чко и къ нему ожерелье любое. Царевичъ, сказалъ теперь Трынка, я твой слуга и вся моя семья; что прикажешь, то будемъ дѣлать, твои рѣчи ловить, твою службу служить; колечко ты взялъ неоцѣненное; колечко, надѣляющее тебя рукою и сердцемъ Русской Княжны Милонѣги, изъ дому Гостомыслова; той самой, которая, зачарованная, подъ завѣтомъ сидѣла малиновкою, среди замка семибашеннаго, въ клѣткѣ-невидимкѣ на березѣ золотой; она теперь твоя. Не сбылось еще великое, сказалъ Царевичъ, до Русской земли еще далеко, далеко — дорога моя лежитъ туда, прямо съ полуночи на полдень!
Витязь прошелъ опять три дня, три ночи, сталъ снова скучать-горевать отъ бездѣлья, накликать похожденья. Вдругъ, видитъ, зашелъ въ дичь такую непроходимую, что ни взадъ, ни впередъ, ни въ бокъ, ни въ другой; терновниками превысокими заглохло все кругомъ, такъ что скрябкой
чко и к нему ожерелье любое. Царевич, сказал теперь Трынка, я твой слуга и вся моя семья; что прикажешь, то будем делать, твои речи ловить, твою службу служить; колечко ты взял неоцененное; колечко, наделяющее тебя рукою и сердцем Русской Княжны Милонеги, из дому Гостомыслова; той самой, которая, зачарованная, под заветом сидела малиновкою, среди замка семибашенного, в клетке-невидимке на березе золотой; она теперь твоя. Не сбылось еще великое, сказал Царевич, до Русской земли еще далеко, далеко — дорога моя лежит туда, прямо с полуночи на полдень!
Витязь прошел опять три дня, три ночи, стал снова скучать-горевать от безделья, накликать похожденья. Вдруг, видит, зашел в дичь такую непроходимую, что ни взад, ни вперед, ни в бок, ни в другой; терновниками превысокими заглохло всё кругом, так что скрябкой
