[223]АЛЬГОЯ.
(Фантазія на южно-сибирское преданіе).
Въ длинномъ спискѣ всякихъ умершихъ царствъ имѣется одно, изъ единаго уголка котораго возникло нѣкогда и потомъ тоже умерло сибирское царство Кучума. Оно тянулось приблизительно тамъ, гдѣ идетъ теперь граница между Сибирью и Китаемъ, и гдѣ будутъ когда-нибудь имѣть мѣсто великіе бои. Берингова пролива еще не существовало, океанская волна не промыла его, не потопила многихъ царствъ, и то именно царство, о которомъ идетъ рѣчь, перебрасывалось въ Сѣверную Америку. Въ тѣ дни въ тѣхъ далекихъ странахъ было очень тепло, росли пальмы, а подъ пальмами гуляли слоны и тигры; мѣстные люди носили очень легкія одежды.
Въ той богатой, но уже глубоко-развращенной странѣ вырастала чудесная дѣвочка—Альгоя. Она была единственной дочерью у своихъ родителей и, замѣчательно, что въ очень древнемъ родѣ ихъ не совершилось никогда ни одного преступленія. Это былъ, поистинѣ, чуть ли не единственный родъ на землѣ.
Альгоѣ минуло тринадцать лѣтъ, и она страстно любила цвѣты; близкое поле и далекій лѣсъ и цвѣтникъ отцовскаго
[224]сада сіяли ея молчаливыми любимцами. Страна была теплая, цвѣты росли роскошные и безконечно раскидывалось вокругъ Альгои царство ея любви. Мечты дѣвочки покоились на пестрыхъ и душистыхъ лепесткахъ, на бархатистыхъ коронкахъ и уносились въ неподвижномъ океанѣ благоуханій въ далекое неизвѣстное, туда, гдѣ въ небѣ, въ опаловыхъ переливахъ, занимается заря, гдѣ, должно-быть, очень хорошо и очень весело.
— Милая у насъ дѣвочка!—говаривалъ отецъ.
— Поэтому-то не жилица она у насъ,—съ грустью добавляла мать.
Въ той богатой, просвѣщенной, но глубоко-развратной странѣ, гдѣ жила Альгоя, существовалъ очень странный городъ, жители котораго занимались отвратительнымъ, преступнымъ и постыднымъ ремесломъ. Это былъ большой и богатый городъ, почти самый богатый, самый умный изъ всѣхъ. Онъ посвятилъ себя воспитанію роскошнѣйшихъ женщинъ и поставлялъ ихъ другимъ городамъ царства, которыхъ настроилось видимо-невидимо и всѣ они кишѣли народомъ. У этого города, издавна, появлялось много враговъ и на него не разъ ходили войною. Отцы и братья похищенныхъ городомъ дѣвушекъ клялись извести его. Но отъ злобствовавшихъ отцовъ откупался онъ золотомъ, а братья отставали отъ войска сами, потому что, тутъ или тамъ, встрѣчалась имъ по пути красавица-женщина и предлагала на выборъ: неизвѣстность войны или себя—любящую, молодую, очаровательную. Къ городу подходили только слабые остатки войска, и граждане безъ труда добивали ихъ.
* * *
Блѣдна и желта окрестность города. Стыдъ и горе обнажили ее, и слезы, пролившіяся ручьями, отняли у земли все ея плодородіе; судьба печальныхъ дѣвушекъ
[225]и женщинъ, заброшенныхъ въ городъ, тяготѣла и надъ окрестностями. Просторные и красивые дома тянулись по сторонамъ обставленныхъ колоннами улицъ. На площадяхъ били водометы, виднѣлись мраморныя чаши и возвышались въ сатанинской прелести памятники замѣчательныхъ гражданокъ города, изведшихъ нѣсколькихъ добрыхъ царей, а съ ними ихъ древнія и славныя царства.
