Известны всякие чудесные «Превращения», рассказанные римским писателем Овидием, но, если верить нашим сказкам, бывали они и у нас, в те дни, когда Марина, полюбившая богатыря Добрыню, обращалась в перепёлочку, князь Роман обращался в горностая и чёрного во́рона, рыскал князь Всеслав серым волком.
Очень, очень давно, много десятков столетий тому назад, у нас в России, а в те годы в странах Гиперборейских, где, как говорит другой римский писатель-историк Тацит, обитатели были «безопасны от людей, безопасны от богов и достигли самого трудного — отсутствия желаний», одна девочка только что перешла к следующим за детством годам развития. Ей сейчас же показалось, будто любит она Сарматского князя, конечно молодого и красивого, и будто он непременно женится на ней. Князь даже вовсе не заметил её.
Дело, как сказано, происходило на севере, в наших странах, где всякое развитие трудно, где оно замедляется тысячами причин. Добрые силы местных богов не хотели, однако, допустить того, чтобы вспыхнувшее в девушке желание выйти замуж развилось и перешло все ступени развития. Молода она была, слишком молода, чтобы выйти замуж. Ещё немного следовало бы подождать ей, и тогда, как соображали добрые силы богов, сложилась бы эта девушка в такую прелесть творения, в такой праздник красоты и благоухания, каких мало являлось в былые дни, а в наше время не является и вовсе.
И навели добрые силы богов на девушку сон.
Снится ей, закрывшей свои голубые очи, что сидит она на очень высокой скале, на краю падения какой-то музыкально шумящей, низвергающейся воды. Это лилась не вода, а катились клубами и водоскатами какие-то как бы волны цветов. И все эти волны были разные и разные шли от них краски и благоухания. Когда подкатывали струи синих васильков — солнечный свет обливал девушку струями лазури; когда шли опаловые розы — розовела и она, словно родная им своими световыми красками; когда подкатывались белые ландыши — девушка сразу бледнела, становилась будто сквозною и аромат их пронизывал её, прозрачную, всю, всю, до самого сердца.
Торопились цветочные волны, обвевая её благоуханиями и освещая красками, торопились низринуться со скал, от света дневного, в неизвестную, но во всяком случае тёмную, непроглядную глубину.
— Не торопись, как мы, сорванные до времени за красоту нашу! — слышалось девушке отовсюду, — не следуй нашему примеру! — говорили ей цветы, проскользая в стремнинах. — Подождёшь, настанет настоящее время великого праздника жизни, и возьмёшь ты тогда всё, а не так, как теперь, только урывки, только стремления, только обманчивые облики того, что должно быть и чего, если ты станешь жить раньше чем следует, не познаешь ты никогда, никогда!
Стремились и клокотали, говоря это, жасмины, колокольчики, дремлики, фиалки, ночные красавицы и смешивались внизу, под скалами, в какую-то гудевшую, могучую реку и уносились вдаль к синему морю.
— Не торопись жить! — гудел водопад.
— Не торопись жить! — шумела стремнина.
Добрые силы богов, наведшие этот сон на девушку, присутствовали при этом, незримые и неосязаемые, и твёрдо уверенные, на основании долгого опыта, в том, что девушка всё-таки их не послушает и поставит на своём, решились они, после долгого соображения и даже споров между собою, не ограничиться советом, а сделать дело.
Проснулась девушка — старухою! С ужасом ощутила она своё преобразование! глубокие морщины внедрились по лицу, потускнели голубые очи, нависли брови, тяжело сжимались пальцы, слух отличал с трудом даже очень близкие звуки и трудно было ей ходить, трудно.
Дрожь какая-то постоянно пробегала без всякой причины по всему телу, пришлось кутаться, и хорошо, что обилие местных лесов, нынешних пермских, давало возможность запастись мягкою шубкою. Настали холода, северные сияния, длинные ночи и старуха-девушка невыносимо затосковала, кутаясь в шубку, отогреваясь у костров и прислушиваясь к завываниям пурги и треску мороза. Хуже всего было то, что безжалостные на этот раз добрые силы богов сохранили в ней сознание молодости, всю стремительность влечений неопытной души и всю яркость мечтаний; ей случалось, как прежде, встречать Сарматского князя, но князь и тут не замечал её.
Время шло и добрые силы, по тщательном соображении и опять-таки поспорив между собою ввиду того, другого и третьего, и найдя, что девушка подросла, решились снять с неё тяжёлое наваждение. Решились они сделать это тоже во время сна.
Наступала весна. Тронулись снега, потеплели туманы и по лесам и открывавшимся всюду водам начали раздаваться свистки и чириканье перелётной птицы. Прежде других прилетели с песнями стайки жаворонков и овсянки и изгнали зимних свиристелей и длиннохвостых аполлоновок; затем принеслись весёлыми хороводами малиновки, дрозды, кулики, зяблики; стали сбрасывать с цветочных почек свои меховые колпачки всякие вербы и ивы; тронулись серёжки белой ольхи; зацвели подснежники, камчатская саранча; глянула повсюду травка, пустили листики бузина и таволга и, наконец, ещё дрожа и только к самому полудню, стали показываться первые бабочки. Апрель только что начался.
Девушке показалось, что она, всё ещё старуха в шубке, заснула на глубоком снегу и мало-помалу, так казалось ей и это возбуждало в ней ужас, увидела она себя погружающеюся в снег; она уходила под собственною тяжестью в белую, полную смерти, глубину его; она порывалась карабкаться из одолевавшего её снега руками, кричала, плакала, но неисповедимая глубина тянула её и всасывала в себя. Вот уже померкают и последние проблески земного света, вот и тьма обнимает непроглядная, но вдруг занялся внизу новый свет, и погружаться стало ей легче и даже любопытно.
На самой неисповедимой глубине снегов проснулась девушка во всём обаянии созревшей молодости. Шубка с неё слетела и стала она писаною красавицею! Сарматский князь, молодой, красивый и храбрый, но, конечно, тоже немного постаревший, на второй или третий день после этого увидел её, полюбил, женился на ней и они были счастливы и правили народами.
В назидание потомству, для того, кто понимает говор природы, в наших ивах и вербах, опушающихся уже на исходе зимы, первым праздником возвращения к жизни, меховыми колпачками, шубками почек, сохраняется вечно повторяющаяся история чудесной девушки. Верба тоже торопится глянуть в жизнь ранее прочих глубоко дремлющих сестриц своих, и зачастую мёрзнут, даже сквозь шубки своих колпачков, налившиеся весеннею силою зачатки почек.
— Не торопись! — говорят ей налетающие пурги и морозы, — твой час не глянул ещё, но он придёт, непременно придёт! — И верба, до поры до времени, не сбрасывает своих мохнатых колпачков.