[294]ГОСПОДИНЪ МОЖЕТЪ-БЫТЬ.
Что̀ это съ тобою случилось, что̀ привидѣлось тебѣ во снѣ такого хорошаго, что ты долго какъ-то безмятежно и пріятнѣйшимъ образомъ улыбался, а затѣмъ вдругъ застоналъ?—спросила меня однажды утромъ жена.
— А ты цѣлыхъ полчаса смотрѣла на меня? Развѣ страдала безсонницей?
— Нѣтъ, случайно,—отвѣтила она,—а можетъ-быть, и не спалось.
— Можетъ-быть!—почти вскрикнулъ я отъ радости и удивленія—будто сразу прозрѣлъ во что-то, что-то понялъ, въ чемъ-то нашелся.
Дѣйствительно: при особенно яркихъ сновидѣніяхъ слѣдъ ихъ запамятовывается чрезвычайно быстро. Никакими усиліями памяти, никакими соображеніями, никакими сопоставленіями лоскутьевъ отдѣльныхъ мыслей не соберете вы цѣльностью той картины, которая казалась вамъ яркою до ослѣпительности, въ которой сами вы были дѣйствующимъ лицомъ и которая представлялась вамъ дѣйствительною жизнью. Но достаточно иногда одного слова, звука, штриха, чтобы весь этотъ чудодѣйный міръ сновидѣнія всталъ предъ вами сразу, во всей своей необъяснимой пластичности.
[295]
Такъ было это со словами «можетъ-быть», совершенно случайно сказанными моею женою.
— А!—воскликнулъ я,—да! да! Этого господина Можетъ-Быть я видѣлъ, я гостилъ у него, я дышалъ удивительнѣйшимъ, животворнѣйшимъ воздухомъ его нерукотворнаго palazzo! Я испыталъ также ужасы невѣроятные. Хорошо, что я только бредилъ.
— Да ты съ ума сошелъ!—возразила жена.—Или ты еще не совсѣмъ проснулся?—спросила она меня, заботливо проведя рукою по моей головѣ.
Мы сидѣли за утреннимъ кофе, и превосходный зимній день разрисовывалъ своимъ серебромъ стекла оконъ. Самоваръ шипѣлъ довольно исправно; горничная въ сосѣдней комнатѣ, вытирая пыль съ фортепіано, почему-то не закрытаго съ вечера, вызывала изъ-подъ клавишей какіе-то одинокіе, урывчатые звуки; въ квартирѣ жильца надъ нами бѣгала и стучала многочисленная дѣтвора. Ничто, ничто, казалось, не располагало къ фантастичности, къ сказкѣ, а между тѣмъ, самъ того не зная, я еще находился въ полномъ обаяніи какихъ-то чудесъ, какого-то чрезвычайно тяжелаго впечатлѣнія.
— О, нѣтъ! я совсѣмъ, совсѣмъ проснулся,—отвѣтилъ я,—но я все еще глубоко потрясенъ моимъ ужаснымъ бредомъ.
— Да что̀ за бредъ такой? Разскажи!
— Я познакомился съ господиномъ Можетъ-Быть!.. Я видѣлъ царство счастливыхъ людей, я видѣлъ царство вѣчныхъ улыбокъ! Какъ тамъ все хорошо, но все это хорошее—сказка!
— Да гдѣ это тамъ?
Только теперь, нѣсколько минутъ спустя послѣ того, какъ словами «можетъ-быть» жена неожиданно сорвала завѣсу съ глазъ моихъ, сообразилъ я, что все то, что̀ было
[296]такъ понятно мнѣ въ бреду, остается непонятнымъ мнѣ самому, и она права, прося разъясненія.
