Здравствуйте, тени милые! Здравствуйте, родные отечественные видения! Вы одногнездки со мною, земляки мне, по Бугу и по Днепру, по Дону и по Неве — но вы язычники и поклоняетесь идолам росту исполинского и кумирам искаженным, по желанию и самовольной прихоти созидаемым; они являются и пугают вас, жалуют и виры налагают, мучат бесчеловечно, братаются и снова кары насылают страшные; вы заговариваете их и умаливаете, то заветом, то обетом откупаетесь — волхвы и шаманы и кудесники сохраняют связи ваши с ведьмами, с домовыми и с русалками и с богами высшими — сводят с ними и разводят вас; — мы дивимся вам и богатырским вашим подвигам; наши дни текут однообразные — чародейства и в завете нет; веки тьмой непроницаемой налегли на жить и бытие ваше; отголоски слабые в преданиях изустных отзываются и замирают — станьте ещежды, тени прадедов, станьте в доспехах своих ратных, богатырских, и протеките надо мною медленно: я вдохновен и увижу вас: увижу невидимок; я знаю грамоте Российской скорописной и предам память вашу потомству, я избавлю вас от забвения!
И славолюбивые предстали и протекли чредою медленной, благообразной!
Начинается сказка чудная: о Рогволоде и Могучане Царевичах, о славных подвигах и деяниях их и о новом Княжестве; излагаются в ней доблести и прозвища помянутых рыцарей близнецов и третьего единоутробного их брата. А кто читать станет, просим не прогневаться; у меня сказочник парень незадорный; ест пряники писаные, а говорит речи безграмотные; быль-небылиц старинного веку наслушавшись, мелет, не так как слово к слову пригоняют, на безмен прикидывают, на аршин примеривают — упаси Бог! За эдаким письмом промаявшись, когда-нибудь без покаяния умрешь! — Нет, он мелет спроста, с плеча!
Сказка написана во здравие и утешение Катеньки Мойер и Машеньки Зонтаг; писатель кланяется и бьет челом; маленькой рыбке малое плавание, а вырастете велики, читайте были высокоумные, да меня со сватом Демьяном лихом не поминайте. Сказки и предания предтечи летописей.
Сказка от начала начинается, до конца читается, в средине не перебивается. Сказка моя так сложена, что добрым деточкам в руки дается, а от недобрых бегает, как жеребенок молодой лягается, серой кошкой перекинется, невидимкой скроется. Уставьте же, дети, свои ушенки, как молодые зайченки, сидите и слушайте!
За полями, за лесами, за морями дальними, от нашего отечества в расстоянии таком неизмеримом что глазом не окинуть и пядью не перемерять, властвовал Князь — не скажу и имени его, для того, что он был Князь не добрый, лихой, брюзгливой, неприступный и завистливый. Он по жеребью сыскал и супругу по себе; придворные, шутя, звали его Сенькою, а супругу его, которая, скрывая низкий уродливый рост свой — ибо она была не выше Русского букваря, только потолще — всегда носила пресмешную бобровую шапку, называли запросто Шапкою; отчего впоследствии и произошла пословица: по Сеньке шапка. Жили они жили, Князь Сенька со Княгинею Шапкою, соскучились без детища и заслали ведьму чалоглазую, за море за Варяжское, в тридесятое Государство, во страну неведомую, где у Царя тройни родились красоты и доблести редкой, так что слухами о себе и славою преисполнили вселенную. Украла чародейка злая мальчиков трех у несчастного неведомого Царя Варяжского, понесла ночью темною по лесам и по горам и уронила, потеряла одного малютку, а донесла только двоих и вручила их повелителям страны своей. Они выдали близнецов за своих: не было родин, вдруг двое крестин! Малютки, близнецы, милые, пригожие, ни в отца, ни в мать, ни в семейную стать, ну так, что дивились им повивальная бабка, гости именитые, придворные и весь народ. Они росли не по дням, а по часам; привлекали и пленяли неимоверною миловидностью и юным мужеством своим всех, их окружавших. Князю Сеньке с Княгинею Шапкою, ложным родителям их, стало теперь это завидно, и начали они придумывать способ, как бы бедных приемышей своих извести, или с рук сжить. Не думай, не гадай, а испортить отдай, сказала мать — и стали детей встречному и поперечному показывать, и заставляли хвалить их и удивляться красоте и здравию их; ибо в тогдашнее необразованное время, а этому уже очень давно, верили еще тому, что, если недобрым глазом кто на кого взглянет, или нечистым языком похвалит, так испортит или сглазит. Но бодливой корове Бог рог не дает; с инова сорвал бы и голову, так не ухватишь и волоса; норовишь соседу в бровь, а попадешь себе же в глаз! Малютки росли да потягивались, живы, здоровы, а у Князя на лбу расцвела шишка с Крымской огурец, а Княгиня, будто бы на пол-локтя в землю ушла, сделалась еще ниже прежнего! Праведный гнев овладел теперь Князем; он созвал мудрый Совет свой, людей великих и опытных, и приказал им, скоро-наскоро, со стула не вставая и глаз с места не сводя, придумать-пригадать и на деле указать, как извести Князьков неодолеваемых. Между Судьями княжескими, блюстителями правды, был некто Белоус Переметная сума, который всегда и во всём Князю потакал, много исполнял дурных его приказаний, и славился притом пронырством своим, сметливостию, узорчатым умом и тороватыми выдумками. Иной хомяк не успел бы и напойку[1] табаку ухватить, как он дело придумал, приладил, пригадал и шёпотом Князю пересказал; Князь до того обрадовался этому, что послал всему Совету своему по стакану збитню, по Муромской сайке, и велел первому придворному скомороху и цимбалисту своему сыграть им по плясовой на брата. Кошке смешки, а мышке слезки; кто скачет, а кто и плачет!
