[306]ДЫМНЫЙ ЧЕЛОВѢКЪ.
Удивительное случилось со мною однажды, въ ранней юности, приключеніе, и происходило оно какъ разъ на святкахъ.
Надо сказать, что я курильщикъ большой руки; къ моему куренію можно было бы примѣнить то выраженіе, которыми обозначаютъ восточные люди пользованіе курительнымъ табакомъ: я «пью»—а не курю табакъ. Это, можетъ-быть, нездорово, но я, навѣрно, совершенно здоровъ. Изъ всѣхъ разнообразныхъ моментовъ куренія, только лишь въ одномъ изъ нихъ причина удовольствія для меня совершенно ясна и вполнѣ подлежитъ объясненію: курево съ его огонькомъ и дымомъ—незамѣнимый, удивительный, совсѣмъ живой другъ, пріятель, собесѣдникъ въ одиночествѣ, ночью, при работѣ. Вспыхиваніе табачнаго огонька совершается немедленно по вашему призыву, по вашему требованію, и воздушные, извивающіеся извороты дыма являются для васъ наглядными воплотителями жизни, движенія, сочувствія къ вамъ, тогда какъ кругомъ васъ—ночь, молчаніе, неподвижность окружающей васъ мебели и ненавистный, размѣренный, неумолчный, безчувственный стукъ
[307]часовъ, возвращающихъ къ жизни механически, мало-помалу, ту живую силу, которую вы разъ въ недѣлю, при заводѣ, передали имъ. То ли дѣло вспыхивающіе огоньки въ табакѣ! Вѣдь вся жизнь людская, да и всей природы, простое вспыхиваніе и идетъ отъ огня! То ли дѣло необычайно, женственно-граціозныя наслоенія и клубы дыма—и развѣ не въ дымъ перейдетъ все и вся въ этой жизни, когда наступитъ очередь другой жизни, можетъ-быть, лучшей. Одна причина удовольствія курить ночью, въ одиночествѣ—мнѣ понятна; другія—нѣтъ; но я все-таки курю, несмотря на горькій вкусъ, на лишнюю трату денегъ, прожженное платье, и пр.
Помню я, что часы въ моемъ кабинетѣ только-что прозвенѣли часъ ночи. Я сидѣлъ за писаніемъ чего-то и, чтобы успокоить немного усталые глаза, всталъ отъ письменнаго стола и сѣлъ въ кресло, стоявшее въ углу комнаты. Вся комната была передо мною какъ на ладони; у одной изъ стѣнъ, противъ меня, стоялъ огромный старинный комодъ цѣльнаго краснаго дерева, какихъ теперь не дѣлаютъ, потому что изъ одного такого комода, распиливъ его на фанерки, можно оклеить, пожалуй, сотню-другую комодовъ. На немъ стояли фотографіи близкихъ мнѣ людей и между ними, въ центрѣ, наиболѣе дорогія мнѣ изображенія моихъ братьевъ.
Закуренная мною на этотъ разъ сигара оказалась какъ-то особенно дымообильна, и я тотчасъ замѣтилъ, что, въ силу какихъ-то непонятныхъ, странныхъ причинъ, дымъ отъ нея тянулся именно къ комоду. Его тянуло туда съ такою упрямою настойчивостью, что вниманіе мое все болѣе и болѣе приковывалось къ этому странному его движенію; тяги въ комнатѣ не было никакой.
Эта странность мнѣ нравилась. Надъ комодомъ обозначался мало-по-малу какой-то неясный обликъ, необъяснимый
[308]мнѣ пока-что, и я то и дѣло пускалъ на воздухъ струи дыма для того, чтобы пособить ему окончательно обрисоваться; и точно: всѣ струи тянулись, гнулись въ одну сторону—къ слагавшемуся облику.
Я не шевелился, боясь потревожить эту чудесную формовку дыма, который съ замѣчательною настойчивостью и послѣдовательностью принималъ очертанія какого-то человѣка.
«Да, да, человѣка!—твердилъ я совершенно сознательно самъ себѣ;—вотъ видны голова, плечи; господинъ или госпожа, видимо, намѣрены сидѣть на комодѣ, и ноги уже спускаются до половины его высоты, до второго ящика; значитъ, человѣчекъ будетъ не особенно большой; любопытно—мужчина или женщина?»