Послѣ нѣкотораго молчанія я повелъ свое повѣствованіе приблизительно такъ:
— Я заснулъ вчера вечеромъ вполнѣ благополучно. Но вдругъ, совершенно неожиданно, какъ Данте-Алигіери, очутился въ какомъ-то дремучемъ лѣсу. Почему попалъ я въ лѣсъ—не знаю, но только я находился въ лѣсу. Какая-то удивительная, безконечно-лазурная рѣка катилась по лѣсу, и что̀ показалось мнѣ удивительно страннымъ, такъ это то, что чѣмъ дальше направлялся я вдоль ея берега, тѣмъ ближе поднимались рѣчныя волны къ уровню береговъ. Еще немного, и казалось бы, что вода, переступивъ рубежъ, затопитъ берега и мнѣ идти дальше будетъ невозможно. Но не тутъ-то было: на моихъ глазахъ начиналась сказка, т.-е. полное отрицаніе всякихъ законовъ…
Стремнина, несшаяся откуда-то, съ той стороны, въ которую я, любопытства ради, шелъ, все болѣе и болѣе приподнималась изъ береговъ своихъ, выступая изъ нихъ вполнѣ самостоятельно стѣною. По мѣрѣ моего движенія впередъ, слѣва отъ меня, тамъ, гдѣ голубѣла рѣка, возникала чудесная лазурная стѣна, полная жизни и внутренняго сіянія. Стѣна воды подлѣ меня становилась все выше. Сначала, когда она была еще не очень высока, кромѣ легкой зыби волнъ и очень мелкой рыбешки, я въ водѣ этой ничего не замѣчалъ, но по мѣрѣ возвышенія подлѣ меня водяной стѣны, вздымавшіяся стремнины становились многочисленнѣе и внушительнѣе. Стали скользить подлѣ меня, бокъ-о̀-бокъ со мною, какія-то чудесныя, красивыя рыбы—не нашихъ, а южныхъ морей, извивались по теченію фантастическія водоросли, покачивая своими цвѣтами, которые вслѣдствіе этого то и дѣло цѣловались. Когда водяная стѣна поднялась надо мною уже очень высоко, я увидѣлъ, что
[297]гдѣ-то наверху рѣки плыло какое-то судно; мнѣ видно было только его дно, киль, и видѣлъ я также грузила сѣти, которую лодка тащила и въ которую попало много рыбы.
Хотя все возникавшее предо мною и поражало меня своею оригинальностью, но все это казалось мнѣ какъ будто возможнымъ, естественнымъ. Но съ той минуты, когда, послушная какимъ-то уже совершенно небывалымъ условіямъ, голубая стремнина, несшаяся бокъ-о̀-бокъ со мною, стала отдѣляться отъ своего дна всею массою, какъ будто она катилась не по дну, а по верху, когда она не сдерживалась болѣе берегами, тогда, двигаясь попрежнему впередъ, я замѣтилъ, что чудесная рѣка окончательно отдѣлилась отъ земли и неслась уже надо мною. Когда я, въ высшей степени озадаченный этимъ явленіемъ, могъ подойти подъ самую рѣку и увидѣть ее надъ собою тамъ, гдѣ видится обыкновенно небо, я не могъ не поддаться чувству глубочайшаго очарованія.
Полная лазури, жизни и звуковъ, стремилась рѣка въ воздухѣ; подъ сѣнью ея, какъ подъ шатромъ, раскидывались кущи замѣчательной растительности, но не дикой, а культивированной, ограниченной куртинами[1], направлявшейся аллеями. Вправо и влѣво отъ меня, стоявшаго подъ рѣкою, открывалась какая-то красивая даль—съ зеленью, озерами, селеніями, а впереди, тамъ, откуда неслась рѣка, виднѣлся, весь розовый, весь сіяющій, очень недалеко отъ меня, какой-то, я бы сказалъ, дворецъ, но это было бы неправдою—мнѣ виднѣлся какой-то очень красивый, несомнѣнно очень уютный и, еще болѣе несомнѣнно, счастливый дачный домъ. По мѣрѣ того, какъ я близился къ нему, становилось несомнѣннѣе, что надо мною неслась уже не лазурная, съ ея обитателями, рѣка, а что вмѣсто неба вплоть до горизонта сквозила на солнцѣ вода. Какой это былъ
[298]удивительный видъ вокругъ меня и надо мною—можно себѣ представить!..