Наутро, ни свет, ни заря, Белоус переметная сума встает раньше тетерева, садится в ладью рыбацкую, берет с собою бочку дубовую чистой отделки, с медными литыми обручами; закупорена, засмолена и закрашена кругом, пазам и следу нет, только Бог один ведает-знает, что злодеи думают, что гадают! — Ударили гребцы-молодцы, волною взлелеянные, в весла, выгребли на ветер, поставили парус волнистый белокрылый, и полетела ладья, не поспеет волна след заливать!
Через час места Белоус переметная сума воротился и доложил Князю, что дело сделано и травой поросло. Князь его произвел в первые придворные Ореходавы свои, приказал носить кафтан наизнанку, и дозволил походя спотыкаться на каждом шагу — знаки отличного благоволения! Что город, то норов; что деревня, то обычай; что земля, то проказы!
Но когда Белоус Переметная сума возвращался с моря, ладья его шла легко, подымалась высоко, и летела по волнам; тяжелой бочки с медною оковою не было; он скинул ее в море, пустил во глубину неизмеримую — если Ивана Великого[2] тремя саженями наставить, и макушка не выкажется из воды; мерным аршином в високосный год не перемерять; лучшему водолазу, без жернова на шее, дна не достать! Сохрани нас Бог и помилуй, детки; вздумаешь, так голова кружится! Ты, Маша, на Черном море живучи, видывала, как Кит-рыба ныряет, по безмерной и необъятной среде светлой гуляет; а ты, Катя, по Юрьевской мостовой похаживая, до поры, до времени, в долг поверь!
Но догадались ли вы, что было в бочке этой? Близнецы Княжеские, коим завидовали самозванцы отец и мать, ибо боялись, чтобы народ их не полюбил более родителей; у кого совесть нечиста, тому и тень кочерги виселица. Два брата невинных, жертва коварного властолюбия и зависти; один назывался Рогволод Сизокрылый орел, другой Могучан Богатырская поступь, — имена, данные им крестным отцом, волхвом, знаменитым Людохраном, по прозванию Громовой отвод, прорицали будущую славу их, величие и могущество; — но теперь — погибло всё! Бочка тяжелая семь лет ко дну идет, дна не достанет; Могучана Царевича поступь богатырская скована, Рогволода Царевича крылья соколиные не выносят! Ленивого дошлешься, сонливого добудишься, а мертвого — никогда! Возьмите песку горсть, да посейте по твердому камню — когда песок тот взойдет, опушкой зеленой поростет, тогда воротятся Царевичи из невольного похода своего! Недобрый Князь, недобрый Белоус Сума переметная — Бог вам судья!
Итак близнецы наши семь лет уже путешествуют среди неба и земли, отрешенные от света, от людей, от всего живого, от помощи и пособия, одни, заключенные, носимые буйными волнами по безднам океана! Дал Бог ротик, даст и кусочек; лежи и жди, сказал Рогволод нетерпеливому Могучану; и оба улеглись снова. Скоро сказка сказуется, не скоро дело делается; семь лет не семь часов; а посидите-ка, детки, и семь часов на одном месте, так по ногам мурашки заползают!
Семь лет миновались. Настала роковая ночь. Крестный отец Царевичей, Людохран Громовой отвод, приказал закладывать парадную карету свою; а карета у него была без окон, без дверей, без кровли, без помосту, ни колеса, ни полоза, ни дышла, ни оглобли — закладывается попросту без затей, ездит по земле и по морю, со звезды на звезду перескакивает, сама себе пути новые пролагает.
Лишь проведала о том ведьма чалоглазая Карга Фоминишна, по прозванию Редечная тёрка, для того, что у нее, в молодости, черти на роже в свайку играли, отчего у нее следы рябые и до старости еще не изгладились, — лишь проведала она о намерении неприятеля своего закоснелого, Людохрана, села тотчас в возок свой. А возок у нее был, буднишний, черепок битый, а праздничный, плошка; под черепком тряпица, в черепке Карга птица, черным лоскутом завешана, четыре филина в упряжке, два в корню, два под выносом — поросенок за фалетора[3], сыч за кучера, сова на запятках, змеи летучие — скороходы и вожатые.
