[235]ЛЮБОВЬ СОКОЛА.
I.
Это случилось очень давно; центромъ Москвы были въ тѣ дни государевы царскія палаты. Гостиные ряды и тогда уже отличались великимъ оживленіемъ торговаго люда, а на Москвѣ-рѣкѣ, зачастую, происходили кулачные бои.
Голубей надъ Москвою и въ то время носилось уже многое-множество, и у хлѣбныхъ и сѣнныхъ складовъ, по кладовымъ, по коновязямъ, по возамъ, да и просто по землѣ голуби кишмя-кишѣли, поблескивая на солнцѣ своими перламутровыми шейками.
Имѣлось тогда и на Москвѣ, да и по всей Россіи, много соколовъ, гораздо больше, чѣмъ теперь; соколиныя охоты были въ ходу, и самъ царь подавалъ примѣръ въ нихъ, потому что любилъ эту охоту.
Время было чуть не сказочное, во многомъ невѣроятное, и многіе изъ сѣрыхъ простыхъ людей, которымъ приходилось ночевать подлѣ возовъ и хлѣбныхъ складовъ, увѣряли самымъ положительнымъ образомъ, будто они сами слыхали, что голуби разговаривали.
Особенно много говорили голуби на зарѣ. Чуть только забрезжитъ первый свѣтъ и многіе изъ спавшихъ на возахъ
[236]и подъ возами возчиковъ станутъ потягиваться и зѣвать, прислушиваясь сквозь сонъ къ звону церковному, тутъ-то и слышатся голубиные разговоры.
Случилось, въ одно золотистое ясное утро, въ августѣ мѣсяцѣ, людямъ, спавшимъ на возахъ и подъ возами, проснуться неожиданно и сразу, а не то что понемногу, потягиваясь. И было съ чего! Многія тысячи голубей, мирно поклевывавшихъ изъ-подъ возовъ зерно и ворковавшихъ навстрѣчу поднимавшемуся солнцу самымъ зауряднымъ, тихимъ и мирнымъ образомъ, вдругъ, и совершенно неожиданно, поднялись съ мѣстъ почти всѣ разомъ и отдѣлились отъ земли цѣлымъ слоемъ хлопавшихъ крыльевъ. Захлопали голубиныя крылья на всѣ лады. Поднявшихся сразу голубей было такъ много, что всѣмъ ихъ крыльямъ мѣста не хватило, и многіе изъ опоздавшихъ подняться раньше другихъ были оттерты въ сторону, сшиблены и опрокинуты на землю.
Воркованье голубиное замолкло мгновенно, и одно только вѣянье безчисленныхъ крыльевъ тревожило утренній воздухъ и поднимало порядочный вѣтеръ. Голуби направились за городъ.
— Чего ихъ взбаламутило?—проговорилъ коренастый дѣтина, лежавшій на кучѣ сѣна, сложенной подлѣ городскихъ возовъ.
— А кто ихъ вѣдаетъ,—отвѣтилъ другой.
II.
Голуби давно уже, и не первый день, дѣйствительно суетились по Москвѣ больше обыкновеннаго. Перламутровыя шейки ихъ отливали въ свѣтѣ утренняго солнца чрезвычайно красиво. Наканунѣ того дня, въ который голуби неожиданно полетѣли отъ центральной площади къ окраинѣ Москвы, произошло слѣдующее.
[237]
На одномъ изъ многочисленныхъ возовъ, на самомъ высокомъ, возсѣдала въ одиночествѣ красивая голубица съ какимъ-то особливымъ хохолкомъ на головѣ и съ обильнымъ опушеніемъ, еле видимыхъ изъ-подъ этого опушенія, ногъ. Къ ней то и дѣло подлетали отдѣльные голуби, сѣвъ передъ нею, отвѣшивали поклоны и, какъ бы получивъ какое-то приказаніе или порученіе, немедленно отлетали.
— Сегодня Королева особенно безпокойна,—говорили между собою голуби.
— Любовь! что̀ прикажете дѣлать, любовь!—отвѣчали другіе.
— Да еще безумная любовь,—отвѣчали третьи.—Влюбиться въ сокола! да это невозможно, это даже, въ нѣкоторомъ смыслѣ, преступленіе противъ всѣхъ голубиныхъ полчищъ,—такъ говорили голуби.
— Правда-то, правда,—возражали болѣе снисходительные,—но вѣдь нельзя же не отдать справедливости царскому Соколу, въ котораго Королева влюбилась. Что за сила, стройность, какой огонь!—Это говорили голубицы, возражая голубямъ и стараясь, по мѣрѣ силъ, извинить свою властительницу.