Скоро встрѣтились мнѣ и обитатели этой удивительной страны. Они рѣшительно ничѣмъ не отличались отъ обыкновенныхъ людей, кромѣ одного, однако,—кромѣ всѣмъ имъ общей, безконечно-добродушной улыбки. Вѣчная улыбка считается у людей выраженіемъ глупости, но въ данномъ случаѣ, какъ мнѣ скоро пришлось убѣдиться, улыбка эта выражала совершенно другое: она говорила о безконечномъ довольствѣ жизнью, о какомъ-то совсѣмъ необычномъ намъ, людямъ, спокойствіи.
Все, все вокругъ меня, кромѣ, однако, воднаго неба и улыбокъ на устахъ людей, сохраняло видъ обычный, хотя и праздничный. Шли въ школу дѣти, ѣхали по дорогѣ возы съ кладью, несся вдали какой-то желѣзнодорожный поѣздъ, виднѣлось стадо и пастухъ при немъ. Пастухъ этотъ былъ отъ меня очень близко, и я подошелъ къ нему. Общая всѣмъ улыбка сіяла на лицѣ и у него.
— Скажи, пожалуйста, чей это такой красивый домъ вонъ тамъ?
— Это домъ господина Можетъ-Быть.
— Какъ?—переспросилъ я, думая, что не разслышалъ.
— Господина Можетъ-Быть.
— А кто онъ такой?
— Ихъ дѣдушка нашимъ помѣщикомъ былъ.
— А не знаешь ли—дома они?
— Не знаю, но думаю, что дома, потому что сегодня, надо полагать, скоро гроза будетъ, и они изъ дому не выйдутъ.
— А почему же ты ожидаешь грозы?
— А вонъ рыбки-то въ небѣ всѣ въ нашу сторону жмутся.
Я взглянулъ на небо и дѣйствительно увидѣлъ, что въ той сторонѣ или части небесныхъ водъ, которая была обращена къ
[299]землѣ, съ какою-то суетливостью жались обитатели водной пучины; многіе изъ нихъ, видимо, желали спрятать свои головы въ какое-либо изъ водяныхъ растеній, чтобы не видѣть того, что̀ должно совершиться, и тревожили относительный покой всякихъ звѣздчатыхъ, кораллообразныхъ, медузъ, венериныхъ поясовъ и другихъ.
— А можно ли пойти къ вашему господину Можетъ-Быть?
— Можно-съ; они всегда рады бываютъ.
Получивъ этотъ отвѣтъ, я возможно-быстро направился къ дому.
И тутъ, какъ во всемъ остальномъ, ничто не отличало таинственной усадьбы отъ хорошихъ, очень красиво расположенныхъ, довольно богатыхъ усадебъ нашихъ. Мнѣ навстрѣчу залаяла сторожевая собака.
«Ужъ не улыбается ли и она»,—подумалъ я, проходя мимо нея и искоса поглядывая. Собака, видимо, не улыбалась, а исполняла свою собачью обязанность, облаивая меня самымъ добросовѣстнымъ образомъ.
Не успѣлъ я подойти къ подъѣзду въ серединѣ двора, какъ мнѣ навстрѣчу вышелъ какой-то улыбающійся казачокъ.
— Дома ли господинъ Можетъ-Быть?—спросилъ я его.—Доложите, что пришелъ такой-то и желаетъ видѣть.
— Пожалуйте-съ,—отвѣтилъ казачокъ,—у насъ не докладываютъ-съ, все равно!
Въ дому тѣ же улыбки прислуги, тѣ же улыбки на хорошихъ портретахъ, висѣвшихъ по стѣнамъ столовой, та же свѣтлая, добрая улыбка на какомъ-то бюстѣ, стоявшемъ между оконъ.
Я не скажу, чтобы вполнѣ равнодушно ожидалъ появленія хозяина. Все мною видѣнное было до того ново, странно, невѣроятно, что я чувствовалъ себя въ области сказки и ждалъ чудеснаго.