Полетели молодцы, близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли — Людохран Громовой отвод выше лесу стоячего, ниже облака ходячего — ведьма чалоглазая, Карга Фоминишна, по прозванию Редечная терка, ниже травы, тише воды — съехались над морем-Океаном, среди неба и земли; стал Людохран доставать со дна морского Царевичей, налегла ему на руку ведьма чалоглазая, зубами веревку перегрызла. Замахнулся Людохран громовым отводом своим, и пословица: часом из дубины выпалит, сбылась. Ведьма полетела в море, застонала, берега вторили реву её, утесы каменные содрогнулись, рыба спасалась на глубину, филины замахали крыльями своими от ужаса, и Людохран, оглушенный, сам пал без чувств.
И тотчас сестра родная Карги Фоминишны, почув голос знакомый, пустилась на помощь. Баба-Яга, костяная нога, в ступе едет, пестом упирает, помелом след заметает. Ведьма чалоглазая сочла ее, впотьмах, за неприятеля своего Людохрана и стала на нее насылать огненных змей своих, стала сама полетом совиным налетывать. Баба-Яга пестом и помелом обороняется, угорелой кошкой метается, — и началась битва ужаснейшая, какой подобной не было с тех пор, как свет на трех китах стоит; в сравнении с которою морское сражение под Наварином[4] было одною только пустою сшибкою!
Проказит бес на свою голову; Сатана за всё берется, да и сатане не всё удается! Ветры неслыханные взвыли со всех концев вселенной, налегли на море, море застонало, пена воздвиглась до небес, молния камни подводные крошила вдребезги, дно морское с чудовищами своими, от роду веков свету Божьего невидавшими, обнажилось; и — близнецы Царские, в дубовой бочке своей, с медными обручами, исторженные из вертепов подводных, летали по верхам валов. Это было в полночь; солнце взошло и осветило тихое как зеркало море, и спокойно на берегу лежащую бочку.
Бочка эта теперь походит на яйцо орлицы: ни слуху ни духу, заковано, законопачено, пазам и следу нет — а придет время, тряхнет крыльями орленок молодой, и скорлупа раздастся!
Благослови, брат любезный, потянуться, — сказал Могучан Рогволоду; — кости слежались, как сельди Голландские, спину свело дугой ямщицкой, руки, ноги сплелись Валдайским барашком! Полно сидеть на корточках, — сказал Рогволод, — до Бога высоко, до Царя далеко — нам просить о помощи некого. Потянись, брат любезный, в один конец, я потянусь в другой!
Потянулись братья-близнецы-богатыри, раздалась бочка дубовая, с обручами медными, полетели осколки за тридевять земель, в тридесятое Государство. — Встали молодцы, оправились, отряхнулись, как орлики молодые из гнёздышка, оглянулись на все четыре стороны, порадовались свету белому, и пошли промышлять себе жительства, яства и пития. Познали себя на острове чудесном, где всяких кореньев питательных и вкусных, фруктов, овощей и винограду, хоть лопатой загребай; пастила, в латочках, на деревьях растет, мед Липецкой густым потоком клубится, хрусталь сахарной берега его устилает, квас малиновый рекой судоходной протекает, калачи горячие Московские паром своим воздух согревают, мороженое, тридцатипяти сортов, на подносиках золотых, девушки русокосые разносят.
Не хочу и рая, сказал Могучан, буду здесь жить и умирать. Накинул кольчугу чеканную, шелом с летучим змием и гривою косматою, поднял щит как солнце ясный, и меч кладенец. Оглянулся на Рогволода — на нём латы из-под молотка; шелом заморской выведен наперед львиным рылом, глаза вставлены алмазные, яхонтами осыпаны, в руке щит тусклой работы, с прописью не Славянскою; копье булатное хвостиком касаточкиным выведено, кистями шелковыми разукрашено. Сердце у них так стучало, что латы серебряные звенели!
Еще ли хочешь здесь жить и умирать? — спросил Рогволод Могучана. Нет, брат любезный, стыдно, семь лет проспавши, доброго ничего не сделавши, на осьмой нежиться лелеяться, в меду, как в масле сыр, кататься; — пойдем, куда стопы понесут богатырские, поищем приключения, похождения и судьбы. Мы не на щитах возлелеяны, не под шеломами повиты, не концем копия воскормлены, а стоим и таких. Пойдем, покажем рыси своей. Разошлись парни, поклонились в пояс брат брату, положили по поклону отцу и матери, родителям неведомым, помолились и пошли. Слушай ты богатырского посвиста моего, я буду слушать твоего. Будем стоять горой брат за брата. Прощай.
Разошлись добрые молодцы в разные сторонушки — как же нам быть? надвое не разорваться, а покинуть одного жаль! Бог весть, когда с другим опять свидишься!
