Это случилось очень давно; центром Москвы были в те дни государевы царские палаты. Гостиные ряды и тогда уже отличались великим оживлением торгового люда, а на Москве-реке, зачастую, происходили кулачные бои.
Голубей над Москвою и в то время носилось уже многое-множество, и у хлебных и сенных складов, по кладовым, по коновязям, по возам, да и просто по земле голуби кишмя кишели, поблескивая на солнце своими перламутровыми шейками.
Имелось тогда и на Москве, да и по всей России, много соколов, гораздо больше, чем теперь; соколиные охоты были в ходу, и сам царь подавал пример в них, потому что любил эту охоту.
Время было чуть не сказочное, во многом невероятное, и многие из серых простых людей, которым приходилось ночевать подле возов и хлебных складов, уверяли самым положительным образом, будто они сами слыхали, что голуби разговаривали.
Особенно много говорили голуби на заре. Чуть только забрезжит первый свет и многие из спавших на возах и под возами возчиков станут потягиваться и зевать, прислушиваясь сквозь сон к звону церковному, тут-то и слышатся голубиные разговоры.
Случилось, в одно золотистое ясное утро, в августе месяце, людям, спавшим на возах и под возами, проснуться неожиданно и сразу, а не то что понемногу, потягиваясь. И было с чего! Многие тысячи голубей, мирно поклёвывавших из-под возов зерно и ворковавших навстречу поднимавшемуся солнцу самым заурядным, тихим и мирным образом, вдруг, и совершенно неожиданно, поднялись с мест почти все разом и отделились от земли целым слоем хлопавших крыльев. Захлопали голубиные крылья на все лады. Поднявшихся сразу голубей было так много, что всем их крыльям места не хватило, и многие из опоздавших подняться раньше других были оттёрты в сторону, сшиблены и опрокинуты на землю.
Воркованье голубиное замолкло мгновенно, и одно только веянье бесчисленных крыльев тревожило утренний воздух и поднимало порядочный ветер. Голуби направились за город.
— Чего их взбаламутило? — проговорил коренастый детина, лежавший на куче сена, сложенной подле городских возов.
— А кто их ведает, — ответил другой.
Голуби давно уже, и не первый день, действительно суетились по Москве больше обыкновенного. Перламутровые шейки их отливали в свете утреннего солнца чрезвычайно красиво. Накануне того дня, в который голуби неожиданно полетели от центральной площади к окраине Москвы, произошло следующее.
На одном из многочисленных возов, на самом высоком, восседала в одиночестве красивая голубица с каким-то особливым хохолком на голове и с обильным опушением, еле видимых из-под этого опушения, ног. К ней то и дело подлетали отдельные голуби, сев перед нею, отвешивали поклоны и, как бы получив какое-то приказание или поручение, немедленно отлетали.
— Сегодня Королева особенно беспокойна, — говорили между собою голуби.
— Любовь! что прикажете делать, любовь! — отвечали другие.
— Да ещё безумная любовь, — отвечали третьи. — Влюбиться в сокола! да это невозможно, это даже, в некотором смысле, преступление против всех голубиных полчищ, — так говорили голуби.
— Правда-то, правда, — возражали более снисходительные, — но ведь нельзя же не отдать справедливости царскому Соколу, в которого Королева влюбилась. Что за сила, стройность, какой огонь! — Это говорили голубицы, возражая голубям и стараясь, по мере сил, извинить свою властительницу.
Может быть, голубиная болтовня длилась бы ещё очень долго, если бы не совершилась неожиданность. Откуда ни возьмись, пронеслись низко-низко над возами два сокола. Никогда не летают соколы так низко над землёю, никогда не залетают они на рынки, предпочитая безбрежность открытых полей и необозримую, сияющую светом высь Божьего неба; но на этот раз залетели.
Весь многотысячный голубиный народ на площади, не столько увидев, сколько почуяв приближение быстролётных соколов, сразу присел к земле, к возам, к коновязям, на которых находился; многие даже закрыли глаза, как бы не желая видеть своей или чужой смерти. Соколы, как известно, — кровопийцы и налёт их едва ли мог обойтись без жертвы и, конечно, был вызван чем-либо особенным.
— Уж не посланцы ли какие? — проговорили те из голубей, что оправились раньше других.
— Да, да, непременно царские посланцы, потому что иначе зачем же было им здесь в такое неурочное время появиться!
