Пробежал заяц косой, проказник замысловатый, по свежей пороше; напрыгался, налягался, крюк выкинул сажени в три, под кочкою улегся, снежком загребся, притаился, казалось бы его уж и на свете нет — а мальчишки-плутишки заутре по клюкву пошли и смеются, на след глядя, проказам его; экой увертливой, подумаешь, ведь не пойдет же прямым путем-дорогой, по-людски, виляет стороной, через пень через тын, узоры хитрые лапками по снежку выводит, на корточки сядет, лягнет, притопнет, петлю закинет — экой куцой проказник! Ну а как бы ему еще да лисий хвост? — И долго смеялись зайцу — а заяц уж Бог вест где! Слухом земля полнится, а причудами свет; это не сказка, а присказка, а сказка будет впереди. Шемяка судия и Воевода напроказил, нашалил, и скрылся как заяц наш: да след покинул рыси своей лебединой-лапчатой; а Русской народ, как известно всему свету, необразованный, непросвещенный, так и рад случаю придраться, голову почесать, бороду потрясти, зубы поскалить, и подымает на смех бедного Шемяку судию и поныне. Кто празднику рад, тот до свету пьян; у меня кума жила, на Волге, Соломонида, бывало как вспомянет, что у свекрови на крестинах пономарь оскоромился, так и в слезы; а в Суздале, сват Демьян, и на тризне да хохочет! Уговор лучше денег; кто в куму Соломониду удался, ни сказки ни присказки моей слушать не садись; сказка моя о похождениях слезных, приключениях жалостных, Стоухана Рогоуховича и Бабарыки Подстегайловны, лежит у меня под спудом; а присказка о косом и куцом зайце и сказка о суде Шемякином написана, к быту приноровлена и поговорками с ярмонки Макарьевской разукрашена, для свата Демьяна с честными сотоварищи: всякому зерну своя борозда; на всех не угодишь; шапка с заломом, будь и бархатная, не на дворянскую голову шьется — а по мне да по свату куцое платье, Французская булка, на свет не родись! Нам подай зимою щи с пирогом, кашу; летом ботвинью, либо окрошку, тюрю, поставь квасу, да ржанова хлебца ломоть, чтобы было за что подержаться, да зубами помолоть — а за тем просим свата Демьяна не прогневаться, небылицами коренными Русскими потешиться, позабавиться; у нас с ним, как у людей, выше лба уши не растут!
Шемяка родился не Воеводою, а мужиком. Не родись умен, не родись богат, а родись счастлив. Край его был бедный, народу смыслящего мало, письменного не много, а Шемяка у дьячка в святцы глядеть выучился, знал праздник, по приметам, отличать от буден, ходил в тонком кафтане — а как на безрыбьи и рак рыба, а в городе Питере и курица птица, так мир его и посадил в Старосты. Шемяка мужик смирной; когда спит так без палки проходи смело; и честный, заговорит, так что твои краснобаи, душа на ладони и сердце на языке; а что скажет, то и свято, где рука там и голова; лихоимства не знал; бывало Федосей, покойник, царство ему небесное, вечная память, смышлен и хитер, на выдумки, на догадки, тороватей Немца инова — ему пальца в рот не клади! Бывало и комар носу не подточит; да любил покойник, нечего греха таить, чтобы ему просители глаза вставляли серебряные; бывало стукнет по голове молотом, не отзовется ль золотом? Да и сам только тем прав бывал, что за него праведные деньги молились. Шемяка наш прост, хоть кол на голове теши, да добр и богобоязлив; так мужики и надеялись нажить от него добра, да и оскоромились. Не то беда, что растет лебеда, а то беды, как нет и лебеды!
Приходит к старосте Шемяке баба, просить на парня, что горшки побил. Парню, лежа на полатях, соскучилось; поймал он клячу, а как он был не из самых ловких и проворных, так не умел и сесть, покуда кума его не подсадила. Кляченка начала его бить, понесла, а на беду тут у соседки на частоколе горшки сушатся — понесла, да мимо горшков; он, как пошёл их лбом щелкать, все пересчитал, сколько ни было! —
Судья Шемяка подумал да и рассудил: чтобы кума заплатила протори[2], убытки, и горшки соседки, за то, что парня криво на клячу посадила. — Где суд, там и расправа; мы проволочки не любим! Деньги на стол, кума, да и ступай домой!
Чтобы тебе быть дровосеком да топорища в глаза не видать, за такой суд, подумал сват Демьян, убил бобра[3]! Заставь дурака Богу молиться, так он и лоб расшибет!