Могучая, но мутная рѣка катилась подъ могучими мостами поперекъ главныхъ улицъ города и на ея волнахъ скользили порою крытыя лодки. Лодки эти хорошо вооружались и снабжались всѣмъ необходимымъ для долгаго пути по безлюднымъ степямъ. На нихъ доставлялись уворованныя дѣвушки и развозились опасныя женщины. На лодкахъ же привозились гуляки и расточители всѣхъ возрастовъ и сословій, наѣзжіе гости, цѣнители и перекупщики женской красоты. «Лодками смерти» называли ихъ въ сосѣднихъ странахъ; «лодками блаженства» величали ихъ горожане.
Сады въ городѣ раскидывались богатые. Не росло въ нихъ только цвѣтовъ. Не было цвѣтовъ—не появлялись и дѣти свѣта—бабочки, а далекая степь служила причиною тому, что никакая птица не залетала въ эти молчаливые сады. Воздухъ, совершенно лишенный обитателей, казался мертвымъ; насыщенный острыми ароматами, лившимися день и ночь съ открытыхъ террасъ и балконовъ, уставленныхъ миріадами искусственныхъ цвѣтовъ, онъ терпѣливо обвѣвалъ эти блестящія пажити[1] смерти. Никогда не раздавались въ городѣ щебетанье птички, лепетъ малютки или веселый смѣхъ матери, и печать отверженія лежала на немъ. Днемъ онъ спалъ, а къ вечеру просыпался и зарумянивались тогда свѣтами огней памятники красивѣйшихъ женщинъ и наиболѣе извѣстныхъ поклонниковъ красоты и вдохновителей оргій. Само собою разумѣется, что гуляли и пѣли только тѣ женщины, которыя помирились съ судьбою.
[226]Тѣ же, которыя не успѣли или не могли помириться, скрывались въ глубинѣ роскошныхъ жилищъ. Тамъ, подъ покровомъ безнаказанности, образовывались виртуозки любви… или медленно умирали.
* * *
Альгоя, похищенная изъ дому съ прогулки, была привезена въ городъ и очутилась въ рукахъ одного изъ опытнѣйшихъ и именитѣйшихъ гражданъ его.
Никто лучше этого человѣка не могъ подмѣтить особенностей характера дѣвушки, съ тѣмъ, чтобы вѣрнѣе овладѣть ею. Никто не принимался за дѣло съ такою увѣренностью въ успѣхѣ, такъ терпѣливо, такъ вкрадчиво. Никто искреннѣе его не убѣждалъ, не преодолѣвалъ сопротивленія стыдливости; никто не умѣлъ выслѣдить съ такимъ знаніемъ и вниманіемъ дѣйствіе на организмъ своихъ плѣнницъ тѣхъ или другихъ опасныхъ настоевъ; никто не подносилъ ихъ такъ кстати, съ такою предупредительностью; ни у кого, наконецъ, не собиралось бо̀льшаго количества богатыхъ гостей и ни у кого не короталось время безумнѣе и веселѣе. Не рождалось на свѣтъ такихъ жесткихъ волосъ, чтобы не сдѣлались подъ опытною рукою его мягче шелка; онъ могъ мѣнять и оживлять всякій цвѣтъ лица, мягчить кожу, зналъ въ совершенствѣ разрисовку рѣсницъ и бровей и сохраненіе зубовъ, училъ играть на арфѣ и рисовать на фарфорѣ и сочинялъ прелестныя, пѣвучія пѣсенки, и всякая женщина, возвращавшаяся въ свѣтъ отъ него, цѣнилась несравненно дороже другихъ. Задумалъ онъ сдѣлать изъ Альгои что-то невиданное и неслыханное, и приступилъ къ дѣлу. Онъ заплатилъ за нее много, и думалъ взять еще больше.