[300]
Ужъ не драконъ ли съ хвостомъ и крыльями выйдетъ ко мнѣ?
Вышелъ, однако, не драконъ, а человѣкъ среднихъ лѣтъ въ нелишенномъ вкуса пестромъ домашнемъ пиджакѣ. Средній ростъ, сѣрые, умные и добрые глаза и классическая улыбка людей таинственной страны, мною посѣщаемой,—вотъ что̀ замѣтилъ я ранѣе прочаго. Къ великому моему удивленію, онъ курилъ сигару, и на сигару эту, волею-неволею, устремилъ я глаза.
— Это заграничная, не прикажете ли?—проговорилъ хозяинъ, предлагая мнѣ свой портъ-сигаръ и отодвигая кресло подлѣ дивана.
Я отъ сигары отказался, но на кресло сѣлъ; сѣлъ и хозяинъ. Я съ удивленіемъ глядѣлъ на него и по сторонамъ, стараясь сообразить: гдѣ я находился и что̀ со мною дѣлается? Должно-быть, все мое лицо изображало изъ себя вопросительный знакъ. Совершенно съ тою же зоркостью, съ какою отвѣтилъ мнѣ хозяинъ на вопросъ о сигарѣ, только еще подготовлявшийся, отвѣтилъ онъ и тутъ.
— Вы удивлены всѣмъ окружающимъ? Вы, вѣроятно, прежде всего удивились моему имени и тѣмъ нашимъ улыбкамъ, которыя произрастаютъ подъ нашимъ удивительнымъ водянымъ небосклономъ?
— Признаюсь… да… я удивленъ… я пораженъ…—пробормоталъ я полувнятно.
— О! я объясню вамъ многое, но не все, конечно… Я называюсь господиномъ Можетъ-Быть и этимъ внѣшнимъ признакомъ проявляю мои воззрѣнія. Я уже не первый въ нашемъ родѣ, насъ было много. Очень много людей такихъ же убѣжденій, что̀ и мы, и въ вашемъ мірѣ, въ вашемъ обществѣ, т.-е. въ томъ, которому вы принадлежите и изъ котораго вы ко мнѣ пришли, но только они изъ робости не принимаютъ на себя гласнаго, всѣмъ понятнаго
[301]названія. Можетъ-быть, это и хорошо, можетъ-быть, это такъ и нужно по вашимъ порядкамъ. Можетъ-быть, ваши порядки лучше нашихъ, но и намъ хорошо.
Нѣкоторое молчаніе послѣдовало за этимъ вступленіемъ. Хозяинъ продолжалъ смотрѣть на меня очень зорко, какъ бы пытливо.
— Посѣщенія, подобныя вашему, ко мнѣ очень рѣдки, и вы не можете себѣ представить, какъ трудно мнѣ видѣть передъ собою неулыбающееся лицо? По моему мнѣнію, въ неулыбающемся лицѣ есть что-то очень печальное, траурное, похоронное. Я думаю, что на всѣхъ тѣхъ, кого вы у насъ, по пути, встрѣтили, вы произвели подобное же впечатлѣніе. Можетъ-быть, я ошибаюсь; можетъ-быть, вамъ наши вѣчныя улыбки кажутся глупыми, идіотическими?
По правдѣ сказать, при первыхъ моихъ впечатлѣніяхъ въ этомъ сказочномъ мірѣ, я, дѣйствительно, подумалъ о чемъ-то идіотическомъ, но теперь, слушая хозяина, я не могъ не признать, что, пожалуй, ошибался.
— Можетъ-быть, я угадалъ вашу мысль?—договорилъ хозяинъ.
— Почти угадали,—отвѣчалъ я.
— Ну, вотъ, видите ли, мы и сговорились, и поняли другъ друга: вамъ мои улыбки, а мнѣ ваше похоронное выраженіе лица вовсе не мѣшаютъ, будемте же друзьями,—продолжалъ онъ и протянулъ мнѣ руку.
