ной невозможности побѣды надъ нею. Онъ, воспитавшій столькихъ красавицъ, сознавалъ, какъ быстро увядала на глазахъ его лучшая и совершеннѣйшая красота, когда-либо видѣнная на землѣ. Золотыя горы, которыя обѣщалъ себѣ этотъ человѣкъ въ будущемъ, смывались, сглаживались подъ слезами Альгои и заманчивая будущность наживы погасала одновременно съ блескомъ ея глазъ и увяданіемъ щекъ. Тончайшія и хитрѣйшія снадобья, подносимыя ей, вызывали дѣйствіе, совершенно противное ожиданіямъ. Подарки оставались нетронутыми, предупредительность—незамѣченною, угрозы—безполезными. Блескъ очей Альгои погасалъ со дня на день и конецъ ея, казалось, былъ не далекъ.
А въ чудовищномъ городѣ не любили такихъ смертей. Это портило его добрую славу и могло помѣшать прибытію новыхъ, добровольныхъ ученицъ, которыхъ все-таки оказывалось больше, чѣмъ похищенныхъ, изъ которыхъ, надо сказать правду, выходили лучшія и совершеннѣйшія представительницы города. Въ такихъ случаяхъ эти добрые люди поступали по обычаю, временемъ и закономъ освященному и каждому изъ нихъ хорошо извѣстному. Обреченную на смерть вывозили или выносили, тайно отъ всѣхъ, далеко отъ города, въ степь, и оставляли на произволъ судьбы подъ чахлымъ кустикомъ какой-нибудь одинокой мимозы, лицомъ къ лицу съ необъятнымъ небомъ и у входа въ еще болѣе необъятную смерть.
Вынесъ учитель въ степь и Альгою, и вынесъ ее одинъ, потому что легче пуху стало захудалое дитя, вынесъ и положилъ ее, безчувственную, разслабленную, и пожалѣлъ, уходя, что столько красоты гибнетъ даромъ, что столько труда потратилъ онъ понапрасну. И жалость его была искренняя, и былъ онъ, какъ видно, человѣкъ не безъ сердца.
ной невозможности победы над нею. Он, воспитавший стольких красавиц, сознавал, как быстро увядала на глазах его лучшая и совершеннейшая красота, когда-либо виденная на земле. Золотые горы, которые обещал себе этот человек в будущем, смывались, сглаживались под слезами Альгои и заманчивая будущность наживы погасала одновременно с блеском её глаз и увяданием щёк. Тончайшие и хитрейшие снадобья, подносимые ей, вызывали действие, совершенно противное ожиданиям. Подарки оставались нетронутыми, предупредительность — незамеченною, угрозы — бесполезными. Блеск очей Альгои погасал со дня на день и конец её, казалось, был недалёк.
А в чудовищном городе не любили таких смертей. Это портило его добрую славу и могло помешать прибытию новых, добровольных учениц, которых всё-таки оказывалось больше, чем похищенных, из которых, надо сказать правду, выходили лучшие и совершеннейшие представительницы города. В таких случаях эти добрые люди поступали по обычаю, временем и законом освящённому и каждому из них хорошо известному. Обречённую на смерть вывозили или выносили, тайно от всех, далеко от города, в степь, и оставляли на произвол судьбы под чахлым кустиком какой-нибудь одинокой мимозы, лицом к лицу с необъятным небом и у входа в ещё более необъятную смерть.
Вынес учитель в степь и Альгою, и вынес её один, потому что легче пуху стало захудалое дитя, вынес и положил её, бесчувственную, расслабленную, и пожалел, уходя, что столько красоты гибнет даром, что столько труда потратил он понапрасну. И жалость его была искренняя, и был он, как видно, человек не без сердца.