Но дѣвушка отталкивала всякую попытку, и немного нужно было ему времени, чтобы убѣдиться въ
[227]совершенной невозможности побѣды надъ нею. Онъ, воспитавшій столькихъ красавицъ, сознавалъ, какъ быстро увядала на глазахъ его лучшая и совершеннѣйшая красота, когда-либо видѣнная на землѣ. Золотыя горы, которыя обѣщалъ себѣ этотъ человѣкъ въ будущемъ, смывались, сглаживались подъ слезами Альгои и заманчивая будущность наживы погасала одновременно съ блескомъ ея глазъ и увяданіемъ щекъ. Тончайшія и хитрѣйшія снадобья, подносимыя ей, вызывали дѣйствіе, совершенно противное ожиданіямъ. Подарки оставались нетронутыми, предупредительность—незамѣченною, угрозы—безполезными. Блескъ очей Альгои погасалъ со дня на день и конецъ ея, казалось, былъ не далекъ.
А въ чудовищномъ городѣ не любили такихъ смертей. Это портило его добрую славу и могло помѣшать прибытію новыхъ, добровольныхъ ученицъ, которыхъ все-таки оказывалось больше, чѣмъ похищенныхъ, изъ которыхъ, надо сказать правду, выходили лучшія и совершеннѣйшія представительницы города. Въ такихъ случаяхъ эти добрые люди поступали по обычаю, временемъ и закономъ освященному и каждому изъ нихъ хорошо извѣстному. Обреченную на смерть вывозили или выносили, тайно отъ всѣхъ, далеко отъ города, въ степь, и оставляли на произволъ судьбы подъ чахлымъ кустикомъ какой-нибудь одинокой мимозы, лицомъ къ лицу съ необъятнымъ небомъ и у входа въ еще болѣе необъятную смерть.
Вынесъ учитель въ степь и Альгою, и вынесъ ее одинъ, потому что легче пуху стало захудалое дитя, вынесъ и положилъ ее, безчувственную, разслабленную, и пожалѣлъ, уходя, что столько красоты гибнетъ даромъ, что столько труда потратилъ онъ понапрасну. И жалость его была искренняя, и былъ онъ, какъ видно, человѣкъ не безъ сердца.
* * *
[228]
Наступила темная ночь и увлажила длинныя рѣсницы Альгои росою, и вплоть до утра слышался подлѣ нея въ воздухѣ и далеко кругомъ подъ землею какой-то шумъ. Двигались какія-то таинственныя силы, шла какая-то незримая и торопливая работа.
Когда наступило розовое утро, покинутая на произволъ судьбы Альгоя думала открыть глаза; но отяжелѣвшія вѣки не хотѣли подняться, не могли раскрыться; тогда спустились на нихъ свѣжія капли утренней росы и очи ея раскрылись, и увидала она себя лежащею на сырой землѣ, пестрѣвшей безсчетными маргаритками. Маргаритки вырастали передъ нею вездѣ, куда только могъ достичь взглядъ ея. Это онѣ, а никто другой, шумѣли ночью подъ землею, торопясь выйти на свѣтъ; а шумъ въ воздухѣ производили сходившія къ нарождавшимся маргариткамъ росинки, готовясь освѣжить ихъ, чуть только одолѣютъ онѣ тяжесть почвы и выглянутъ поверхъ земли.
Вздумалось Альгоѣ поднять руку, лежавшую на землѣ. Рука, еще недавно отягощенная многими кольцами и запястьями, снятыми съ нея при выносѣ дѣвушки за городъ, не слушалась, какъ и очи; тогда изъ-подъ земли, подъ самою рукою ея, потянулись въ ростъ, на коренастыхъ стебелькахъ, широколобые тюльпанчики и дружными усиліями подняли руку.
Захотелось Альгоѣ улыбнуться,—такъ скоро забылъ грустное прошедшее милый ребенокъ,—но мускулы лица не понимали, что̀ имъ нужно дѣлать для того, чтобы улыбнуться. Тогда прилетѣла бабочка, стала кружиться, коснулась щекъ Альгои своими лазоревыми крыльями, и тихое щекотанье вызвало улыбку, застывшую давно. Потекли по лицу Альгои слезы; взошло солнце и осушило ихъ, и дѣвушка поднялась на ноги.