Теперь подошла другая баба с просьбою. К ней в огород и в двор и в сени повадился ходить соседской петух; а поваженой что наряженой, отбою нет; и такой он забияка, что бьет без пощады ее петуха и отгоняет от куриц; а соседка приберечь и устеречь его не хочет. Тогда Судия Шемяка приказал поймать ей своего петуха и принести, и повелел писцу своему очинить ему нос гораздо потонее и поострее, наподобие писчего пера, дабы он мог удобнее побивать петуха соседнего. Но он скоро, и не дождавшись победы своей, исчах и умер голодною смертию. Что ж делать; на грех мастера нет; и на старуху бывает проруха; конь о четырех ногах, да спотыкается, а у нашего петуха, покойника, только две и были!
Теперь еще пришла баба просить на мужика. Как квочки раскудахтались, сказал Шемяка, визжать, дело бабье! Ехали они вместе, баба с мужиком, на рынок; мужик стал про себя рассуждать: продам я курицу, продам яйца, да куплю горшок молока; а я, примолвила баба с дуру, я хлеба накрошу. Тогда мужик, не медля ни мало, ударил ее в щеку, и вышиб у нее два зуба; а когда она спросила, зарыдав, за что? Так он отвечал ей: «не квась молока.» — Мужик с бабой пришли к Шемяке и просили друг на друга; мужик, не запираясь ни в чём, принес два зуба, которые у нее вышиб, в руках.
Квасить молоко чужое не годится, сказал Шемяка просительнице; на чужой каравай рот не разевай, а пораньше вставай, да свой затевай! Но и ты не прав, земляк: вина одна; с чужим добром не носись, на утварь ближнего не посягай. Отдай бабе сей же час оба зуба, сполна, да и ступайте, Господь с вами! тут и без вас тесно, и на брюхе пресно: сего дня еще ни крохи, ни капли, в глотку не попадало, а хлопот полон рот — в голове, как толчея ходит; бьешься, бьешься, как слепой козел об ясли! Либо одуреешь с этим народом, прости Господи, либо с ума сойдешь, либо, за недосугом, когда-нибудь, без покаяния умрешь!
За такие и иные подобные, хитрые увертки и проделки, нашего Судии правдивого Старосты Шемяки, посадили его на Воеводство, и стали уже отныне честить-величать по батюшке: Шемякою Антоновичем. Полюбится сатана лучше ясного сокола; вечор Макар гряды копал, а ныне Макар в Воеводы попал! Коси малину, руби смородину! Жил прежде, так стал поживать ныне; готовый стол, готовый дом, а челобитчиков, просителей, на крыльце широком, что локтем не протолкаешься! Шемяка возмечтал о себе, и стал, как овсяная каша, сам себя хвалить и воспевать. Я-де старого лесу кочерга, меня не проведешь, и на кривых оглоблях не объедешь; у меня чем аукнешь, тем и откликнется; судить да рядить я и сам собаку съел: я и малого греха, и малой неправды, не потерплю ни в ком: от малой искры да Москва загорелась; вола и резник обухом бьет, убей муху! А у меня, кто виноват, так виноват, хоть себе невидимка, хоть семи пядей во лбу будь!
А как бы сват мой Демьян его подслушал, так и подумал бы про себя: Ври на обед, да оставляй и на ужин! Ох-ты гой еси добрый молодец, судия правдивый, Шемяка Антонович, сын отца своего родного-кровного Антона Поликарповича! Ни ухо ты ни рыло, ни с рожи, ни с кожи, а судишь так что ни мыто, ни катано, ни брито, ни стрижено; у тебя ум за разум заходит, знать чересчур перемудрил; а где тонко, там, того и гляди, порвется! И сатана в славе, да не за добрые дела; а иная слава хуже поношения. Ты Богослов, да не однослов, мягко стелешь, да жестко спать; скажешь вдоль, а сделаешь поперек; запряжешь и прямо, да поедешь криво!
Всё это подумал бы он про себя; а сказать, не скажет ни слова. Кто Шемяку посадил в Воеводы, тот и отвечает. Солдат солдата под бок толкает: земляк! куда мы идем, гляди-тка, тут головы не вынесешь без свища! Про то знает тот, кто посылает, проворчал старый служивый, не ты за свою голову отвечаешь; а ты знай иди, да с ноги не сбивайся! Так и я; не наше дело, Попово, не нашего Попа, чужова. Моя изба с краю, я ничего не знаю!
Пришел мещанин к Воеводе Шемяке Антоновичу, просить на соседа. Сосед у него был убогий, по имени Харитон, отставной целовальник[4]. Он бы поехал и на топорище по дрова, да чай не довезет и до угла — так он и пришел просить у зажиточного хозяина кобылу. У меня, говорит, и дровни стоят наготове, и кнутишко припасен, и топор за поясом, так за малым дело стало: лошаденки нет! не откажи, батюшка!
