говать, деньгу добывать, а въ то же время буду близокъ и къ жизни природы, къ лѣсу, зимою и лѣтомъ, осенью и весною; я люблю лѣсъ. Въ доказательство этой любви онъ безжалостно изводилъ его. На лѣсное дѣло ушли у него послѣднія отцовскія денежки, и онъ принялся за должность начальника отдѣленія со всею остававшеюся въ немъ не великою силою жизни.
Погода стояла довольно пасмурная, накрапывалъ дождь и мы сидѣли не на балкончикѣ, выходившемъ въ садъ, всего въ два аршина длиною, а въ одной изъ комнатъ. Звуки жизни: свистки невскихъ пароходовъ, звонки конокъ, грохотъ экипажей, катившихся по ново-деревенскому мосту,—все это доносилось до насъ съ чрезвычайною ясностью. На дачѣ, занимаемой балериною, по утрамъ, т.-е. часовъ до двухъ, царило обыкновенно совершенное молчаніе, а шумъ, бѣготня и смѣхъ поднимались только съ вечера, но зато длились до утра.
Мы сидѣли за кофеемъ, покуривали и болтали о пустякахъ. На одной изъ стѣнъ висѣла гитара, неразлучная, мнѣ знакомая, спутница Богуславскаго, когда-то очень порядочно пѣвшаго подъ ея аккомпаниментъ. Я знавалъ эту гитару и раньше, но именно теперь обратилъ вниманіе на ея совершенно исключительную отзывчивость. Залаетъ собака, простучитъ конка—на всѣ эти звуки гитара отвѣчала немедленно, съ замѣчательною впечатлительностью.
— Гдѣ вы пріобрѣли ее?—спросилъ я Богуславскаго.
— О! это удивительная гитара,—сказалъ онъ, вставъ съ мѣста и оправившись съ тѣмъ, чтобы снять ее со стѣны.—Я купилъ ее въ Италіи, лѣтъ двадцать тому назадъ; я былъ тогда счастливымъ юношей и все веселое нравилось мнѣ.
Хозяинъ снялъ гитару со стѣны и поднесъ ее ко мнѣ. Она была шести-струнная. Пока я разсматривалъ ее, онъ
говать, деньгу добывать, а в то же время буду близок и к жизни природы, к лесу, зимою и летом, осенью и весною; я люблю лес. В доказательство этой любви он безжалостно изводил его. На лесное дело ушли у него последние отцовские денежки, и он принялся за должность начальника отделения со всею остававшеюся в нём невеликою силою жизни.
Погода стояла довольно пасмурная, накрапывал дождь и мы сидели не на балкончике, выходившем в сад, всего в два аршина длиною, а в одной из комнат. Звуки жизни: свистки невских пароходов, звонки конок, грохот экипажей, катившихся по новодеревенскому мосту, — всё это доносилось до нас с чрезвычайною ясностью. На даче, занимаемой балериною, по утрам, т. е. часов до двух, царило обыкновенно совершенное молчание, а шум, беготня и смех поднимались только с вечера, но зато длились до утра.
Мы сидели за кофеем, покуривали и болтали о пустяках. На одной из стен висела гитара, неразлучная, мне знакомая, спутница Богуславского, когда-то очень порядочно певшего под её аккомпанемент. Я знавал эту гитару и раньше, но именно теперь обратил внимание на её совершенно исключительную отзывчивость. Залает собака, простучит конка — на все эти звуки гитара отвечала немедленно, с замечательною впечатлительностью.
— Где вы приобрели её? — спросил я Богуславского.
— О! это удивительная гитара, — сказал он, встав с места и оправившись с тем, чтобы снять её со стены. — Я купил её в Италии, лет двадцать тому назад; я был тогда счастливым юношей и всё весёлое нравилось мне.
Хозяин снял гитару со стены и поднёс её ко мне. Она была шестиструнная. Пока я рассматривал её, он