Она оглядѣлась, и куда только направлялся ея взглядъ
[229]по степи, всюду вырастали цвѣты; и едва ступила она и пошла, слабо и неувѣренно, пошатываясь со стороны въ сторону,—цвѣты росли все дальше и дальше и раскидывались коврами неописанной красоты и свѣжести.
Но какъ ни чудесно было все творившееся, Альгоѣ все-таки захотѣлось ѣсть, а этому-то, повидимому, не могли помочь прислуживавшія ей невидимыя силы. Но оказать ей помощь онѣ все-таки успѣли: онѣ указывали ей дорогу. Если Альгоя шла по степи вѣрно—цвѣточный коверъ тянулся передъ нею ровный, нескончаемый; если она сбивалась—поперекъ пути прокатывался широкій ручей и заставлялъ ее слѣдовать берегомъ. Ручьевъ попадалось ей все больше и больше, они шумѣли все веселѣе и веселѣе, и привели, наконецъ, къ широкой голубой рѣкѣ. У самаго берега стояла большая, крытая лодка.
Съ ужасомъ бросилась дѣвушка назадъ! Но не тутъ-то было: ручьи бѣжали за ручьями, ручьи перекрещивались, сплетались, имъ не было счета, и гудѣли они веселыми волнами и неслись къ сосѣдней рѣкѣ и мѣшали дѣвушкѣ бѣжать. Испуганная, ошеломленная, Альгоя рѣшилась не двигаться съ мѣста и скорѣе умереть, чѣмъ подойти къ лодкѣ. Но и это оказалось невозможно: ручьи подбѣгали къ самымъ ногамъ, ручьи тѣснили ее къ берегу и, шагъ за шагомъ, отступая передъ холодомъ волнъ, не помня себя, не имѣя почему-то возможности упасть, она приблизилась къ лодкѣ и, наконецъ, потеряла сознаніе…
* * *
Лодка принадлежала старому вельможѣ, попавшему у своего царя въ немилость. Много лѣтъ назадъ покинулъ онъ дворъ, столицу и царство и со старухою-женою, вдвоемъ, жилъ на лодкѣ, переѣзжая изъ страны въ страну, отрекшись отъ людей и предпочитая скитанье по широкимъ рѣкамъ и
[230]озерамъ всякой власти и всякому значенью. Старики съ лодки уже давно увидѣли Альгою, слѣдили за нею, и когда, обезсиленная ходьбою, стѣсненная ручьями, она очутилась подлѣ ихъ плавающаго дома, старикъ, сойдя съ лодки, во̀время принялъ ее на руки, а старуха, слѣдовавшая за нимъ, успокоила, обласкала и потомъ, приведя на лодку, накормила.
Дѣвушка, отдохнувъ и оправившись, разсказала вельможѣ о своей родинѣ, назвала по имени отца и мать, но никакъ не умѣла объяснить, ка̀къ именно попала она сюда и что̀ съ нею случилось послѣ насильственной разлуки съ родными. Бездѣтные старики приняли Альгою какъ родную дочь. Они, въ безконечныхъ странствованіяхъ своихъ по синимъ рѣкамъ и озерамъ, посвятили себя дѣланію добра; гдѣ только могли, помогали они людямъ, и крохи ихъ прежняго богатства были еще настолько велики, что остановили не одно горе, спасли не одного нуждавшагося. Съ появленіемъ Альгои добродѣтельная жизнь стариковъ стала еще лучезарнѣе. Совершивъ какое-нибудь доброе дѣло, вельможа торопился скрыться; онъ предпочиталъ останавливаться въ самыхъ безлюдныхъ пустыряхъ безконечной страны. Но пустырей этихъ, къ удивленію стариковъ, становилось со дня на день все меньше. Стоило только Альгоѣ сойти на берегъ—берегъ тотчасъ же покрывался роскошною растительностью, и когда лодка отчаливала отъ него, растительность эта не исчезала, а оставалась какъ бы памятью ихъ пребыванія. Старики видѣли это, удивлялись, но ровно ничего не понимали.