Так и кума моя, Соломонида, что на Волге жила, не тем будь помянута, бывало, о масляной, пошлет внучку к золовке: приказала-де бабушка кланяться, собирается блины печь, так уж наставила водицы, натолкла и соли, припасла и сковородник, а велела просить: сковороды нет ли, мучицы гречневой, молочка, да маслица!
Ссудил сосед Харитона, отставнова целовальника, кобылой, пришел тот к нему и за хомутом; а как хомута лишнего у этого не случилось, так он ему и не дал. — Тогда убогой Харитон наш не призадумался: он привязал кобылу просто к дровням за хвост и поехал по дрова: когда же, навалив воз большой, возвращался из лесу домой, так был под хмельком; он ворота отпер, подворотню выставить позабыл, а сам кобылу стегнул плетью. Она бросилась через подворотню и вырвала себе хвост весь, а дровни остались за воротами. Харитон приводит кобылу без хвоста, а хозяин, не приняв ее, пошел на него просить.
Воевода Шемяка повелел кобылу ту привести, и освидетельствовать, действительно ли она без хвоста? А когда сие оказалось справедливым, и присяжные ярыги и Думные грамотеи в очках хвоста искали, искали, и не нашли, тогда Воевода Шемяка суд учинил и расправу и решение такое: Как оный убогий мужик, Харитон, отставной целовальник, взял кобылу с хвостом, то и повинен возвратить таковую ж; почему и взять ему оную к себе, и держать, доколе у нее не вырастет хвост.
Ну вот и с плеч долой, сказал Шемяка про себя; сделаешь дело и душе как-то легче! Премудрость, быть Воеводой! Ведь не боги же и горшки обжигают!
Удалось смелому присесть нагишом, да ежа раздавить, подумал сват Демьян, первый блин да комом! Хоть за то спасибо, что не призадумается; отзвонил, да и с колокольни! Чуть ли наш Воевода не с Литвы; а туда, говорят, на всю шляхту один комар мозгу принес, да и тот, никак, девки порасхватали, а на нашего брата не досталось, что шилом патоки захватить! Нашему Воеводе хоть зубы дергай; человек другому услужил, а сам виноват остался; бьют и Фому за Еремину вину! Ни думано, ни гадано, накликал на свою шею беду — не стучи, гром убьет! Кабы знал, да ведал, где упасть, так бы соломы подослал — не давать бы кобылы, не ходить бы просить. Мое дело сторона; а я бы Воеводе Шемяке сказал сказку, как слон-Воевода разрешил волкам взять с овец по шкурке с сестры, а больше не велел их трогать ни волоском! Такой колокол по мне хоть разбей об угол! Поглядим, что дальше будет.
Приходит еще проситель, по делу уголовному. Сын вез отца, больнова и слепова, на салазках, в баню, и спустился с ним, подле мосту на лед. Тогда тот же Харитон отставной целовальник, у которого и было ремесло, да хмелем поросло, шел пьяный через мост, упал с мосту, и убил до смерти больнова старца, которого сын вез на салазках в баню. Харитон, подпав суду по делу уголовному, немного струсил; а когда его позвал Шемяка судия, то он, став позади просителя, показывал судии тяжелую, тугонабитую, кожаную кису[5], будто бы сулит ему великое множество денег. Шемяка Антонович, Судия и Воевода, приказать и суд учинить изволил такой: чтобы Харитону целовальнику стать под мостом, а вышереченному сыну убиенного прыгать на него с мосту, и убить его до смерти. Долг платежом красен. Покойнику же отдать последнюю честь, и пристроить его к месту т. е. отвести ему земли косую сажень, выкопать землянку, снять с него мерку, да сшить на него деревянный тулуп, и дать знак отличия, крест во весь рост. — Сват мой Демьян, услышав всё это, замолчал, как воды в рот набрал, и рукой махнул. Теперь, говорит, дело в шапке, и концы в воду; хоть святых вон понеси! До поры, до времени, был Шемяка и прост, да лихоимства не знал; а в знать и силу попал, так и пустился во всякие художества; по бороде да по словам Авраам, а по делам — Хам; — из речей своих, как закройщик модной, шьет, кроит, да выгадывает, по заказу, по деньгам, по людям, по лицу — что дальше, то лучше; счастливый путь!