— Видите, видите! они бросили Королеве какую-то поносочку[1]!
Поносочка, действительно, была брошена соколами с великим искусством и с поразительною точностью, на воз сена, перед самою Королевою. Подняла Королева свою красивую голову, вытянула перламутровую шею, переступила с ноги на ногу и подошла, сделав по сену шага четыре, к брошенному предмету.
Предмет этот был ничем иным, как небольшою сухою веточкою, вокруг которой, в виде бумажного свитка, была обёрнута свежая ивовая кора. На коре этой имелась надпись, которую Королева не замедлила увидеть и прочесть. Писание гласило следующее:
«Завтра, на царской охоте, как только меня спустят, я понесусь к лесу над Яузой; будь там. Я люблю тебя, но я люблю по-своему. Жду».
Нечто вроде печати было приложено к письму. Королева, прочтя его, затрепетала всеми нервами своего красивого голубиного тела и готова была поцеловать письмо своим голубовато-розовым, изящно заострённым клювом, если бы не голубиный народ, рассеянный вокруг. Голуби заметили поноску, заметили, что Королева прочла письмо, что она вздрогнула, но, из уважения к власти, никто головы от земли не поднял, а делал вид, будто клюёт зёрна; это не мешало, однако, клевавшим искоса взглядывать на воз с Королевою и наблюдать за её тревогою.
Воркотня шла кругом довольно сильная. От соколов простыл и след. Королева дала знак приблизиться к ней одному из недалёких, видимо старейших представителей её народа. Старый Голубь, получив приказание, не сразу мог подняться с земли; поредевшие от времени крылья не хотели служить его воле; ноги, для того, чтобы согнуться пружинами и дать возможность приподняться от земли, служили не так, как прежде. С усилиями и даже споткнувшись, Старый Голубь, тем не менее, поднялся и вспорхнул на воз с сеном, на котором сидела Королева. Он опустился так же неловко и неуклюже, как поднялся, чуть-чуть не задел самой Королевы и не сразу сложил свои крылья, с таким трудом расправленные.
После некоторого молчания, Королева негромко спросила Старого Голубя:
— Ты знаешь, в чём дело, старик?
— Знаю, — ответил Голубь негромким голосом и почтительно склонил голову.
— А почему же ты знаешь? — спросила довольно резко Королева. — Разве и другие знают?
Старый Голубь долго не давал ответа, но, наконец, промолвил:
— Все знают, государыня!
— Ну, а если знают, так пусть знают, — ответила Королева с непривычным ей задором. — Если, действительно, все знают, так мне всё равно. Не Королева я, что ли, и не вольна я избрать того, кого люблю, кто мне по сердцу? Говори! Отвечай! — почти крикнула Королева, глядя, нахохлившись, на прижавшегося к сену Старого Голубя сверху вниз.
— Прости, государыня, — тихо и медленно проговорил Старый Голубь, — но я буду говорить, я должен говорить то, что будет тебе не по сердцу. Повели лучше молчать!
— Говори, я слушаю, — ответила Королева сердито.
— Вот, изволите ли видеть, государыня, — начал Старый Голубь, искоса поглядывая на ивовую кору, испещрённую знаками и лежавшую перед ним на сене. — Смотрю я на эти знаки и вижу дурное предзнаменование; ведь не на другой какой коре, а именно на ивовой, начертана соколиная писанка! взгляни, Королева: ведь покраснели все письмена, будто кровью налились они…
Королева быстро перебила слова Старого Голубя:
— Да ведь это всем известно, что на иве всякая царапина краснеет, на ольхе тоже; так что же удивительного, что покраснели знаки письма? Ведь это закон природы, чтобы царапины на ольхе и иве — краснели!
— Это точно закон природы, — возразил Старый Голубь, — но не закон природы — любовь голубицы к соколу! Враги они наши, — эти соколы. Кровью и страданием отмечены все давнишние, не одну тысячу лет длящиеся отношения обоих народов наших, и не на нашей совести лежат тёмные, возмутительные страницы бытописания…
Королева не сразу ответила на слова Старого Голубя; не сразу могла она найти возражение, но, тем не менее, дала свой ответ.