Я взялъ ее и ясно ощутилъ теплую, несомнѣнно, фактически существующую руку, я ощутилъ пожатіе и отвѣтилъ тѣмъ же. Ободренный добрымъ ко мнѣ отношеніемъ хозяина, я приготовился-было поставить ему одинъ вопросъ, но почувствовалъ какую-то странную робость, взглянувъ въ широкое венеціанское окно, открывавшееся передо мною. Сквозь широкое, двухсаженное стекло мнѣ очень ясно видно было то, что̀ въ обыденное время я назвалъ бы
[302]небомъ, а теперь не могъ не признать за водное пространство. Совершенно лазурное до тѣхъ поръ, оно какъ-то зловѣще краснѣло; повременамъ сквозь него блистали молніи, и рыбное населеніе его видимо суетилось. Мнѣ вспомнились слова пастуха, предсказавшаго непогоду. Слышались и раскаты грома. Послѣ нѣкотораго молчанія, я преодолѣлъ свою робость и спросилъ:
— Простите меня, но я рѣшительно не могу понять, откуда ваше удивительное имя—господинъ Можетъ-Быть? Почему эти вѣчныя улыбки у всѣхъ васъ?
— И то, и другое—въ связи, милый гость мой. Въ моемъ имени сказывается цѣлая система счастья, цѣлое міровоззрѣніе. Можетъ-быть, я ошибаюсь, но имя мое вполнѣ выражаетъ мое существо. Я послѣдній отпрыскъ цѣлаго поколѣнія господъ Можетъ-Быть. Женюсь ли я—не знаю, все можетъ-быть, но если не женюсь, то все-таки не думаю, чтобы идея нашего рода пропала: вѣдь ему удалось образовать, такъ сказать, цѣлую народность единомышленниковъ, людей вѣчной, доброй и умной улыбки, служащей внѣшнимъ изображеніемъ безконечной доброты душевной, вѣчнаго и всегдашняго прощенія, потому что все на свѣтѣ можетъ-быть, все бывало и всему есть извиненіе. Повѣрьте мнѣ, что это не пустыя слова, что это дѣйствительность, что тотъ, кто повѣрилъ въ «можетъ-быть» и усвоилъ его себѣ какъ догматъ, тотъ постигъ на землѣ если не счастье, то покой, а въ этомъ вся суть возможнаго на землѣ блаженства. Все считать возможнымъ и ко всему быть снисходительнымъ—это альфа и омега всякой философіи, и мы, здѣсь, философы.
— Но можно ли все извинять, все считать возможнымъ!—воскликнулъ я, самъ испугавшись смѣлости моего восклицанія.
— Да, да!—повторилъ увѣренно мой хозяинъ—все
[303]можетъ-быть, все можетъ-быть. И такъ какъ все можетъ-быть, то нечего и волноваться, и мы не волнуемся, мы счастливы, мы улыбаемся жизни нашей.
Не успѣлъ онъ проговорить этихъ словъ, какъ со стороны, противоположной входной двери, вошла почтенная, радушно улыбавшаяся старушка. Я всталъ съ мѣста.
— Позвольте представить васъ моей матушкѣ,—сказалъ хозяинъ.—Если,—продолжалъ онъ,—въ различныхъ степеняхъ нашихъ привязанностей имѣется сильнѣйшая степень, то она принадлежитъ во мнѣ, можетъ-быть, моей матушкѣ. Не имѣя самъ своей семьи и своихъ дѣтей, я живу ею, и она мнѣ, можетъ-быть, дороже всего на свѣтѣ.
Хозяинъ почтительно поцѣловалъ руку своей матери.
Только-что поклонился я старушкѣ и готовился сказать что-то, какъ произошло вдругъ нѣчто уже совершенно неожиданное даже въ сказкѣ: лицо старушки мгновенно поблѣднѣло, глаза ея какъ-то страшно закатились кверху, и она звонко повалилась на полъ, точно хрустальная, раньше чѣмъ хозяинъ и я успѣли поддержать ее.
— Эй! кто тамъ, люди!..—крикнулъ хозяинъ.
Немедленно прибѣжала многочисленная прислуга.
