[319]ВЕРБА.
Извѣстны всякія чудесныя «Превращенія», разсказанныя римскимъ писателемъ Овидіемъ, но, если вѣрить нашимъ сказкамъ, бывали они и у насъ, въ тѣ дни, когда Марина, полюбившая богатыря Добрыню, обращалась въ перепелочку, князь Романъ обращался въ горностая и чернаго во̀рона, рыскалъ князь Всеславъ сѣрымъ волкомъ.
Очень, очень давно, много десятковъ столѣтій тому назадъ, у насъ въ Россіи, а въ тѣ годы въ странахъ Гиперборейскихъ, гдѣ, какъ говоритъ другой римскій писатель-историкъ Тацитъ, обитатели были «безопасны отъ людей, безопасны отъ боговъ и достигли самаго труднаго—отсутствія желаній», одна дѣвочка только-что перешла къ слѣдующимъ за дѣтствомъ годамъ развитія. Ей сейчасъ же показалось, будто любитъ она Сарматскаго князя, конечно молодого и красиваго, и будто онъ непремѣнно женится на ней. Князь даже вовсе не замѣтилъ ея.
Дѣло, какъ сказано, происходило на сѣверѣ, въ нашихъ странахъ, гдѣ всякое развитіе трудно, гдѣ оно замедляется тысячами причинъ. Добрыя силы мѣстныхъ боговъ не хотѣли, однако, допустить того, чтобы вспыхнувшее въ дѣвушкѣ желаніе выйти замужъ развилось и перешло всѣ
[320]ступени развитія. Молода она была, слишкомъ молода, чтобы выйти замужъ. Еще немного слѣдовало бы подождать ей, и тогда, какъ соображали добрыя силы боговъ, сложилась бы эта дѣвушка въ такую прелесть творенія, въ такой праздникъ красоты и благоуханія, какихъ мало являлось въ былые дни, а въ наше время не является и вовсе.
И навели добрыя силы боговъ на дѣвушку сонъ.
Снится ей, закрывшей свои голубыя очи, что сидитъ она на очень высокой скалѣ, на краю паденія какой-то музыкально-шумящей, низвергающейся воды. Это лилась не вода, а катились клубами и водоскатами какія-то какъ бы волны цвѣтовъ. И всѣ эти волны были разныя и разныя шли отъ нихъ краски и благоуханія. Когда подкатывали струи синихъ васильковъ—солнечный свѣтъ обливалъ дѣвушку струями лазури; когда шли опаловыя розы—розовѣла и она, словно родная имъ своими свѣтовыми красками; когда подкатывались бѣлые ландыши—дѣвушка сразу блѣднѣла, становилась будто сквозною и ароматъ ихъ пронизывалъ ее, прозрачную, всю, всю, до самаго сердца.
Торопились цвѣточныя волны, обвѣвая ее благоуханіями и освѣщая красками, торопились низринуться со скалъ, отъ свѣта дневного, въ неизвѣстную, но во всякомъ случаѣ темную, непроглядную глубину.
— Не торопись, какъ мы, сорванные до времени за красоту нашу!—слышалось дѣвушкѣ отовсюду:—не слѣдуй нашему примѣру!—говорили ей цвѣты, проскользая въ стремнинахъ.—Подождешь, настанетъ настоящее время великаго праздника жизни, и возьмешь ты тогда все, а не такъ, какъ теперь, только урывки, только стремленія, только обманчивые облики того, что̀ должно быть и чего, если ты станешь жить раньше чѣмъ слѣдуетъ, не познаешь ты никогда, никогда!
[321]
Стремились и клокотали, говоря это, жасмины, колокольчики, дремлики, фіалки, ночныя красавицы и смѣшивались внизу, подъ скалами, въ какую-то гудѣвшую, могучую рѣку и уносились въ даль къ синему морю.
— Не торопись жить!—гудѣлъ водопадъ.
— Не торопись жить!—шумѣла стремнина.
Добрыя силы боговъ, наведшія этотъ сонъ на дѣвушку, присутствовали при этомъ, незримые и неосязаемые, и твердо увѣренные, на основаніи долгаго опыта, въ томъ, что дѣвушка все-таки ихъ не послушаетъ и поставитъ на своемъ, рѣшились они, послѣ долгаго соображенія и даже споровъ между собою, не ограничиться совѣтомъ, а сдѣлать дѣло.