Альгоя доживала пятнадцатую весну. Тяжелые дни были забыты ею и расцвѣла она лучше прежняго, и въ прелести ея имѣлось что-то совершенно особенное. Помимо того, что она была поразительно прекрасна, въ ней чувствовалась какая-то безпредѣльная сила очарованья, обѣщавшая тому,
[231]кого она полюбитъ, безконечность забвенья, съ уничтоженіемъ и воли, и памяти, и всего, всего земного.
И случилось скоро нѣчто еще болѣе невѣроятное, чѣмъ все происшедшее: Альгою избралъ себѣ въ подруги одинъ изъ боговъ вселенной, прискучивший вѣчно непорочными созданіями, окружавшими его отъ начала вѣка. Полюбилъ ее богъ цвѣтовъ.
* * *
Какъ разъ въ семнадцатый день рожденія Альгои, о которомъ богъ этотъ зналъ, какъ знали вельможа и его жена, лодка пристала къ берегу, еще не посѣщавшемуся ими. Для торжественнаго дня этого старики не хотѣли выбрать стоянкою, какъ это всегда бывало, мѣстность угрюмую, печальную. Они предпочли роскошный уголокъ безконечно красиваго лѣса, и ввели лодку въ одну изъ мирныхъ заводей рѣки.
Цвѣтовъ на ближайшей лужайкѣ и на деревьяхъ сіяло такъ много, что когда Альгоя сошла на берегъ, что̀ дѣлала она часто, новымъ цвѣтамъ не было мѣста распуститься и никакихъ видимыхъ измѣненій, къ которымъ такъ привыкли старики, не произошло. Въ блескѣ яркаго солнца, обративъ къ Альгоѣ свои лучезарныя коронки, глядѣли на нее цвѣты въ упоръ. Легіоны разноцвѣтныхъ лепестковъ стремились къ ней съ травы и деревьевъ и покоили на прелестной дочери земли свои безмолвные, влюбленные взоры, и чѣмъ дальше шла Альгоя отъ берега, тѣмъ лучше становились цвѣты, тѣмъ страстнѣе являлись сочетанія ихъ красокъ, тѣмъ острѣе, обворожительнѣе ароматъ и тѣмъ шибче подвигалась къ нимъ Альгоя.
Старики видѣли съ лодки, какъ шла она, будто втягиваемая незримою силою въ эту непонятную, необъятную пучину цвѣтовъ. Какой-то священный трепетъ обуялъ ихъ,
[232]они хотѣли позвать дѣвушку, остановить ее, но густыя волны благоуханій, несшіяся къ нимъ, лишили ихъ голоса и движенія, а старческіе глаза, и безъ того слабые, теряли послѣднюю зоркость въ пестротѣ сильнѣйшихъ свѣтовыхъ впечатлѣній. Старики видѣли только, будто сквозь сонъ, какъ ворочали цвѣты свои живые взгляды вслѣдъ за отходившею отъ берега красавицею, какъ задвигалась она мало-по-малу ихъ лепестками, и какъ исчезла, наконецъ, въ мерцаніи красокъ и лучей, вошла въ цвѣты…
Благоговѣйно пали старики на колѣни; невидимая сила подтолкнула ихъ лодку и пустила внизъ по рѣкѣ.
* * *
Альгоя ничего этого не замѣтила и не знала. Она шла впередъ отъ цвѣтка къ цвѣтку, поражаясь ихъ совершенно новыми для нея очертаніями. Каждый изъ цвѣтковъ былъ и музыкою, и любовью, и думою, и всего этого оказывалось видимо-невидимо. За зеленью разступавшихся передъ нею стеблей и вѣтокъ виднѣлся ей какъ будто бы небольшой холмъ, весь, сверху до низу, усыпанный цвѣтами. Точно розовые рубины обозначались розы, тянулись опушенные серебромъ лиліи и ландыши, синѣли лобеліи и незабудки, тигристымъ бархатомъ слоились и залегали стапеліи и между ними продвигались своими острыми, пламенными, нескромными языками королевскія стрелиціи. Поверхность холма вся мерцала подвижными усиками роскошнѣйшихъ пестрыхъ пассифлоръ, а неуклюжіе, тяжелые, смѣшные кактусы, обвисавшіе подъ своею тяжестью, лежали на землѣ, глядѣли съ нея и служили холму опорою, продвигая, гдѣ имѣлось мѣсто, свои пурпуровыя, крупныя очертанія.