— Конечно, — сказала она, — печальны те страницы вражды, о которых ты говоришь мне, и я знаю их, конечно, не хуже тебя. Но разве не подлежат развитию и улучшению все взаимные отношения живущих на земле тварей? разве заповедано оставаться всему существующему в неподвижности и застое? Не пора ли, в самом деле, отыскать и положить новые пути бытия более мирного, более согласного, и — кто знает — не на мою ли счастливую долю пало быть в данном случае провозвестницею лучших, более хороших дней. Ведь если посмотреть поглубже, почему, в самом деле, не жить в полном согласии и в совершенном единении голубям с соколами?
— Но ведь соколы кровожадны, — робко возразил Старый Голубь, — а ты крови не пьёшь.
— Так отчего же непременно нужна им именно наша кровь, а не какая иная? Много существует для них по лесам и болотам всяких птиц, лебедей, да и четвероногой твари — вроде зайцев. Если ты прав и невозможно и думать о том, чтобы обратить весь соколиный народ к бескровной пище, то отчего же не сделать этого выдающимся деятелям соколиного народа, князьям, царям и другим властителям? Их примеру могут последовать и другие.
Наступило некоторое молчание. Старый Голубь опять-таки не сразу дал царице свой ответ, но он дал его с таким откровенным, не допускавшим возражения добродушием, что вызвал в Королеве целую бурю.
— Прости, государыня, — ответил он. — А что сказала бы ты, государыня, если бы тебе предложено было показать пример твоим голубиным подданным и растерзать какую-нибудь невинную перепёлочку или иную певчую пташку? Как могла бы ты направить твой царственный клюв на то, чтобы обагрить его алою кровью; как могла бы ты, в противность всем заветам нашего голубиного былого, покрыть твою высокую грудь клочьями ещё трепещущих судорогами внутренностей ни в чём неповинной птички? Нет, Королева, не бывать этому никогда, и побереги ты себя для твоего народа. Брось ты гибельную, навеянную недоброю силою, мечту, и извлеки из сердца твоего недостойный облик Царского Сокола. Мало разве у нас славных, красивых, родовитых юношей, достойных приближения к тебе? Наметь, избери и, кто бы он ни был, мы преклонимся перед избранным тобою счастливцем и признаем его!
Замолчал Старый Голубь, но слова его всё-таки не достигли цели. Ранено было Царским Соколом, ранено было насмерть сердце Королевы — и не могла она противостоять своей гибельной страсти.
— Хорошо! — сказала королева Старому Голубю, дослушав его слова, — можешь уйти! Я соображу о том, что тобою мне сказано и дальнейшее решение моё будет объявлено всем, где, как и когда следует.
Старый Голубь скорее свалился, чем слетел с воза на землю.
Как было сказано выше, утром, в назначенный Царским Соколом день свидания с Королевою, голуби на торжищах Москвы раным-рано почти отсутствовали. Внимательному глазу нельзя было не заметить, как, со всех концов города, словно по тяге ветра, направились бесчисленные голубиные стаи на Яузу, к лесу, где назначена была царская охота.
Случилось то, что всегда случается: Королева, увлечённая любовью и не послушавшая советов мудрости, сообщила о своём желании видеться с Царским Соколом только самым приближённым к ней голубям, под строгою тайною; тайна эта была, конечно, вполне достигнута, так как почти всё голубиное население столицы царей московских направилось поглядеть на любовную встречу в назначенное место и в назначенный час.
Летели голуби, где небольшими стайками, где в одиночку, а где и целыми полчищами, в первых проблесках просыпавшегося дня. Удивлены были звонари, находившиеся в этот час на колокольнях; они привыкли видеть летающими на заре стаи ворон и галок, но чтобы летело так много сразу голубей, этого никто из них не помнил.
— И что это их в одну сторону тянет? — говорил один из звонарей другому, наклонившись к нему с колокольни своей церковки — обе церковки стояли так близко одна к другой, что переговариваться с их колоколен было нетрудно.
— Должно, с площадей погнали, сор и навоз свозят.
— И как они крестов церковных не заденут? вишь, как низко тянут!
Голуби тянули действительно очень низко, не выше маковок церковных. Тот звонарь, к которому относились только что сказанные слова, взглянул повыше, даже к самым облакам. Если бы он был повнимательнее к тому, что совершалось перед его глазами, то он непременно заметил бы несколько соколов, стремглав проносившихся по поднебесью в разные стороны гораздо выше голубей, облитых красными лучами солнца.
Соколы — эти ярко-красные точки — стремительно мчались в вышине над темневшими стаями низко летевших и ещё не освещённых солнцем голубей.