Можетъ-быть, голубиная болтовня длилась бы еще очень долго, если бы не совершилась неожиданность. Откуда ни возьмись, пронеслись низко-низко надъ возами два сокола. Никогда не летаютъ соколы такъ низко надъ землею, никогда не залетаютъ они на рынки, предпочитая безбрежность открытыхъ полей и необозримую, сіяющую свѣтомъ высь Божьяго неба; но на этотъ разъ залетѣли.
Весь многотысячный голубиный народъ на площади, не столько увидѣвъ, сколько почуявъ приближеніе быстролетныхъ соколовъ, сразу присѣлъ къ землѣ, къ возамъ, къ коновязямъ, на которыхъ находился; многіе даже закрыли глаза, какъ бы не желая видѣть своей или чужой смерти.
[238]Соколы, какъ извѣстно,—кровопійцы и налетъ ихъ едва ли могъ обойтись безъ жертвы и, конечно, былъ вызванъ чѣмъ-либо особеннымъ.
— Ужъ не посланцы ли какіе?—проговорили тѣ изъ голубей, что̀ оправились раньше другихъ.
— Да, да, непремѣнно царскіе посланцы, потому что иначе зачѣмъ же было имъ здѣсь въ такое неурочное время появиться!
— Видите, видите! они бросили Королевѣ какую-то поносочку[1]!
Поносочка, дѣйствительно, была брошена соколами съ великимъ искусствомъ и съ поразительною точностью, на возъ сѣна, передъ самою Королевою. Подняла Королева свою красивую голову, вытянула перламутровую шею, переступила съ ноги на ногу и подошла, сдѣлавъ по сѣну шага четыре, къ брошенному предмету.
Предметъ этотъ былъ ни чѣмъ инымъ, какъ небольшою сухою вѣточкою, вокругъ которой, въ видѣ бумажнаго свитка, была обернута свѣжая ивовая кора. На корѣ этой имѣлась надпись, которую Королева не замедлила увидѣть и прочесть. Писаніе гласило слѣдующее:
«Завтра, на царской охотѣ, какъ только меня спустятъ, я понесусь къ лѣсу надъ Яузой; будь тамъ. Я люблю тебя, но я люблю по-своему. Жду».
Нѣчто въ родѣ печати было приложено къ письму. Королева, прочтя его, затрепетала всѣми нервами своего красиваго голубинаго тѣла и готова была поцѣловать письмо своимъ голубовато-розовымъ, изящно заостреннымъ клювомъ, если бы не голубиный народъ, разсѣянный вокругъ. Голуби замѣтили поноску, замѣтили, что Королева прочла письмо, что она вздрогнула, но, изъ уваженія къ власти, никто головы отъ земли не поднялъ, а дѣлалъ видъ, будто клюетъ зерна; это не мѣшало, однако, клевавшимъ искоса
[239]взглядывать на возъ съ Королевою и наблюдать за ея тревогою.
Воркотня шла кругомъ довольно сильная. Отъ соколовъ простылъ и слѣдъ. Королева дала знакъ приблизиться къ ней одному изъ недалекихъ, видимо старѣйшихъ представителей ея народа. Старый Голубь, получивъ приказаніе, не сразу могъ подняться съ земли; порѣдѣвшія отъ времени крылья не хотѣли служить его волѣ; ноги, для того, чтобы согнуться пружинами и дать возможность приподняться отъ земли, служили не такъ, какъ прежде. Съ усиліями и даже споткнувшись, Старый Голубь, тѣмъ не менѣе, поднялся и вспорхнулъ на возъ съ сѣномъ, на которомъ сидѣла Королева. Онъ опустился такъ же неловко и неуклюже, какъ поднялся, чуть-чуть не задѣлъ самой Королевы и не сразу сложилъ свои крылья, съ такимъ трудомъ расправленныя.
Послѣ нѣкотораго молчанія, Королева не громко спросила Стараго Голубя:
— Ты знаешь, въ чемъ дѣло, старикъ?
— Знаю,—отвѣтилъ Голубь негромкимъ голосомъ и почтительно склонилъ голову.
— А почему же ты знаешь?—спросила довольно рѣзко Королева.—Развѣ и другіе знаютъ?
Старый Голубь долго не давалъ отвѣта, но, наконецъ, промолвилъ:
— Всѣ знаютъ, государыня!
— Ну, а если знаютъ, такъ пусть знаютъ,—отвѣтила Королева съ непривычнымъ ей задоромъ.—Если, дѣйствительно, всѣ знаютъ, такъ мнѣ все равно. Не Королева я, что ли, и не вольна я избрать того, кого люблю, кто мнѣ по сердцу? Говори! Отвѣчай!—почти крикнула Королева, глядя, нахохлившись, на прижавшагося къ сѣну Стараго Голубя сверху внизъ.