Дымъ тѣмъ временемъ густѣлъ чрезвычайно, и я помню очень хорошо, что продолжалъ курить особенно усиленно именно съ тѣмъ, чтобы прибавить, по возможности, матеріала для тѣла этого неяснаго мнѣ существа. Еще нѣсколько струй дыма, и видѣніе выяснилось съ полною несомнѣнностью.
Это былъ тотъ самый, опушенный снѣгомъ старичокъ, безчисленныя изображенія котораго, ко времени елки, виднѣются во всѣхъ игрушечныхъ магазинахъ, булочныхъ, кондитерскихъ.
«Человѣкъ знакомый!»—думалось мнѣ.
Гость оказался невеликъ, въ какомъ-то бѣломъ балахонѣ, съ очень плотною бѣлою бородою; менѣе всего ясны были мнѣ его глаза или, лучше сказать, тѣ мѣста, на которыхъ должны бы помѣщаться глаза: имѣлись они на-лицо или не имѣлись—я положительно не знаю и утверждать не могу.
«Но откуда же взять глазамъ необходимой плотности блеска?—думалъ я;—это иначе и быть не можетъ, такъ какъ
[309]все сложившееся изъ дыма—для дыма возможно, но создать глаза—это ему не подъ силу».
Что̀ особенно поражало меня во всемъ этомъ медленномъ, миловидномъ явленіи, такъ это то, что воздушный гость, сидя на комодѣ, вовсе не закрывалъ собою фотографій! Я различалъ ихъ всѣ, наперечетъ, а изображенія моихъ братьевъ приходились какъ разъ на высотѣ сердца бѣлаго старичка.
Но каково же было мое удивленіе, когда вслѣдъ затѣмъ, какъ старичокъ окончательно сложился, онъ, такъ казалось мнѣ, заговорилъ со мною! да, да, заговорилъ! или это я самъ какъ-будто думалъ, что онъ говорилъ.
— Я пришелъ къ тебѣ,—началъ старичокъ, очень благозвучнымъ, соотвѣтствовавшимъ росту, голосомъ:—я пришелъ къ тебѣ и принесъ съ собою подарки, удивительные, безподобные подарки!
— Что же, я мальчикъ, что ли?—помнится, возразилъ я и даже сдѣлалъ какое-то движеніе, но тотчасъ же спохватился, смутился и замолчалъ; мое быстрое движеніе немедленно сообщилось фигуркѣ, и она какъ-будто немного всколыхнулась, но тотчасъ же оправилась.
— Мой подарокъ мудрый,—продолжалъ старичокъ.—Я дамъ тебѣ нѣсколько такихъ правильныхъ, опытомъ оправданныхъ, совѣтовъ для жизни, какихъ ты ни отъ кого никогда, кромѣ меня, не получишь. Слушай!
Въ это время надоѣдливые стѣнные часы звучно пробили два часа ночи.
Испугался ли я возможности исчезновенія видѣнія, но мнѣ почудилось, будто, отвѣтствуя бою часовъ, фигурка совершенно отчетливо вздрогнула два раза; трепетъ дважды пробѣжалъ по всему ея существу, и нѣсколько складокъ длиннаго балахона даже потянулись было отъ колѣнъ къ полу.
[310]
Я сталъ усиленно курить сигару и, къ великой радости моей, замѣтилъ, что фигурка тотчасъ поплотнѣла, и равновѣсіе въ ней установилось.
— Какія же это ты принесъ мнѣ истины, старичокъ?—торопливо спросилъ я.
— Ихъ нѣсколько. Слушай. Первая, и очень важная—это: никогда не лги! не потому, чтобы ложь была дурна, какъ гласятъ ваши прописи, а потому, что именно этимъ способомъ ты будешь достигать всѣхъ выгодъ лжи и ни на іоту не вкусишь отъ ея скверныхъ послѣдствій.
Фигурка замолчала.
«Правда»,—подумалось мнѣ.
— Во-вторыхъ,—продолжалъ старичокъ:—лги всегда и вездѣ, потому что, видишь ли, только такимъ способомъ можешь ты осилить, хотя сколько-нибудь, значеніе людей, никогда не лгущихъ, которые все-таки существуютъ; они никогда не будутъ знать, чего ты хочешь, что̀ ты сдѣлаешь, и несомнѣнно пойдутъ на удочку, будутъ попадаться къ твоей выгодѣ.
