на немъ латы изъ подъ молотка; шеломъ заморской выведенъ на передъ львинымъ рыломъ, глаза вставлены алмазные, яхонтами осыпаны, въ рукѣ щитъ тусклой работы, съ прописью не Славянскою; копье булатное хвостикомъ касаточкинымъ выведено, кистями шелковыми разукрашено. Сердце у нихъ такъ стучало, что латы серебряныя звенѣли!
Еще ли хочешь здѣсь жить и умирать? спросилъ Рогволодъ Могучана. Нѣтъ, братъ любезный, стыдно, семь лѣтъ проспавши, добраго ничего не сдѣлавши, на осьмой нѣжиться лелѣяться, въ меду, какъ въ маслѣ сыръ, кататься; — пойдемъ, куда стопы понесутъ богатырскія, поищемъ приключенія, похожденія и судьбы. Мы не на щитахъ возлелѣяны, не подъ шеломами повиты, не концемъ копія воскормлены, а стоимъ и такихъ. Пойдемъ, покажемъ рыси своей. Разошлись парни, поклонились въ поясъ братъ брату, положили
на нём латы из-под молотка; шелом заморской выведен наперед львиным рылом, глаза вставлены алмазные, яхонтами осыпаны, в руке щит тусклой работы, с прописью не Славянскою; копье булатное хвостиком касаточкиным выведено, кистями шелковыми разукрашено. Сердце у них так стучало, что латы серебряные звенели!
Еще ли хочешь здесь жить и умирать? — спросил Рогволод Могучана. Нет, брат любезный, стыдно, семь лет проспавши, доброго ничего не сделавши, на осьмой нежиться лелеяться, в меду, как в масле сыр, кататься; — пойдем, куда стопы понесут богатырские, поищем приключения, похождения и судьбы. Мы не на щитах возлелеяны, не под шеломами повиты, не концем копия воскормлены, а стоим и таких. Пойдем, покажем рыси своей. Разошлись парни, поклонились в пояс брат брату, положили