[240]
— Прости, государыня,—тихо и медленно проговорилъ Старый Голубь,—но я буду говорить, я долженъ говорить то, что̀ будетъ тебѣ не по сердцу. Повели лучше молчать!
— Говори, я слушаю,—отвѣтила Королева сердито.
— Вотъ, изволите ли видѣть, государыня,—началъ Старый Голубь, искоса поглядывая на ивовую кору, испещренную знаками и лежавшую передъ нимъ на сѣнѣ.—Смотрю я на эти знаки и вижу дурное предзнаменованіе; вѣдь не на другой какой корѣ, а именно на ивовой, начертана соколиная писанка! взгляни, Королева: вѣдь покраснѣли всѣ письмена, будто кровью налились онѣ…
Королева быстро перебила слова Стараго Голубя:
— Да вѣдь это всѣмъ извѣстно, что на ивѣ всякая царапина краснѣетъ, на ольхѣ тоже; такъ что же удивительнаго, что покраснѣли знаки письма? Вѣдь это законъ природы, чтобы царапины на ольхѣ и ивѣ—краснѣли!
— Это точно законъ природы,—возразилъ Старый Голубь,—но не законъ природы—любовь голубицы къ соколу! Враги они наши,—эти соколы. Кровью и страданіемъ отмѣчены всѣ давнишнія, не одну тысячу лѣтъ длящіяся отношенія обоихъ народовъ нашихъ, и не на нашей совѣсти лежатъ темныя, возмутительныя страницы бытописанія…
Королева не сразу отвѣтила на слова Стараго Голубя; не сразу могла она найти возраженіе, но, тѣмъ не менѣе, дала свой отвѣтъ.
— Конечно,—сказала она,—печальны тѣ страницы вражды, о которыхъ ты говоришь мнѣ, и я знаю ихъ, конечно, не хуже тебя. Но развѣ не подлежатъ развитію и улучшенію всѣ взаимныя отношенія живущихъ на землѣ тварей? развѣ заповѣдано оставаться всему существующему въ неподвижности и застоѣ? Не пора ли, въ самомъ дѣлѣ, отыскать и положить новые пути бытія болѣе мирнаго, болѣе согласнаго, и—кто знаетъ—не на мою ли
[241]счастливую долю пало быть въ данномъ случаѣ провозвѣстницею лучшихъ, болѣе хорошихъ дней. Вѣдь если посмотрѣть поглубже, почему, въ самомъ дѣлѣ, не жить въ полномъ согласіи и въ совершенномъ единеніи голубямъ съ соколами?
— Но вѣдь соколы кровожадны,—робко возразилъ Старый Голубь,—а ты крови не пьешь.
— Такъ отчего же непремѣнно нужна имъ именно наша кровь, а не какая иная? Много существуетъ для нихъ по лѣсамъ и болотамъ всякихъ птицъ, лебедей, да и четвероногой твари—вродѣ зайцевъ. Если ты правъ и невозможно и думать о томъ, чтобы обратить весь соколиный народъ къ безкровной пищѣ, то отчего же не сдѣлать этого выдающимся дѣятелямъ соколинаго народа, князьямъ, царямъ и другимъ властителямъ? Ихъ примѣру могутъ послѣдовать и другіе.
Наступило нѣкоторое молчаніе. Старый Голубь опять-таки не сразу далъ царицѣ свой отвѣтъ, но онъ далъ его съ такимъ откровеннымъ, не допускавшимъ возраженія добродушіемъ, что вызвалъ въ Королевѣ цѣлую бурю.
— Прости, государыня,—отвѣтилъ онъ.—А что̀ сказала бы ты, государыня, если бы тебѣ предложено было показать примѣръ твоимъ голубинымъ подданнымъ и растерзать какую-нибудь невинную перепелочку или иную пѣвчую пташку? Какъ могла бы ты направить твой царственный клювъ на то, чтобы обагрить его алою кровью; какъ могла бы ты, въ противность всѣмъ завѣтамъ нашего голубинаго былого, покрыть твою высокую грудь клочьями еще трепещущихъ судорогами внутренностей ни въ чемъ неповинной птички? Нѣтъ, Королева, не бывать этому никогда, и побереги ты себя для твоего народа. Брось ты гибельную, навѣянную недоброю силою, мечту, и извлеки изъ сердца твоего недостойный обликъ Царскаго Сокола. Мало развѣ у насъ славныхъ, красивыхъ, родовитыхъ юношей,
[242]достойныхъ приближенія къ тебѣ? Намѣть, избери и, кто бы онъ ни былъ, мы преклонимся передъ избраннымъ тобою счастливцемъ и признаемъ его!