Проснулась дѣвушка—старухою! Съ ужасомъ ощутила она свое преобразованіе! глубокія морщины внѣдрились по лицу, потускнѣли голубыя очи, нависли брови, тяжело сжимались пальцы, слухъ отличалъ съ трудомъ даже очень близкіе звуки и трудно было ей ходить, трудно.
Дрожь какая-то постоянно пробѣгала безъ всякой причины по всему тѣлу, пришлось кутаться, и хорошо, что обиліе мѣстныхъ лѣсовъ, нынѣшнихъ пермскихъ, давало возможность запастись мягкою шубкою. Настали холода, сѣверныя сіянія, длинныя ночи и старуха-дѣвушка невыносимо затосковала, кутаясь въ шубку, отогрѣваясь у костровъ и прислушиваясь къ завываніямъ пурги и треску мороза. Хуже всего было то, что безжалостныя на этотъ разъ добрыя силы боговъ сохранили въ ней сознаніе молодости, всю стремительность влеченій неопытной души и всю яркость мечтаній; ей случалось, какъ прежде, встрѣчать Сарматскаго князя, но князь и тутъ не замѣчалъ ея.
Время шло и добрыя силы, по тщательномъ соображеніи и опять-таки поспоривъ между собою въ виду того, другого и третьяго, и найдя, что дѣвушка подросла, рѣшились
[322]снять съ нея тяжелое навожденіе. Рѣшились они сдѣлать это тоже во время сна.
Наступала весна. Тронулись снѣга, потеплѣли туманы и по лѣсамъ и открывавшимся всюду водамъ начали раздаваться свистки и чириканье перелетной птицы. Прежде другихъ прилетѣли съ пѣснями стайки жаворонковъ и овсянки и изгнали зимнихъ свиристелей и длиннохвостыхъ аполлоновокъ; затѣмъ принеслись веселыми хороводами малиновки, дрозды, кулики, зяблики; стали сбрасывать съ цвѣточныхъ почекъ свои мѣховые колпачки всякія вербы и ивы; тронулись сережки бѣлой ольхи; зацвѣли подснѣжники, камчатская саранча; глянула повсюду травка, пустили листики бузина и таволга и, наконецъ, еще дрожа и только къ самому полдню, стали показываться первыя бабочки. Апрѣль только-что начался.
Дѣвушкѣ показалось, что она, все еще старуха въ шубкѣ, заснула на глубокомъ снѣгу и мало-по-малу, такъ казалось ей и это возбуждало въ ней ужасъ, увидѣла она себя погружающеюся въ снѣгъ; она уходила подъ собственною тяжестью въ бѣлую, полную смерти, глубину его; она порывалась карабкаться изъ одолѣвавшаго ее снѣга руками, кричала, плакала, но неисповѣдимая глубина тянула ее и всасывала въ себя. Вотъ уже померкаютъ и послѣдніе проблески земного свѣта, вотъ и тьма обнимаетъ непроглядная, но вдругъ занялся внизу новый свѣтъ, и погружаться стало ей легче и даже любопытно.
На самой неисповѣдимой глубинѣ снѣговъ проснулась дѣвушка во всемъ обаяніи созрѣвшей молодости. Шубка съ нея слетѣла и стала она писаною красавицею! Сарматскій князь, молодой, красивый и храбрый, но, конечно, тоже немного постарѣвшій, на второй или третій день послѣ этого увидѣлъ ее, полюбилъ, женился на ней и они были счастливы и правили народами.
[323]
Въ назиданіе потомству, для того, кто понимаетъ говоръ природы, въ нашихъ ивахъ и вербахъ, опушающихся уже на исходѣ зимы, первымъ праздникомъ возвращенія къ жизни, мѣховыми колпачками, шубками почекъ, сохраняется вѣчно повторяющаяся исторія чудесной дѣвушки. Верба тоже торопится глянуть въ жизнь ранѣе прочихъ глубоко дремлющихъ сестрицъ своихъ, и зачастую мерзнутъ, даже сквозь шубки своихъ колпачковъ, налившіеся весеннею силою зачатки почекъ.
— Не торопись!—говорятъ ей налетающіе пурги и морозы:—твой часъ не глянулъ еще, но онъ придетъ, непремѣнно придетъ!—И верба, до поры до времени, не сбрасываетъ своихъ мохнатыхъ колпачковъ.
См. также одноимённые страницы.