Могучан Богатырская поступь, пяти шагов не прошел, жеребец удалой его нагоняет; ржет, пар из ноздрей; бьет копытами мать сыру землю; седло Кабардинское, под попоной малиновой, подпругами золотыми пристегнуто; уздечка сафьяновая, вязаная, бляшками серебряными с чеканью вороненой разукрашена. Улыбнулся Могучан счастью своему сиротскому, ухватился левою за гриву, занес ногу в стремя — видит, батрак, в броне кожаной, в шишаке, с предлинным пером индюшечьим, огромный меч при бедре, на широком черном ремне с пряжкою оловянною, усы четверти в полторы — подает ему стремя. Ты кто таков? — Тришка, по прозванию Боровик, верный слуга твой. — Мне дядьки не надобно, сказал Могучан; меня выносило во утробе своей море синее, вал гремучий пестовал на лоне своем, на руках носил ветр ревучий, а гроза и буря убаюкивали! Собирайся, Боровик, во поход идти, раскланяйся на все четыре стороны, ступай, ищи сам себе приключений, похождений и судьбы! Сам взвился и сел. Конь захрапел под седоком: — терпи казак, атаман будешь, сказал Могучан, ударил коня пятами по крутым бедрам, свистнул богатырским посвистом, опустил забрало решетчатое и поскакал, только пыль столбом. Так он скакал, дав волю коню своему, аргамаку неутомимому, от полночи на полдень, три дня и три ночи. Видел во сне Баян соловей, песнопевец затейливый, как скакал Могучан Царевич, Богатырская поступь, и сложил именем его песню:
Лишь смеркается день, и приветливо тень
И вблизи и вдали устлалась на земли —
Я взвился на коня и помчал он меня,
Как легок ветерок, мой сокол через дол!
5 И поток поперек ли, ручей ли с полей,
Без разбору я мчусь, без оглядки несусь —
Чует конь где огонь, где вода, где беда,
Выплывал из воды, из огня, из беды!
Я дороги не знал — я скакал, в перевал
10 От зари до зари — ночь и день, через пень,
И о плиты копыты стучат и звенят
По полям, по кустам, через терн, через дерн!
А поток где широк, где река глубока,
Я седло покидал, я за гриву хватал
15 Жеребца-удальца — на тот край выплывай,
Выноси, удалой, ездока ты с собой!
Стой! заревел ужасный голос — и Могучан узнал того же злодея, у которого некогда Вадим отбил Княжну Киевскую. Тот же рост огромный, та же стать исполинская — кожа медвежья за спиною, дубина стопудовая на плечах. Он счел видно Могучана за Вадима и хотел отмстить обиду; рука отрубленная прикована была к плечу железным ободом. Могучан не рассудил ему рубить руки, чтобы не растревожить старой раны, а принял плечем богатырским удар дубины, и меч кладенец запустил исполину в пенящийся зев, по самую рукоять. Столетние дубы выворачивал с одного маху палицей своей, валял по сотне конных и пеших витязей — а Могучану Царевичу и синяка не означил на плече богатырском. Вот как наши поправляются! Знать не на того наскочил!
Прошло опять дней и ночей несколько, едет Царевич наш шагом, потупил взоры перед себя, досадует, что некому развеселить богатырской души его, скучает без похожденья. Вдруг видит, стоит над дорогой мельница — крылья сами ходят, сами мешки таскают, сами на жернов высыпают; мешки из рядна небеленого, а рядно парчовое; зерна пшеничные золотые, ржаные серебряные, сыплется мука жемчужная, сама на выбор по ниткам нижется, по пасмам[5] раскладывается, а никого не видать. Могучан, возвыся голос молодецкий, стал призывать хозяина. Трынка Волынка Гудок, и супруга его, Прялка Моталка Валек, оба отозвались: Трынка Волынка Гудок сидит на семи кулях в углу и кует золотые колечки, а Прялка Моталка Валек прядет шелк, да нижет жемчужные ожерелья. Продайте мне нитку жемчугу, люди добрые! сказал Могучан. Жемчуга наши не продажные, не даровые, а заветные, отозвалась Прялка Моталка. А что завету на них? спросил Царевич. На каждое мое ожерелье, муж мой кует по колечку обручальному, а кольцо обручальное опять заветное. На него для доброго молодца, каков ты, три завета. Браться не браться, любо и вольно; а возмешься снять заветы, да не сможешь, прошу не прогневаться, если роду ты не холопьего, а Княжеского, будешь у нас семь лет батраком служить! Не дав слова крепись, а дав слово держись. Первой завет, показать силу и искусство телесные, найти замок плавучий семибашенный, да освободить малиновку-заключенницу из-под плену бессрочного. Второй, показать силу и свойства душевные, нравственные, сделать доброе дело и не похвалиться им, не искать, не ожидать и не просить награды. Третий, отличиться свойствами и качествами умственными, показать ум да разум свой, загадать такую загадку самодельщину, чтобы Трынка Волынка Гудок и Прялка Моталка Валек над нею призадумались, и в трои сутки не разгадали.