Наконец приходит еще челобитчик. Тот же пьяный дурак, Харитон, выпросился к мужику в избу погреться. Мужик его пустил, накормил, и на полати спать положил. Харитон оборвался с полатей, упал в люльку и убил ребенка до смерти. Отец привел Харитона к судии, и, будучи крайне огорчен потерею дитяти своего, просил учинить суд и правду. Береза не угроза, где стоит, там и шумит! Харитон целовальник знал уже дорогу к правосудию: сухая ложка рот дерет, а за свой грош везде хорош. Он опять показал Шемяке, из-за челобитчика, тугонабитую кожаную мошну, и дело пошло на лад.
Ах ты, окаянный, Шемяка Антонович! Судия и Воевода и блюститель правды Русской, типун тебе на язык! Лукавый сам не соберется рассудить беспристрастнее и замысловатее твоего; — а кто хочет знать да ведать последний приговор судии Шемяки, конец и делу венец, тот купи, за три гривны, повествование о суде Шемякином, с изящными изображениями, не то Суздальского, не то Владимирского художника, начинающееся словами: «В некоторых Полестинах два мужа живяше» — и читай — у меня и язык не поворотится пересказывать; а я, по просьбе свата, замечу только мимоходом, что изображение Суда Шемякина, церемониала шествия мышей, погребающих кота, и сим подобные, неосновательно называются обыкновенно лубочными: это, говорит Демьян, показывает невежество и унизительно для Суздальцев; изображения сии искусно вырезываются на ольховых досках, а не на мягком и волокнистом лубке. Но сват меня заговорил, и я отбрел от кола; начал, так надобно кончить. Кто в кони пошел, тот и воду вози; не дочитав сказки, не кидай указки!
И так, по благополучном решении и окончании трех уголовных дел сих, Шемяка послал поверенного своего требовать от Харитона платы, которую он ему во время суда сулил и показывал в кисе кожаной. А Харитон целовальник отвечал: это не киса у меня, а праща; лежали в ней не рубли, а камни; а если бы судия Шемяка меня осудил, так я бы ему лоб раскроил! Тогда Шемяка Антонович, судия и воевода, перекрестясь, сказал: Слава Богу, что я не его осудил; дурак стреляет, Бог пули носит; он бы камень бросил, и, чего доброго, зашиб бы меня! Потом, рассудив, что ему пора отдохнуть и успокоиться после тяжких трудов и хлопот, на службе понесенных, расстроивших здоровье его, так что у него и подлинно уже ногти распухли, на зубах мозоли сели, и волоса моль съела, — поехал, для поправления здоровья своего, на службе утраченного, за море, на теплые воды. А Харитон целовальник отставной, как пошел к челобитчикам, требовать по судейскому приговору исполнения, так и взял, на мировую, отвяжись-де только, с одного козу дойную, с другого муки четверти две, а с третьего, никак, тулуп овчинный, да корову — всякого жита по лопате, да и домой; а с миру по нитке, голому рубаха, со всех по крохи, голодному пироги! Всяк своим умом живет, говорит Харитон; старайся всяк про себя, а Господь про всех; хлеб за брюхом не ходит; не ударишь в дудку, не налетит и перепел; зимой без шубы не стыдно, а холодно, а в шубе без хлеба, и тепло, да голодно!
Вот вам и всем сестрам по серьгам, и всякому старцу по ставцу! Шемяка родил, жену удивил; хоть рыло в крови, да наша взяла; Господь милостив, Царь не всевидящ — бумага терпит, перо пишет, а напишешь пером, не вырубишь топором! Нашего Воеводу голыми руками не достанешь; ему бы только рыло свиное, так у него бы и сморчок под землей не схоронился!
Что ж сказать нам про Шемяку Антоновича, как его чествовать, чем его подчивать? Послушаем еще раз, на прощанье, свата Демьяна, да и пойдем. Он говорит: Удалося нашему теляти да волка поймати! Простота хуже воровства, в дураке и Царь не волен; по мне уж лучше пей, да дело разумей: а кто начнет за здравие, а сведет на упокой, кто и плут и глуп — тот — на ведьму юбка, на сатану — тулуп!
Кланяйся, сват Демьян, куме Соломониде, расскажи ей быль нашу о суде Шемякином, так она тебе, горе мыкаючи, вволю наплачется; скажет: Ныне на свете, батюшка, всё так; беда на беде, бедой погоняет, беду родит, бедою сгубит, бедой поминает! За грехи тяжкие Господь нас карает; ныне, малой хлеб есть, а крестного знамения сотворити не знает — а большой, правою крестится, а левую в чужие карманы запускает! А мы с тобою, сват, соловья баснями не кормят, где сошлись, там и пир; новорожденным на радость, усопшим на мир — поедим, попьем, да и домой пойдем!