«А вѣдь и это, пожалуй, опять-таки правда»,—думалось мнѣ, и я зорко глядѣлъ на хитроумнаго старичка и какъ бы почувствовалъ къ нему нѣкоторое уваженіе.
— А третье мое тебѣ правило, основанное на опытѣ: быть въ жизни непремѣнно мудрымъ. Самая великая мудрость, какъ ты знаешь, конечно, долгій опытъ; кто же долговѣчнѣе цѣлыхъ народовъ—никто! и поэтому правильно говорится, что въ пословицахъ мудрость народа, и ты ихъ изучай, и по нимъ жизнь направляй, а какъ направлять—я тебѣ скажу. Я, вонъ, вижу, что у тебя въ книжномъ шкапу «Пословицы» Снегирева стоятъ; отыщи букву «Н» и читай! Одна пословица говоритъ: «натура—дура», а другая подлѣ нея стоитъ и во-всю кричитъ, что «натура не
[311]дура»; ты ихъ сообрази, взвѣсь, по нимъ дѣйствуй и счастливъ будешь, не раскаешься—нѣкоторая свобода за тобою, ты видишь, остается.
Старичокъ какъ-будто усмѣхнулся, сказавъ это, а меня злоба взяла. Я думалъ возражать.
— Ну, ну, не сердись,—продолжалъ онъ:—ты еще не очень старъ и часть будущаго передъ тобою; бери отъ него все, что̀ можешь, но только въ мѣру, съ осторожностью. Вотъ хотя бы важнѣйшій для юности вопросъ: любовь… Это вопросъ, подлежащій двоякому разрѣшенію, и все дѣло только въ томъ, чтобы попасть вѣрно, въ мѣру, безъ лжи и по мудрости народной. Одни утверждаютъ, что любовь, по самому существу своему, самое вѣтряное и подвижное изъ чувствъ, и что такимъ оно и быть должно; другіе, наоборотъ, находятъ, что любить въ жизни можно только однажды. Я,—продолжалъ старичокъ, подумавъ,—великій странствователь міра, и знаю только одного такого же опытнаго, какъ я, странствователя, только онъ жидъ—Вѣчный Жидъ[1], и я его не люблю. Мы съ нимъ нерѣдко встрѣчаемся и на роздыхахъ разговариваемъ. Ни въ чемъ, ни въ чемъ не сходимся мы съ нимъ въ нашихъ воззрѣніяхъ, кромѣ одного, однако, и въ этомъ одномъ мы совершенно тождественны. Онъ, какъ и я, мы оба утверждаемъ, что въ дѣлѣ любви несомнѣнно и безусловно правъ только тотъ, кто…
Я заслушивался моего гостя, сидѣвшаго на комодѣ, и даже не сразу замѣтилъ, какъ, мало-по-малу, сталъ онъ блѣднѣть, что голосъ его слабѣлъ, что весь старичокъ какъ-то странно удлинялся, растрепалась его борода, сползли складки бѣлаго балахона, темными-темными пятнами обозначились глубокія глазныя впадины, все лицо, казалось, уходило въ нихъ, и смерть, мгновенная, нежданная, безжалостная, развѣивала это несомнѣнно умное, но странное
[312]существо; старичокъ быстро таялъ, уходилъ въ какіе-то лоскутья дыма и расползался слоями… Онъ умеръ!
Тутъ только вспомнилъ я о моей сигарѣ! Окурокъ ея, давно погасшій и успѣвшій даже похолодѣть въ моей рукѣ, свидѣтельствовалъ съ несомнѣнною ясностью о томъ, что убійцею старичка былъ я, что, если бы я продолжалъ курить, онъ продолжалъ бы существовать и говорить со мною, и что если я не умудренъ великою опытностью двухъ многовѣковыхъ странствователей—Елочнаго Старичка и Вѣчнаго Жида—такъ это по своей винѣ, по своей собственной. А счастье было такъ возможно, такъ близко,—думалось мнѣ.
Часы пробили три, когда старичка не стало.