Пустился в путь Царевич, искать замка плавучего, семибашенного. Карга Фоминишна, ведьма чалоглазая, по прозванию Редечная терка, тотчас дала знать об этом брату своему, гремячему Змею-горыничу стоглавому, чудовищу непобедимому — а тот и стал подсылать подчиненных своих навстречу Царевичу, затруднять путь ему, с дороги сманивать, чтобы не нашел он замка плавучего семибашенного. Стал леший перед ним мелким бесом рассыпаться, кошкой черной в сумерках через дорогу перекидываться — покинул Царевич дорогу битую, пошел по полям, по кочкам, стороною, лесом — потеряла кошка Царевича, пошла, села на перекресток выжидать другого прохожего. Стал леший филином пучеглазым налетывать, крыльями совиными своими Царевича обмахивать — навел он, среди темной ночи, яркий как солнце щит свой, на филина полуночного — испугался филин света и убоялся и пропал. — Стал леший с травою с лесом ровняться, заслонять дорогу, ложным посвистом богатырским насвистывать, в чащу глухую леса витязя заманивать: — нет, сказал Могучан, не таков посвист молодецкий брата моего, Орла Сизокрылого; у него, с посвиста, у зверя волос дыбом, а у дуба листья осыпаются! Стал леший плакать жалостно малюткою, хохотом резким по лесу рассыпаться — но Царевич идет, да идет, путем своим, куда глаза глядят, куда стопы несут богатырские, за каждым шагом к терему приближается. Видит, наконец, змей летучий Горынич, чудовище стоглавое, непобедимое, что послы его с пути сбить Царевича не возмогли, а указали ему только дорогу ко гнезду его и жилищу, к терему семибашенному, в открытый бой с ним вступает. — Стоит, на озере обширном, терем семибашенный, плавучий, без приступу, без ворот; выплывают из семи башен по семи кораблей, на каждом корабле по семи батарей, на батарее по семи самострелов, на каждом самостреле по семисот стрел. Осыпали стрелы Царевича, так, что свету Божьего не взвидел: солнце затмилось тучами их.
И не птица, а летаю,
Но крылами не машу —
Клев булатный; настигаю —
Как вопьюсь, так задрожу!
Я летаю, не виляю,
Не пою я, а свищу!
Но поступь богатырская пронесла его мимо гибели, и невредимый стал он у стен крутых дощатых. А стены крутые дощатые, сверху донизу струнами унизаны громозвучными; что шаг, то загудят, заиграют, близость неприятеля хозяину, змею Горыничу, возвещают. Шагнул Царевич еще раз богатырскою поступью своею, не коснулся пятою ограды зачарованной, ни вершины стены семибашенной, и попрал стопами старшего детища сатаны, змия Горынича, огненного, стоглавого, непобедимого. Стоит среди озера светлого островок с локоток; на том острове растет береза золотые сучья, на тех сучьях сидят птицы райские, поют песни Царские; на самой на макушке висит клетка воздушная, из проволоки невидимки; — а проволока та свита из одних чистых поцелуев девственных, переплетена лучами взоров очей карих и голубых — в той клетке сидит-порхает малиновка-узник, в плену бессрочном горюет. Высвободил Могучан Царевич, не пленяся песнями райскими, сладостными, усыпительными, малиновку заключенницу из плена заветного, бессрочного; малиновка взвилася на крылышках яхонтовых, перекинулась красною девою и исчезла в синем море неба вечного. Грянул гром и замок зачарованный, семибашенный, со всеми причудами своими, исчез как не бывал; и среди поля чистого остался один Царевич с думою своею.
Ты ли суженая поманила мне,
Бытием неземным повеяла?
Ты ль на ясную душу молодца
Развеселую, разудалую,
Богатырскую, неповинную —
Ты ли грусть на нее накликала? —
Ты ли суженая поманила мне,
Бытием неземным повеяла? —
Не ожидает ли теперь Трынка Волынка Гудок и супруга его, Прялка Моталка Валек, чтобы я воротился к ним за жемчугом? Нет, не придаст мне жемчуг и золото ни спокойствия, ни довольствия, и домогаться его, за деяния свои, есть дело недостойное Могучана Царевича! У меня в груди проснулось сокровище: Бескорыстное влечение делать добро и сохранять чистую совесть. Она меня наградит по достоинству за дела и поступки мои, не вознесет пустословием, не уронит оговором и клеветою. Но едва успел Царевич предаться таким образом влечению новых пробудившихся в нём чувств и мыслей, как сим самым исполнил второй завет. Он познал себя перед тою же мельницею: крылья сами ходят, сами мешки таскают, мешки из рядна небеленого, а рядно парчовое; зерны пшеничные золотые, ржаные серебряные, сыплется мука жемчужная, сама на выбор по ниткам нижется, по пасмам раскладывается; — Трынка Волынка и Прялка Моталка вышли к нему навстречу, и приняв слово рекли: Ох ты гой еси добрый молодец Могучан Царевич Богатырская поступь! Первые два завета тобою исполнены во всей строгости; но теперь обязан ты приступить и к третьему, увенчаться стяжанием достояния единственного, или подпасть на семь лет под плен и рабство нам и наследникам нашим. Теперь, Царевич, думай да загадывай загадку-самодельщину, чтобы мы вдвоем, призадумавшись, в трои сутки ее не разгадали. Могучан Царевич в карман не полез за нею. Фома не купит ума, свой продает; разгадайте же мою загадку!
