[313]ЧУДЕСНАЯ ГИТАРА.
Какъ-то лѣтомъ, въ іюлѣ мѣсяцѣ, сидѣлъ я, часу въ десятомъ утра, у моего хорошаго пріятеля Богуславскаго, на дачѣ на Черной рѣчкѣ. Дача была маленькая, домикъ съ двумя комнатами внизу и одною, съ балкончикомъ, подъ крышею; дача стояла внутри двора другой, большой дачи, нанятой одною изъ очень извѣстныхъ балеринъ. Небольшой садикъ, огороженный дрянною рѣшеткою въ аршинъ вышины, принадлежалъ собственно Богуславскому; рѣшетка эта существовала больше для виду, потому что не было курицы, кошки или собаки, которая, при малѣйшемъ желаніи, не могла бы перескочить ее, и поэтому цвѣты въ садикѣ: настурціи, горошекъ, флоксы и вербены оказывались помятыми чуть ли не каждое утро.
Самъ Богуславскій, человѣкъ лѣтъ сорока, холостой, болѣзненный, скромный, относился къ великимъ неудачникамъ и, со всею энергіею оставшихся въ немъ силъ, ухватился за исполненіе должности начальника отдѣленія въ одномъ изъ министерствъ. До того былъ онъ и художникомъ, и музыкантомъ, участвовалъ въ рухнувшемъ театральномъ предпріятіи, и даже торговалъ одно время лѣсомъ, причемъ одною изъ побудительныхъ причинъ торговли именно лѣсомъ, а не чѣмъ другимъ, должно признать причину вполнѣ поэтическую: буду, думалъ Богуславскій,
[314]торговать, деньгу добывать, а въ то же время буду близокъ и къ жизни природы, къ лѣсу, зимою и лѣтомъ, осенью и весною; я люблю лѣсъ. Въ доказательство этой любви онъ безжалостно изводилъ его. На лѣсное дѣло ушли у него послѣднія отцовскія денежки, и онъ принялся за должность начальника отдѣленія со всею остававшеюся въ немъ не великою силою жизни.
Погода стояла довольно пасмурная, накрапывалъ дождь и мы сидѣли не на балкончикѣ, выходившемъ въ садъ, всего въ два аршина длиною, а въ одной изъ комнатъ. Звуки жизни: свистки невскихъ пароходовъ, звонки конокъ, грохотъ экипажей, катившихся по ново-деревенскому мосту,—все это доносилось до насъ съ чрезвычайною ясностью. На дачѣ, занимаемой балериною, по утрамъ, т.-е. часовъ до двухъ, царило обыкновенно совершенное молчаніе, а шумъ, бѣготня и смѣхъ поднимались только съ вечера, но зато длились до утра.
Мы сидѣли за кофеемъ, покуривали и болтали о пустякахъ. На одной изъ стѣнъ висѣла гитара, неразлучная, мнѣ знакомая, спутница Богуславскаго, когда-то очень порядочно пѣвшаго подъ ея аккомпаниментъ. Я знавалъ эту гитару и раньше, но именно теперь обратилъ вниманіе на ея совершенно исключительную отзывчивость. Залаетъ собака, простучитъ конка—на всѣ эти звуки гитара отвѣчала немедленно, съ замѣчательною впечатлительностью.
— Гдѣ вы пріобрѣли ее?—спросилъ я Богуславскаго.
— О! это удивительная гитара,—сказалъ онъ, вставъ съ мѣста и оправившись съ тѣмъ, чтобы снять ее со стѣны.—Я купилъ ее въ Италіи, лѣтъ двадцать тому назадъ; я былъ тогда счастливымъ юношей и все веселое нравилось мнѣ.
Хозяинъ снялъ гитару со стѣны и поднесъ ее ко мнѣ. Она была шести-струнная. Пока я разсматривалъ ее, онъ
[315]сообщилъ мнѣ, что покупка сдѣлана имъ въ Неаполѣ, въ рухлядной лавкѣ, на торговой площади.