Замолчалъ Старый Голубь, но слова его все-таки не достигли цѣли. Ранено было Царскимъ Соколомъ, ранено было на смерть сердце Королевы—и не могла она противостоять своей гибельной страсти.
— Хорошо!—сказала королева Старому Голубю, дослушавъ его слова,—можешь уйти! Я соображу о томъ, что̀ тобою мнѣ сказано и дальнѣйшее рѣшеніе мое будетъ объявлено всѣмъ, гдѣ, какъ и когда слѣдуетъ.
Старый Голубь скорѣе свалился, чѣмъ слетѣлъ съ воза на землю.
III.
Какъ было сказано выше, утромъ, въ назначенный Царскимъ Соколомъ день свиданія съ Королевою, голуби на торжищахъ Москвы ранымъ-рано почти отсутствовали. Внимательному глазу нельзя было не замѣтить, какъ, со всѣхъ концовъ города, словно по тягѣ вѣтра, направились безчисленныя голубиныя стаи на Яузу, къ лѣсу, гдѣ назначена была царская охота.
Случилось то, что̀ всегда случается: Королева, увлеченная любовью и не послушавшая совѣтовъ мудрости, сообщила о своемъ желаніи видѣться съ Царскимъ Соколомъ только самымъ приближеннымъ къ ней голубямъ, подъ строгою тайною; тайна эта была, конечно, вполнѣ достигнута, такъ какъ почти все голубиное населеніе столицы царей московскихъ направилось поглядѣть на любовную встрѣчу въ назначенное мѣсто и въ назначенный часъ.
Летѣли голуби, гдѣ небольшими стайками, гдѣ въ одиночку, а гдѣ и цѣлыми полчищами, въ первыхъ
[243]проблескахъ просыпавшагося дня. Удивлены были звонари, находившіеся въ этотъ часъ на колокольняхъ; они привыкли видѣть летающими на зарѣ стаи воронъ и галокъ, но чтобы летѣло такъ много сразу голубей, этого никто изъ нихъ не помнилъ.
— И что это ихъ въ одну сторону тянетъ?—говорилъ одинъ изъ звонарей другому, наклонившись къ нему съ колокольни своей церковки—обѣ церковки стояли такъ близко одна къ другой, что переговариваться съ ихъ колоколенъ было не трудно.
— Должно, съ площадей погнали, соръ и навозъ свозятъ.
— И какъ они крестовъ церковныхъ не задѣнутъ? вишь, какъ низко тянутъ!
Голуби тянули дѣйствительно очень низко, не выше маковокъ церковныхъ. Тотъ звонарь, къ которому относились только-что сказанныя слова, взглянулъ повыше, даже къ самымъ облакамъ. Если бы онъ былъ повнимательнѣе къ тому, что̀ совершалось передъ его глазами, то онъ непремѣнно замѣтилъ бы нѣсколько соколовъ, стремглавъ проносившихся по поднебесью въ разныя стороны гораздо выше голубей, облитыхъ красными лучами солнца.
Соколы—эти ярко-красныя точки—стремительно мчались въ вышинѣ надъ темнѣвшими стаями низко летѣвшихъ и еще не освѣщенныхъ солнцемъ голубей.
Не то чтобы очень далеко за городомъ завидѣли голуби тихо подвигавшуюся царскую охоту. Пестрѣли одѣянія, играли кони,—а впереди всѣхъ, на бѣломъ аргамакѣ, ѣхалъ самъ царь московскій. Вотъ и Яуза, съ ея извилинами, вотъ и лѣсъ, къ которому стремились голуби. Лѣсъ, только-что украсившійся своимъ осеннимъ уборомъ, не то краснѣлъ, не то желтѣлъ и былъ полонъ тумана въ лучахъ нѣжно согрѣвавшей его зари.
— Что-то будетъ, что-то будетъ?—ворковалъ летѣвшій
[244]голубь, ближе другихъ находившійся къ лѣсу.—Погубитъ себя Королева, погубитъ!
— А можетъ-быть и нѣтъ! Какъ бы намъ только на самую царскую охоту не наткнуться. Вонъ у нихъ сколько соколовъ на рукахъ; красныя каптурочки[2] на головахъ соколиныхъ ярче зари блещутъ.
— А подъ каждой каптурочкой острый-преострый клювъ скрывается.