Наша шайка луга любит зеленые,
На разбой ночной не по дубравам ходит.
В нашей шайке жит и быт заповедные —
Атаман с собой артель свою выводит.
5 В нашей шайке атаманов-то четыре;
Не велики мы, а рожа рожи шире!
Носим красные рубахи, голубые, —
А кафтаны, все в один на нас, рябые.
И артелей, по атаманам, четыре;
10 Знамена свои, значки заповедные!
Нам пардону нет; пардону мы не просим;
А двойной комплект голов в запасе носим!
Под казенной содержались мы печатью —
Чёрт ли вольницу удержит, нашу братью!
15 Атаман у нас один уже клейменый! —
При огнях заповедных, на луг зеленый,
По ночам мы на разбой идем условной —
Нет поживы с нас Палате Уголовной!
Атаманов двое рыжих, два чернавых;
20 Стерегитесь, люди добрые, лукавых!
Королей, Цариц, Царевичей пленяли,
Кого шутом, кого нищим покидали!
Атаман очередной и бьет и рубит,
Больше всех нас чередной артелью губит!
25 Крепостные мы; за деньги рады драться;
Кто нас купит, за того идем стараться;
Покупать — так нам же в руки отдаваться —
Не дадут ни посмотреть, ни торговаться!
А привяжемся, добром не отвязаться!
30 Полно думать, Трынка, как не догадаться!
Но Прялка Моталка и Трынка Волынка над этою загадкою так призадумались, что у них было и мельница стала! Тогда Могучан Царевич вошел и выбрал себе золотое колечко и к нему ожерелье любое. Царевич, сказал теперь Трынка, я твой слуга и вся моя семья; что прикажешь, то будем делать, твои речи ловить, твою службу служить; колечко ты взял неоцененное; колечко, наделяющее тебя рукою и сердцем Русской Княжны Милонеги, из дому Гостомыслова; той самой, которая, зачарованная, под заветом сидела малиновкою, среди замка семибашенного, в клетке-невидимке на березе золотой; она теперь твоя. Не сбылось еще великое, сказал Царевич, до Русской земли еще далеко, далеко — дорога моя лежит туда, прямо с полуночи на полдень!
Витязь прошел опять три дня, три ночи, стал снова скучать-горевать от безделья, накликать похожденья. Вдруг, видит, зашел в дичь такую непроходимую, что ни взад, ни вперед, ни в бок, ни в другой; терновниками превысокими заглохло всё кругом, так что скрябкой не продерешься; — слезает Могучан Царевич с коня своего молодецкого, поступью богатырскою шиповники колючие попирает, путь-дорогу новые себе пролагает. Ночь застигла его темная; не видать ни зги; прутья в глаза продираются, ноги Княжеские подсекают — дождь льет ливмя, град сечет, буря валяет деревья, молния летает как змеи огненные, скороходы-вожатые Карги Фоминишны, волки голодные завывают, добычу свою поджидают. Видно Перун на посиделки ушел, подумал Царевич, а ребята от безделья добрались до снарядов его — погоди, воротится; так он вас!
Но погода не унималась, град бил еще сильнее, гром рыкал беспощадно, деревья сплетались сучьями рука с рукой; — негде приклонить головушки от буйной непогодушки! Подломились колена богатырские, упал Могучан Царевич ожидать рассвету. Вдруг земля под ним расступилась — бледный свет разноцветных огней поразил изумленный взор его — благозвучие чудное, слух: — он сидит на колеснице, выделанной из одной жемчужины; под нею Китайские колеса огненные, олени заморские в упряжке, отроки, отроковицы, цветами путь посыпают, песни лестные напевают — по обе стороны, на липках, горлинки воркуют, белки прыгают, орешки погрызывают — под ними в зелени шелковой пушистой зайчики играют, путников провожают; ребятишки за ними вслед гоняются; а один плутишко зануздал косого васильковым веночком, гонцом перед колесницею скачет; музыка роговая, голосом играет выговаривает, похождения Могучана Царевича воспевает.