Не то чтобы очень далеко за городом завидели голуби тихо подвигавшуюся царскую охоту. Пестрели одеяния, играли кони, — а впереди всех, на белом аргамаке, ехал сам царь московский. Вот и Яуза, с её извилинами, вот и лес, к которому стремились голуби. Лес, только что украсившийся своим осенним убором, не то краснел, не то желтел и был полон тумана в лучах нежно согревавшей его зари.
— Что-то будет, что-то будет? — ворковал летевший голубь, ближе других находившийся к лесу. — Погубит себя Королева, погубит!
— А может быть и нет! Как бы нам только на самую царскую охоту не наткнуться. Вон у них сколько соколов на руках; красные каптурочки[2] на головах соколиных ярче зари блещут.
— А под каждой каптурочкой острый-преострый клюв скрывается.
— Да, ужасные у соколов клювы; да и нравы у них не голубиные.
Хотя стаи голубей, завидев царскую охоту и рассуждая об опасности встречи, и не сговорились одни с другими, но, тем не менее, все они взяли наискось, к лесной чаще. Не могли не заметить этого множества голубей и охотники; заметил и царь-государь, и сердце его возвеселилось.
— Одумайся, Королева, — говорил ей Старый Голубь, еле поспевая за нею и тяжело хлопая старческими крыльями.
— Берегись, родненькая! — ворковала вслед ей старая кормилица, — опомнись, на смерть летишь!
— Берегитесь, берегитесь! соколов спускают! — загалдели вдруг в голубиных стаях те, что были помоложе и потрусливее.
Не слушая своих приближённых, Королева, плавно и красиво размахивая крыльями и презрительно взглянув на сопровождавших её, быстро направилась к лесу. Стали отставать от неё мамушки и нянюшки, отстал и Старый Голубь; мало было заметно голубей по сторонам; наконец, осталась Королева над лесом одна-одинёхонька.
Славный лес! Вдохновенная, смелая, вся в лучах зари, плыла Королева над желтевшими вершинами леса, то ускоряя, то замедляя работу своих роскошных крыльев. Сердце её билось сильно и порывисто. Забыты были ею все добрые советы, все несообразности её деяния, и неумолимая судьба совершала свой приговор.
— О, как я люблю его! — прошептала Королева, носясь над лесом и заметив, что Царский Сокол, её Сокол, спущен и отвесно взвился над своим царственным повелителем, царём московским.
— Как он красив, как он отважен, как он могуч! — тихо шептала Королева, следя за тем, как высоко по поднебесью устремлялся Царский Сокол, не по кругам, не извилинами, а словно стрела — прямо в ту или другую сторону, мгновенно меняя путины своего полёта.
Глядела на него Королева — и всё тише и медленнее двигались её крылья; всё пристальнее следила она за приближением Сокола. Она чувствовала, как, по мере этого приближения, замирало её сердце. «Что моё царство! что моя красота, что моя вся жизнь за единое мгновение счастья, приближающегося ко мне…» — думала она.
Царский Сокол давно заметил Королеву; всё выше и выше забирался он к облакам, всё краснее и краснее пылал он в лучах осеннего солнца. Видит Королева, что где-то высоко, еле видный, над нею повис он в лазури небесной; чуется ей, что смотрит он на неё оттуда, с голубого поднебесья, зоркими, пылающими страстью очами. Всё ближе, ближе кажутся ей эти чудные очи… вот он, вот он… мой дорогой, мой ненаглядный… мой повелитель…
— Я люблю тебя, но люблю по-своему! — говорить Королеве Сокол… и светлые очи её помутились…
Царский Сокол никогда не ошибался в своих ударах. С высоты необъятной кинулся он на медленно плававшую над лесом голубицу и острый клюв его угодил ей в самое темя. Слишком ярко было осеннее утро, слишком велика ширь полей, холмов и лесов, чтобы заметны были капельки крови, брызнувшие из-под могучего удара. Должно быть, брызнул и мозг голубицы, ещё так недавно мечтавший о счастье и любви и не отличивший смерти от счастья…
— Ловко бьёт! — проговорил царь своим приближённым, налюбовавшись своим соколом и мгновенною битвою, порешившею голубку.
— Да, государь, промаха он, как и ты, не даст…
Видели также и голуби всё совершившееся и робко, молчаливо удалились они от царской охоты, от светлого раздолья полей и лесов к насиженным местам своим на площадях по возам и коновязям.