Передъ нами, на полу, отъ поры до времени освѣщаемая все чаще и чаще блиставшими молніями приближавшейся грозы, лежала старушка—неподвижная, несомнѣнно мертвая. Сынъ, наклонясь надъ нею, приложилъ руку къ сердцу—оно не билось: старушка неожиданно умерла.
Мнѣ думалось, что мой хозяинъ перестанетъ улыбаться, но нѣтъ, онъ улыбался попрежнему; я думалъ, что перестанутъ улыбаться другіе люди, тѣ, что̀ прибѣжали, но и они улыбались. Улыбалась и сама покойница. Я стоялъ пораженный, какъ громомъ, всею этою удивительною сценою.
— Какъ? неужели они улыбаются? неужели это возможно?—думалось мнѣ.—Неужели они не плачутъ?
[304]
Я взглянулъ на хозяина, все еще стоявшаго подлѣ матери на колѣняхъ. По лицу его струились слезы, но свѣтлѣйшая улыбка не сходила съ лица. Онъ взглянулъ на меня.
— Все можетъ-быть, все можетъ-быть!—проговорилъ онъ тихо, глядя на меня и какъ бы отвѣчая на вопросъ.—Вы видите: я улыбаюсь, я не могу не улыбаться! Все можетъ-быть, все…
Я былъ совершенно сбитъ съ толку. Если ранѣе того, по пути въ домъ, я видѣлъ какое-то нарушеніе физическихъ законовъ, какую-то рѣку, становившуюся небомъ, рыбъ, становившихся птицами,—здѣсь я окончательно пошатнулся въ законахъ психическихъ… Улыбки, слезы, молніи и вода, рыбы въ пространствахъ, мертвая старушка, господинъ Можетъ-Быть, грохотъ грома, народъ улыбокъ, вѣчная улыбка жизни—и все это, въ какой-то безумной неожиданности, окончательно лишило мои мысли всякой стойкости, и что-то безконечно-смутное, ноющее, болѣзненное объяло все существо мое.
«Признай, признай, что все «можетъ-быть» и всему надо улыбаться въ смыслѣ общаго умиротворенія природы и что въ этомъ и заключается самая высокая философія жизни»,—думалось мнѣ…
Въ окнахъ и по стѣнамъ дома царило все сильнѣе зарево всеобщаго, зловѣщаго разрушенія; число неподвижныхъ улыбокъ людскихъ вокругъ меня возрастало, потому что къ мертвой старушкѣ, кромѣ домочадцевъ, стали стекаться толпы людей не-домашнихъ, людей вѣчныхъ улыбокъ этого таинственнаго уголка земного. Сердце мое сжималось все сильнѣе и сильнѣе.
«Признай, признай, что все можетъ-быть!»—слышалось мнѣ по сторонамъ, въ отвѣтъ на мой внутренній голосъ.
— Признаю!—воскликнулъ я, наконецъ, какъ-то неистово, не осиливъ минуты.
[305]
Тогда вскочила съ земли мертвая старуха и, со злобнымъ хохотомъ и грозя кулаками, бросилась на меня. Объ улыбкѣ ея лица и вообще объ улыбкахъ вокругъ меня на другихъ людяхъ не было больше и помина. Всѣ онѣ погасли, исчезли.
— А! ты призналъ!—рявкнула мнѣ въ лицо неожиданно воскресшая,—ты призналъ! Ну, такъ гибни же, потому что ты призналъ невозможное!..
Въ глазахъ моихъ затуманилось окончательно. Помню я только одно изъ всего, что̀ совершалось вокругъ меня: господинъ Можетъ-Быть, стоявшій на колѣняхъ подлѣ неожиданно умершей и еще болѣе неожиданно воскресшей матери своей, не существовалъ болѣе: вмѣсто него, на полу лежала кучка пепла. Зарево великаго, страшнаго пожара, огни молніи и грохотъ грома слились воедино съ необозримыми массами рокотавшей и пѣнившейся воды… Небесный океанъ обрушился и…
Я проснулся.