Подвезли олени колесницу жемчужную под крылечко беломраморное; сорок сороков столпов хрустальных сведены сводом изумрудным; солнце алмазное, вместо люстры, на цепи серебряной, висит посредине, яхонты как звезды по своду рассыпаны, луна на закате, господа всяких чинов и званий под сводом тем прохаживаются, на качелях святошных качаются; пьют, да гуляют, да песенки попевают, вечная им масляница! Облачка под тем сводом искони века не видывали, ненастья не ведают, бури назвать не умеют! Встретили Царевича девушки пригожие, из колесницы жемчужной высадили, цветочками закидали, повели в обитель мира, дали выпить зелья забвения суеты: — с Царевича прошлое как рукой сняло; будто снова на свет народился; стал веселиться забавляться, яствами разными наслаждаться; вдруг видит, и глазам богатырским не верит, видит познает в толпе батрака своего, Тришку Боровика; он под ручку с блинницей прохаживается, в руках кружка ведерная с медом, в зубах осетрины кусочек, с коровий носочек, подмышкою окорок целый. Шила в мешке не спрячешь; Тришку Боровика в толпе знать, как пугало в горохе! Ты как сюда попал? спросил его Царевич. Несказанно обрадовался он, увидев господина своего, и бросился обнимать колени его. Гора с горой не сходится, сказал он наконец опомнившись, а горшок с горшком столкнется! Расставшись с Витязем на острове волшебном, пошел он, по повелению его, искать себе похождения, приключения и судьбы; но не нашел; видно несчастлив выход был, или нехорошо порог переступил, или заяц дорогу перебежал, но только не встречал я ни бабы с пустыми ведрами, ни попа. Иду, иду, говорит, вдруг вижу, стоит избушка на куриных ножках. Я слыхивал с мала, от бабки, как с нею заговаривать: избушка, избушка, обернись ко мне передом, к лесу задом, стань передо мной, как лист перед травой! Сказал раз, и другой, и третий, — нет, не ворочается избушка моя! Я взошел так, ан не избушка на куриных ножках, а запросто сказать питейный дом. Нечего делать; на грех лукавый натолкнул, выпил вина полугарного крючок[6] и пошел. Встречаю троих пешеходцев; с первого взгляду узнал, что ребята теплые! Они задают мне загадку: Шло их трое, нашли они пять рублей; семеро пойдут, много ли найдут? — Разгадаю, находку пополам; а нет, так идти куда пошлют. Я думал, думал, без счетов не сложил, пришлось идти по посылу. Стой, не шатайся, иди, не спотыкайся, гляди, не оглядайся, ври, не завирайся, а согрешишь — покайся! Дали подзатыльника и отпустили на произвол судьбы. Ходил бы я и теперь, не спотыкался, если б не попал сюда; раздумал я искать судьбы, видно жить и умирать без нее; забыл я про белый свет, сосватался я, Тришка Боровик, с блинницею Василисою, по прозванию Сыроежкою.…
В это мгновение Царевича поразило что-то необычайное; пение знакомое райских птиц раздалося, как далекий призывный голос, и заревом прозрачным окруженный лик, душе его знакомый, возрастая от светлой точки до естественной величины и лепоты своей, носился перед ним как сон мечтательный. Он стоял, утопая душею в созерцании сладостном.…
Свист раздался в ушах Могучана Царевича, он узнал посвист богатырский брата-близнеца, Рогволода, Орла сизокрылого — шагнул исполинскою поступью своею и предстал на помощь заветную. Два богатыря в борьбе изрыли землю пятами: шишаки сбиты, доспехов бранных, сокрушенных, обломки на траве; обнаженными руками напирая друг на друга, ухватились они, каждый, за железную грудь противника, и латы измятые в пяти пальцах трещали. Они стояли недвижимо. Витязь бросился на помощь брату, и оцепенел: который из вас? — воскликнул изумленный, окидывая беглым взором обоих, — бросился в середину и разнял их. Они походили друг на друга, как две капли воды.
Тройни долго стояли друг против друга, не могли собою надивиться, нарадоваться. Рогволод и Могучан теперь только узнали, что у них был третий брат, которого ведьма чалоглазая, Карга Фоминишна, уронив, потеряла, а Русалка Пересвета, дочь Кудесника Людохрана Громового отвода, подняла, вскормила, вспоила и для дел великих наставила и сберегла. Она пролетела теперь над тройнями и подала им, с улыбкою, доспехи новые: на трех щитах, Славянскою прописью, чеканною золотою насечкою, выбиты были имена, на одном: Рюрик, на другом: Синав, на третьем: Трувор. Она же привела к ногам их Посольство богатое; послы пали на колена и рекли: земля наша велика и обильна, а порядку в ней нет; идите владеть и княжить ею, и творите суд и правду. — Тройни сложили три руки правые вкупе, и, с обнаженными главами, призывали Перуна, Славянского Бога, который спас их от гибели, и дал им новое отечество и Княжество. Аще Бог с нами, никто же на ны. Что нужды в имени, он над вами!