— Да, ужасные у соколовъ клювы; да и нравы у нихъ не голубиные.
Хотя стаи голубей, завидѣвъ царскую охоту и разсуждая объ опасности встрѣчи, и не сговорились однѣ съ другими, но, тѣмъ не менѣе, всѣ они взяли наискось, къ лѣсной чащѣ. Не могли не замѣтить этого множества голубей и охотники; замѣтилъ и царь-государь, и сердце его возвеселилось.
— Одумайся, Королева,—говорилъ ей Старый Голубь, еле поспѣвая за нею и тяжело хлопая старческими крыльями.
— Берегись, родненькая!—ворковала вслѣдъ ей старая кормилица,—опомнись, на смерть летишь!
— Берегитесь, берегитесь! соколовъ спускаютъ!—загалдѣли вдругъ въ голубиныхъ стаяхъ тѣ, что̀ были помоложе и потрусливѣе.
Не слушая своихъ приближенныхъ, Королева, плавно и красиво размахивая крыльями и презрительно взглянувъ на сопровождавшихъ ее, быстро направилась къ лѣсу. Стали отставать отъ нея мамушки и нянюшки, отсталъ и Старый Голубь; мало было замѣтно голубей по сторонамъ; наконецъ, осталась Королева надъ лѣсомъ одна-одинёхонька.
Славный лѣсъ! Вдохновенная, смѣлая, вся въ лучахъ зари, плыла Королева надъ желтѣвшими вершинами лѣса, то ускоряя, то замедляя работу своихъ роскошныхъ крыльевъ. Сердце ея билось сильно и порывисто. Забыты были ею
[245]всѣ добрые совѣты, всѣ несообразности ея дѣянія, и неумолимая судьба совершала свой приговоръ.
— О, какъ я люблю его!—прошептала Королева, носясь надъ лѣсомъ и замѣтивъ, что Царскій Соколъ, ея Соколъ, спущенъ и отвѣсно взвился надъ своимъ царственнымъ повелителемъ, царемъ московскимъ.
— Какъ онъ красивъ, какъ онъ отваженъ, какъ онъ могучъ!—тихо шептала Королева, слѣдя за тѣмъ, какъ высоко по поднебесью устремлялся Царскій Соколъ, не по кругамъ, не извилинами, а словно стрѣла—прямо въ ту или другую сторону, мгновенно мѣняя путины своего полета.
Глядѣла на него Королева—и все тише и медленнѣе двигались ея крылья; все пристальнѣе слѣдила она за приближеніемъ Со̀кола. Она чувствовала, какъ, по мѣрѣ этого приближенія, замирало ея сердце. «Что̀ мое царство! что̀ моя красота, что̀ моя вся жизнь за единое мгновеніе счастья, приближающагося ко мнѣ…»—думала она.
Царскій Соколъ давно замѣтилъ Королеву; все выше и выше забирался онъ къ облакамъ, все краснѣе и краснѣе пылалъ онъ въ лучахъ осенняго солнца. Видитъ Королева, что гдѣ-то высоко, еле видный, надъ нею повисъ онъ въ лазури небесной; чуется ей, что смотритъ онъ на нее оттуда, съ голубого поднебесья, зоркими, пылающими страстью очами. Все ближе, ближе кажутся ей эти чудныя очи… вотъ онъ, вотъ онъ… мой дорогой, мой ненаглядный… мой повелитель…
— Я люблю тебя, но люблю по-своему!—говорить Королевѣ Соколъ… и свѣтлыя очи ея помутились…
Царскій Соколъ никогда не ошибался въ своихъ ударахъ. Съ высоты необъятной кинулся онъ на медленно плававшую надъ лѣсомъ голубицу и острый клювъ его угодилъ ей въ самое темя. Слишкомъ ярко было осеннее утро, слишкомъ велика ширь полей, холмовъ и лѣсовъ, чтобы замѣтны
[246]были капельки крови, брызнувшія изъ-подъ могучаго удара. Должно-быть, брызнулъ и мозгъ голубицы, еще такъ недавно мечтавшій о счастьи и любви и не отличившій смерти отъ счастья…
— Ловко бьетъ!—проговорилъ царь своимъ приближеннымъ, налюбовавшись своимъ соколомъ и мгновенною битвою, порѣшившею голубку.
— Да, государь, промаха онъ, какъ и ты, не дастъ…
Видѣли также и голуби все совершившееся и робко, молчаливо удалились они отъ царской охоты, отъ свѣтлаго раздолья полей и лѣсовъ къ насиженнымъ мѣстамъ своимъ на площадяхъ по возамъ и коновязямъ.
