Я взглянулъ на хозяина, все еще стоявшаго подлѣ матери на колѣняхъ. По лицу его струились слезы, но свѣтлѣйшая улыбка не сходила съ лица. Онъ взглянулъ на меня.
— Все можетъ-быть, все можетъ-быть!—проговорилъ онъ тихо, глядя на меня и какъ бы отвѣчая на вопросъ.—Вы видите: я улыбаюсь, я не могу не улыбаться! Все можетъ-быть, все…
Я былъ совершенно сбитъ съ толку. Если ранѣе того, по пути въ домъ, я видѣлъ какое-то нарушеніе физическихъ законовъ, какую-то рѣку, становившуюся небомъ, рыбъ, становившихся птицами,—здѣсь я окончательно пошатнулся въ законахъ психическихъ… Улыбки, слезы, молніи и вода, рыбы въ пространствахъ, мертвая старушка, господинъ Можетъ-Быть, грохотъ грома, народъ улыбокъ, вѣчная улыбка жизни—и все это, въ какой-то безумной неожиданности, окончательно лишило мои мысли всякой стойкости, и что-то безконечно-смутное, ноющее, болѣзненное объяло все существо мое.
«Признай, признай, что все «можетъ-быть» и всему надо улыбаться въ смыслѣ общаго умиротворенія природы и что въ этомъ и заключается самая высокая философія жизни»,—думалось мнѣ…
Въ окнахъ и по стѣнамъ дома царило все сильнѣе зарево всеобщаго, зловѣщаго разрушенія; число неподвижныхъ улыбокъ людскихъ вокругъ меня возрастало, потому что къ мертвой старушкѣ, кромѣ домочадцевъ, стали стекаться толпы людей не-домашнихъ, людей вѣчныхъ улыбокъ этого таинственнаго уголка земного. Сердце мое сжималось все сильнѣе и сильнѣе.
«Признай, признай, что все можетъ-быть!»—слышалось мнѣ по сторонамъ, въ отвѣтъ на мой внутренній голосъ.
— Признаю!—воскликнулъ я, наконецъ, какъ-то неистово, не осиливъ минуты.
Я взглянул на хозяина, всё ещё стоявшего подле матери на коленях. По лицу его струились слёзы, но светлейшая улыбка не сходила с лица. Он взглянул на меня.
— Всё может быть, всё может быть! — проговорил он тихо, глядя на меня и как бы отвечая на вопрос. — Вы видите: я улыбаюсь, я не могу не улыбаться! Всё может быть, всё…
Я был совершенно сбит с толку. Если ранее того, по пути в дом, я видел какое-то нарушение физических законов, какую-то реку, становившуюся небом, рыб, становившихся птицами, — здесь я окончательно пошатнулся в законах психических… Улыбки, слёзы, молнии и вода, рыбы в пространствах, мёртвая старушка, господин Может-Быть, грохот грома, народ улыбок, вечная улыбка жизни — и всё это, в какой-то безумной неожиданности, окончательно лишило мои мысли всякой стойкости, и что-то бесконечно смутное, ноющее, болезненное объяло всё существо моё.
«Признай, признай, что всё «может быть» и всему надо улыбаться в смысле общего умиротворения природы и что в этом и заключается самая высокая философия жизни», — думалось мне…
В окнах и по стенам дома царило всё сильнее зарево всеобщего, зловещего разрушения; число неподвижных улыбок людских вокруг меня возрастало, потому что к мёртвой старушке, кроме домочадцев, стали стекаться толпы людей не-домашних, людей вечных улыбок этого таинственного уголка земного. Сердце моё сжималось всё сильнее и сильнее.
«Признай, признай, что всё может быть!» — слышалось мне по сторонам, в ответ на мой внутренний голос.
— Признаю! — воскликнул я, наконец, как-то неистово, не осилив минуты.