— Помню,—говорилъ Богуславскій:—день стоялъ ясный, жаркій, базарный, и я пошелъ на торговую площадь совершенно случайно, отъ нечего дѣлать. Иду-бреду, вижу лавчонка съ инструментами: скрипки, мандолины, трубы, гитары. Хозяйка, пожилая женщина, сидитъ, что-то пожевываетъ, а на колѣняхъ у нея гитара лежитъ и она ея струны пальцами перебираетъ; я заговорилъ съ нею.
— А вы по-итальянски говорите?—спросилъ я хозяина.
— Si, signore, говорю, и даже очень хорошо. Обращаюсь я къ ней съ вопросомъ: что̀ ея гитара сто̀итъ?—«Четыре скуди, отвѣчаетъ она; возьмите, говоритъ, посмотрите гитару». Я взялъ гитару. Говоръ по рынку шелъ самый трескучій и струны гитары, такъ казалось мнѣ, точно живыя, вторили ему. Я поднесъ ее къ уху и внимательно слушалъ. Мнѣ казалось, будто, въ самомъ дѣлѣ, какъ солнце въ малой каплѣ воды, отражались въ гитарѣ—одновременно—всѣ безчисленные звуки торговой, болтливой площади и она отвѣчала имъ. Поднесите-ка ее къ уху, послушайте,—сказалъ Богуславскій, приглашая меня поднять гитару.
Я исполнилъ желаемое имъ. Къ моему величайшему изумленію, гитара воспроизвела съ точностью удивительною, какъ бы слабенькое, еле слышное эхо, неожиданно раздавшуюся со стороны Черной рѣчки пѣсню:
Гопъ, гопъ, гопака
На четыре пятака!
Така усь! яка усь!
Полюбилъ меня Петрусь.
— Должно-быть,—замѣтилъ хозяинъ:—какой-нибудь рьяный посѣтитель театра малороссовъ поетъ! Но что̀ вы скажете про гитару. Она отвѣтила?
[316]
Я осторожно положилъ гитару на столъ.
— Удивительно отзывчива!
— Такъ вотъ, видите ли, я въ этой отзывчивости убѣдился еще на площади, въ Неаполѣ. Пока я, думая купить ее, держалъ струны подлѣ уха и прислушивался къ отраженію всякихъ звуковъ торговой площади, къ хозяйкѣ рухлядной лавки, продолжавшей попрежнему сидѣть передо мною и пережевывать, подошелъ, ковыляя, какой-то нищій и грустнѣйшимъ голосомъ напѣвалъ, протягивая къ намъ руку за подаяніемъ, какую-то не то молитву, не то просительный стихъ и, можете вы себѣ представить, гитара, надъ которою, рядышкомъ съ нею, раздавалась унылая пѣсня, не отвѣчала на нее вовсе! Я тотчасъ же обратилъ на это вниманіе.
— Но чѣмъ же вы объясняете это?
— Какъ нарочно,—продолжалъ Богуславскій, какъ бы не замѣчая моего вопроса,—старуха-итальянка, замѣтивъ, пока я вертѣлъ гитару, скорченную, плаксивую физіономію нищаго, подошедшаго къ ней, неожиданно залилась гомерическимъ, серебрянымъ смѣхомъ.
— Ага, Беппо! ты, братъ, сегодня подъ лѣвую ногу костыль подвязалъ! Забылъ, что ли?
— Могучій, здоровый смѣхъ итальянки словно пробудилъ гитару: струны ея зарокотали будто живыя, отвѣчая на этотъ веселый смѣхъ, и отвѣчали онѣ такъ громко, такъ четко, что я, болѣе чѣмъ удивленный, отодвинулъ гитару отъ уха и молча взглянулъ на нищаго и на хозяйку. Я поторговался и купилъ гитару за три скуди,—добавилъ Богуславскій:—и вотъ уже двадцать лѣтъ, что̀ у меня, и я не отдамъ ее за сто рублей и больше. Она нисколько не измѣняетъ своего удивительнаго свойства: отзывается немедленно на все веселое и весьма рѣшительно не признаетъ грустнаго.