Пришед в столицу свою, поклонились они праху вотчима и мачихи, по обряду земли своей. Их давно уже не было на свете. Белоус переметная сума, спотыкаясь по милости Царской, разбил себе нос; а шатаясь по всем углам за поживой, попал, наконец, к мужику на волчий капкан. Он просил у Царевичей милости и пощады. Лапти плетешь, а концов хоронить не умеешь, сказал Рогволод; вороват как кошка, а труслив как заяц! Признайся же, что ты бездельник! Кто Богу не грешен, Царю не виноват, отвечал Белоус; блажен человек иже милует и скоты! Его освободили; но он уже стал спотыкаться поневоле, ибо был об одной ноге. Когда же и этого урока ему было мало, и он, с честными товарищами, начал проказничать по-прежнему, тогда Царевич собрал их всех в кучу, посадил на ладонь, да другою ударил, только мокренько стало! Ведьма чалоглазая Карга Фоминишна, по прозванию Редечная терка, услышав о счастливом прибытии Царевичей, хотела удавиться от злости: семь раз вешалась, семь раз обрывалась; ни одна веревка ее не сдержала, но и петля с шеи не сымалась; она ходит и поныне с семью обрывками на шее! Совы стали пугаться ее, щелкали носом и махали крыльями; поросенок покинул от страха Филина, верхового и подручного, честь и место фалеторское, замотал хвостиком, захрюкал и побежал! Сыч соскочил с козел и полетел, словом, экипаж куриозный расстроился весь. Прялка Моталка Валек и Трынка Волынка Гудок были призваны в Царство новое, где мололи жемчуг и низали ожерелья, ковали кольца обручальные на всех молодых, украшали девиц русокосых. Тришку Боровика и Василису Сыроежку взяли ко двору в дураки. Братья Царевичи поженились; взяли по невесте Славянской; а Могучана сердце-вещун не обмануло, освобожденная им из неволи Боярская дочь Милонега, роду Княжего, сделалась его супругою. А сватала за них невест Русалка Пересвета, дочь кудесника Людохрана, и дала невестам всем трем приданое несметное; например: сарафан узорчатый парчевой, вековечный, носится на обе стороны, сколько раз ни выворачивай, иной цвет, иной покрой, иная кайма с бахромой; к нему такая же душегрея, кокошник и весь прибор. Подарила кукушку с хохолком; сколько перышков в хохолке, столько раз кукукнет на час; а что кукукнет, то подарит гривною золота! Ехать под венец, дала уютную паровую Английскую карету, с музыкой и с пружинами; вместо колес, две пары сапогов самоходов, без дышла, без упряжи, посередине скатерть хлебосолка, на ней чарка пивоварня; по бокам, в бархате малиновом, перья самописчики, трубы слуховые, стекла подзорные, сами устанавливаются, сами глядят, сами вести подают! Могучан Царевич привез невесте своей ожерелье жемчужное, кольцо обручальное; и другие братья-Царевичи невест своих на похождениях не забыли.
Три брата Царевичи узнали теперь настоящие имена свои, и приняли их вместо прозвищ: Рюрик, Синав и Трувор. Они приняли Княжение и разделили Царство между собою; а если хотите, дети, знать да ведать, как они жили да поживали, так читайте отныне повествование летописцев; — жил-был в древности глубокой благочестивый инок; он описал деяния, жизнь и подвиги Царевичей наших и потомков их. Слава уступила им достояние и имя свое; богатыри наши, в течение времен грядущих, утратили многосложные прозвания свои, но потомки их и доныне просто и коротко называются Славянами.
А за сим сказка моя кончается; а от сказки, в летописях, быль правдивая, истина святая начинается. Давно чудовища побиты стоглавые; богатыри не родятся величавые и кудесники могучие — утонули замки пловучие, погорели змеи летучие! А Царевичи доблестные нарождаются, за властью, за Царствами, не гоняются, братья родные, как наши витязи, друг другу Царства уступают, по завету предков честь и славу разделяют, суд и правду подданным учиняют! Пойте, Баяны Соловьи, пойте Царевичей своих, в струны златые ударяйте, славу Славянскую, подвиги доблестные прославляйте! Кто горазд и силен языком родным и беседует с веками прошлыми, завещает нам двенадцать толстых книг, летописных, полных правды Русской, красноречия; иной соловьем голосистым щелкает, птицей райской насвистывает, громом по поднебесью раскатывается, песни чудные слагает о Светлане, о Вадиме, и поет во стане Русских воинов; тот Руслана и Людмилу воспевает, и Царя Бориса житие слагает - а иной и рад бы в рай, да грехов много; кот и видит молоко, да у кота рыло коротко! Не всем в златые струны ударять, Баяном-соловьем насвистывать, отголоски накликать громозвучные — были-небылицы прошлых лет не поношены тряпицы, не под лавку след; их-то слогом не кудрявым, буднишним, рассказал я моим деточкам — уставили дети свои ушенки, как молодые зайчонки, тихо и смирно читали, сказки моей не перебивали, за то она им и в руки далася, кошкою не перекидывалась, пташкою не подлетывала, не лягалась жеребеночком! Не заснули ль, мои деточки? —