Альгоя приблизилась къ холму, обошла его и увидала, что это не холмъ, а какое-то жилище. Жилище имѣло даже
[233]что-то въ родѣ входа, образованнаго щелью между двухъ чудесныхъ, громадныхъ опаловыхъ орхидей, лежавшихъ отъ тяжести своей на другихъ цвѣтахъ, служившихъ порогомъ. Дѣвушка заглянула внутрь. Солнечный свѣтъ проходилъ туда только черезъ тонкія тѣла и ткани цвѣточныхъ коронокъ и вѣнчиковъ и мерцалъ какими-то совершенно особенными фосфористыми волнами. И вся эта громада цвѣтовъ будто говорила тысячами благоуханій и колебалась въ своей неземной красотѣ!
* * *
Дрогнула Альгоя.
Она оглянулась, чтобы посмотрѣть, откуда пришла, но пройденный путь оказался закрытымъ, непроходимымъ, задвинутымъ живыми кущами видимо и быстро распускавшихся цвѣтовъ. Цвѣты надвигались къ ней отовсюду. Альгоѣ становилось страшно. Она думала вернуться, но стѣны цвѣтовъ обступили окончательно и ей волею-неволею пришлось войти въ жилище.
Она вошла… вздохнула. Ей тяжело было стоять и она легла…
Какъ будто изъ-за сквозного, самосвѣтящагося перламутроваго покрывала золотого сна видѣлось Альгоѣ, что и тутъ продолжалось то же самое. Свободное пространство кругомъ нея становилось, все меньше и меньше. Живой исполинскій вѣнокъ, составленный изъ лучшихъ цвѣтовъ земли, изъ которыхъ каждый имѣлъ свою дорожку, причемъ маленькіе шли впереди, спирался все тѣснѣе и тѣснѣе, и когда, уже къ вечеру, не хватило мѣста этому напору любви, этому объятію томной, благоухающей страсти и зардѣлась вечерняя заря и спустилась роса, тьма отъ темъ цвѣтовъ собралась какъ бы въ одинъ цвѣтокъ, красовавшійся и благоухавшій за всѣхъ. Альгоѣ чудилось, что этотъ
[234]неописуемо-прелестный, сборный цвѣтокъ какъ бы наклонился къ ней. На днѣ его бархатной, лазурной коронки несомнѣнно свѣтилось какое-то кроткое око, и во взглядѣ цвѣтка, волею-неволею, началъ тихо тонуть очарованный взглядъ лежавшей передъ нимъ дѣвушки. Неудержимая сила влекла ее къ цвѣтку, къ его устамъ. Она приподнялась, обняла его, обняла сама, по доброй волѣ, и запечатлѣла долгій поцѣлуй на его трепетно дрожавшихъ, увлаженныхъ росою устахъ…
И сдвинулись тогда надъ Альгоею могучіе лепестки всего цвѣточнаго царства, и въ который уже разъ соединилось божество съ дочерью человѣческою, зачатою во грѣхѣ и тронутою его прикосновеніемъ.
* * *
Въ то же самое мгновеніе, далеко отъ этого мѣста, подъ громъ землетрясенія, разсыпался прахомъ проклятый городъ! Распались мраморные облики красавицъ и красавцевъ, и лежатъ они тамъ, въ пустыняхъ, гдѣ-то между Байкаломъ и камчатскими сопками, перепутавъ осколки своихъ очертаній и только кое-гдѣ проглядывая изъ-подъ острыхъ мховъ и сѣрыхъ лишаевъ своими человѣческими, все еще улыбающимися, чертами.