[317]
Я недовѣрчиво посмотрѣлъ на хозяина и на гитару.
— Да вы шутите?—спросилъ я его.
— Ни малѣйше. Да вотъ, послушайте. Хотя у меня голоса и нѣтъ, и я давно уже не перебиралъ струнъ, но понятіе о гитарѣ все-таки дамъ.
Богуславскій всталъ съ мѣста, затворилъ двери въ садъ, перекинулъ ленту гитары черезъ плечо и затянулъ разбитымъ голосомъ:
Гитара упорно молчала. Богуславскій запѣлъ другую мелодію:
«Выхожу одинъ я на дорогу…»
То же невозмутимое молчаніе.
— Ну, а теперь,—продолжалъ онъ:—посмотрите-ка, что̀ будетъ съ гитарою:
«Ужъ мы ѣли, ѣли, ѣли,
«Ужъ мы пили, пили, пили…»
И дѣйствительно, гитара словно встрепенулась; откуда только взялась въ ней отзывчивость? Струны гудѣли весело, игриво, а деревянная доска, будто живая грудь, отвѣчала на ихъ дружное рокотанье, вторила имъ и удвоивала.
Я покачалъ головой.
— Ну, а насчетъ любовныхъ пѣсенъ какъ?—спросилъ я хозяина.
— О! она тоже очень, очень отзывчива; итальянская уроженка!—отвѣтилъ Богуславскій и запѣлъ:
«Въ крови горитъ огонь желанья…»
И дѣйствительно, гитара запѣла какъ живая; самъ пѣвецъ словно повеселѣлъ и, спѣвъ пѣсню, даже закашлялъ. Гитара сразу замолчала.
— Видите, мнѣ пѣть не годится,—сказалъ онъ и, вставъ съ мѣста, направился къ стѣнѣ и повѣсилъ гитару.
[318]
— Однако, чѣмъ же объясняете вы это?—спросилъ я его.
— Естественнымъ приспособленіемъ,—отвѣтилъ онъ, не обинуясь[1],—приспособленіемъ, дарвиновскимъ приспособленіемъ. Сколько ей лѣтъ, этой гитарѣ, Богъ ее знаетъ, но вѣроятно, что она находилась долго и постоянно въ веселыхъ рукахъ счастливыхъ людей и приспособилась именно только къ веселымъ звукамъ.
Тѣмъ временемъ погода разъяснилась и глянуло солнце. Не успѣлъ Богуславскій отворить двери въ садъ, какъ влетѣла пчела и стала быстро жужжать по комнатѣ.
— Слушайте, слушайте!—сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ:—подойдите поскорѣе къ гитарѣ.
Я всталъ, подошелъ и сталъ прислушиваться. Тонкимъ-тонкимъ, но очень яснымъ звукомъ отвѣчала она всѣми струнами пѣснѣ летавшей по комнатѣ пчелы. Но когда, недовольная случайнымъ заточеніемъ въ комнатѣ, отыскивая выхода на волю, къ солнцу, въ жизнь, пчела, со всего разлета, хлопнулась въ оконное стекло и, повалившись на подоконникъ, завертѣлась, лежа на спинкѣ, и громко, но жалобно зажужжала—гитара мгновенно смолкла, словно замерла, и не хотѣла, не могла воспроизвести плакавшихъ звуковъ. Она не отвѣчала также на кашель хозяина.
— Позвольте заключить съ вами условіе,—сказалъ я Богуславскому:—я не знаю, кто изъ насъ раньше умретъ: вы или я, но если умрете вы раньше меня, то завѣщайте мнѣ вашу гитару!
— Съ удовольствіемъ!—сказалъ онъ.
До сихъ поръ чудесной гитары у меня еще нѣтъ, и когда будетъ она моею—не знаю.
