателем, улучив минуту, вышел за двери, чтобы хлебнуть своей старки. Он хлебнул порядочно, ещё хлебнул… Хорошо!.. Подумал-подумал и, махнув почему-то рукою, возвратился в своё каменное логовище.
— Ну, вот, мы и порешили, Влас, — проговорил ему навстречу почтенный председатель. — Она согласна, пусть идёт!
Ничего не ответил на эти слова Влас, хотя и слышал их очень ясно. Он стоял у двери как ошеломлённый, как вкопанный.
Вместо безобразной Ганнуси, грязной, пьяной, одутловатой, стояла подле председателя красавица, и какая красавица! Ничего подобного не случалось Власу видеть, ничего… Кроме, разве, этой цыганки на фуре, цыганки с глазищами… у-у-у, какими!.. На неё немного похожа, похожа, но только эта ещё лучше, куда лучше…
Должно быть, лицо Власа представлялось не особенно привлекательным, потому что Ганнуся и председатель, завидев его, тоже не двигались, словно застыли. Гробовое молчание царствовало в полусвете старого католического подземелья. Молчание это длилось довольно долго, и первым нарушил его председатель.
— Ну что же, Влас, слыхал ты или нет, о чём мы договорились?
— Слыхал, слыхал!.. — ответил негромко, сквозь зубы, Влас, не глядя на председателя и вперив глаза свои в стоявшую перед ним обворожительную красавицу. Подобраны были её чёрные, как смоль, волосы в ярко-красный длинный, обвёрнутый вокруг головы платок… В ушах, на смуглой шее, на руках блистали ожерелья и запястья из бус и монет… Белая, шитая по краю и рукавам, рубаха облекала круглые плечи и высокую грудь… А глаза! О, эти глаза!.. Чёрные, с поволокою… И они глядели прямо на Власа, прямо…
— Ганнуся!.. — пролепетал Влас, сделав шага два вперёд. — Ганнуся! Ты ли это, кудесница?
— Хе-хе, — усмехнулся председатель, глядя на эту совершенно непонятную для него сцену, — вот так кудесница!..
Невыразимо глупо глядела и Ганнуся… Толстый председатель покатился, наконец, со смеху.
Злобно, свирепо глядел на него Влас. Недоумевала Ганнуся и положительно ошалела, когда муж, медленно подойдя к ней, тихо, нежно взял её за руку, словно боясь разбить эту руку, — взял и, наклонившись, любовно взглянул в глаза ей.
— Чего так смотришь, Власьюшко?.. — сказала она в ответ на этот непривычный взгляд и улыбнулась во весь широкий рот свой, осклабив зубы.
Но не этот рот и не эти зубы виднелись Власу. Небывалая близость небывалой женской красоты охватила его всего… Мощная сила какая-то пригибала его всё ниже и ниже к этому чудесному лицу, к этим чёрным, жгучим очам… Он чувствует теплоту дыхания… Он видит… Господи! Чего не видит он, желая видеть?!.. Он чувствует прикосновение, щекотанье волос её на своём лбу… А эти губы, эти яркие, свежие губы…
Раздался звук поцелуя. Председатель покатывался со смеху, а Ганнуся решительно не знала, что ей со своей особою делать…
— Да ну тебя, Власьюшко, полно, полно, родненький! — говорила она, стараясь придать своему голосу, под палящим взглядом Власа, особенную нежность, что ей, однако, не удавалось. — Ведь я не совсем уйду, женою останусь…
Передохнул, наконец, и председатель.
— Ну, ладно, ладно, напрощаетесь! — проговорил он, вставая. — А теперь идём ко мне!..
И, обратясь к Ганнусе, он взял её за руку.
— Куда «идём?» — глухо и беззвучно спросил председателя Влас.
— Куда? Вестимо, к Петру Петровичу! — ответила Ганнуся, стараясь освободить свою руку от руки Власа, сильно сжимавшей её и мешавшей пойти вслед за председателем, потянувшим её к двери.
— Как идти? Зачем? — резко спросил Влас. — К кому идти?!..
— Ко мне, — ответил председатель. — Или три рубля не цена тебе в месяц? И есть хорошо будет, не по-здешнему… — добавил он, направляясь к двери.
— Известно, не по-здешнему, — повторила Ганнуся, вдруг вспомнив неоднократные голодухи и желая следовать за председателем — поближе к хорошей говядине, похлёбке и вареникам.
— А я не пущу!.. — прорычал Влас, и от звучного голоса его словно вздрогнули стены старого подвала.
— Ну, так она сама пойдёт! — сказал председатель.
— Пойдёшь? — спросил Ганнусю Влас, видимо свирепея.
— Вестимо, пойду! А то нет разве? — ответила Ганнуся, направляясь к председателю, ожидавшему её у дверей.
Едва только шелохнулось в глазах Власа чудесное виденье, едва брякнули при этом движении её ожерелья и запястья, едва заметил он эту чудную поступь, эту горделивую осанку красавицы, направляющейся к двери, — как прилила ему в голову вся кровь, затуманилось в глазах, кинулся он на председателя, придавил его к косяку двери, — причём дверь с шумом отворилась, — схватил его за горло и, как сумасшедший, как разъярённый зверь, припирал его к косяку до тех пор, пока он, не оказывая больше никакого сопротивления, не грохнулся на пороге двери мёртвым…
Вскрикнула диким голосом Ганнуся; сам Влас, опустив руки, попятился от двери шага на четыре и остановился. Он не поднимал своих глаз на Ганнусю, но и опущенным к грязному полу глазам виделось всё то же чудесное лицо; в только что задушившей председателя руке чувствовалась та удивительная теплота прикосновения, которую испытывал Влас так недавно, — до того, что случилось.
Или это всё обман, наваждение? Нет! Вот он, задушенный председатель, на пороге, с полуоткрытыми глазами, вот его откатившаяся в сторону шапка… Но что это за шум за дверями… Не полиция ли?.. Как скоро, однако…
Смотрит Влас: вбежал цыганёнок, другой, третий… Все они из тех, что сидели на фуре; вбежали, остановились, смотрят на Власа и на председателя… Входит большой цыган, смуглый, усатый… Вот и ещё, и ещё… Входят женщины, много женщин.
— Надо спасти Власа! — слышится Власу сквозь шорох двигающихся людей. — Надо спрятать тело!..
— Куда?
— В реку.
— Нет, ближе надо! Теперь ещё светло, не донести!
— Ну, так здесь, в подвале.
— Где же? Негде!
— Как негде? А в чужую могилу, вот за эту плиту!..
Видит всё это Влас и не шевелится, — видит, как в одно мгновение ока знакомая ему плита с истёртою надписью отодвинута, как открылся какой-то длинный-длинный, с огоньком вдали, подвал или проход, как подняли с пола тело председателя, как двинули его в отверстие, как протянулись оттуда, чтобы принять покойника, не то руки, не то кости, не то змеи какие-то, и их было видимо-невидимо, как исчезло в склепе тело, как задвинулась плита…
А женщины-цыганки всё входят, да входят в двери. Есть молодые, есть и старухи, и все они кланяются Ганнусе, которую Влас не видит, но чувствует подле себя, близко-преблизко, — кланяются ей, будто королевне какой кланяются…
Подходит к Власу какая-то старая-престарая цыганка, вся в морщинах, — даже не цыганка, а горб какой-то на двух ногах, с глазами, что уголья, и говорит ему:
— Дай-ка, Власьюшко, ручку! Ужо вот погадаем…
Берёт она опущенную, неподвижно висящую руку Власа, подносит её к жгучим глазам своим близко, так близко, что руке от них тепло становится, смотрит, долго смотрит и предсказывает: великое счастье и целое царство в придачу…
А вот оно — и обещанное царство! Вот и великое множество народа, и все ничком лежат: Власа чествуют! Вот и войско неисчислимое к нему навстречу идёт, его повеления ожидает… От знамён над войском в глазах пестреет… Музыка заиграла: королевна приближается!
— Где она, эта королевна? Где моя Ганнуся? — думает Влас.
А тем временем на площади раздаются бессчётные клики:
— Давайте его, убийцу! Давайте его, придушившего председателя… Казнить его, казнить!
А другие кричат:
— Войско твоё готово, Влас! Скажи только одно слово, и всё будет твоё, и она будет твоею…
Знамена веют… Кликам нет конца… Власа хватают, и — он просыпается…
Знакомая квартира… Плита надгробная на стене… Ганнуся спит как убитая; а на полу валяется пустая склянка с красным лицом и рожками на голове.
Протёр себе глаза Влас… Ничего не понимает. Поднял он склянку с пола: пуста, отдаёт водкою… Помнит он, что не всё выпил: значит, Ганнуся покончила…
Взглянул он на неё и — плюнул… Но как же добрался он домой — ничего не помнит.
Постучали в двери… Вскочил Влас и пошёл отодвинуть засов.
Смотрит он и видит: стоит перед ним — здоров-здоровёхонек — Пётр Петрович, председатель, и говорит, что пришёл насчёт обещанного ему гадания.
Проснулась и Ганнуся, глаза протёрла.
— А хорош ты был, Влас, — говорит ему председатель, — когда тебя жена домой вела!..
— Как так вела?
— Да вот она сама тебе расскажет, — смеётся Пётр Петрович.
Но, вставши на ноги, Ганнуся всё ещё не приходила в себя и ничего объяснить не могла.
Она стояла, точно шалая, хлебнув цыганской настойки и покончив её…
— Ну, если она не может, так я скажу! — проговорил Пётр Петрович. — Между амбарами она тебя нашла, на ноги подняла, домой повела… Должно быть, ты дурману какого хватил!..
— Должно быть, — медленно, сквозь зубы, ответил Влас и насупился.