Обзор возражений на теорию естественного подбора — Обзор общих и частных доводов в ее пользу — Причины общей веры в неизменяемость видов — Размеры, в которых приложима теория естественного подбора — Последствия ее принятия для изучения естественной истории — Заключительные замечания.
Так как вся эта книга есть ничто иное, как длинное сцепление доводов, то считаю нелишним, для удобства читателя, сопоставить в заключение главные факты и выводы, в ней изложенные.
Я не отвергаю, что можно привести много полновесных возражений против теории потомственного видоизменения путем естественного подбора. Я постарался выставить эти возражения во всей их силе. На первый взгляд может казаться в высшей степени трудным допустить, чтобы наиболее сложные инстинкты и органы были доведены до настоящей степени их совершенства не средствами аналогическими с человеческим разумом, хотя и превышающими его, но накоплением бесчисленных легких видоизменений, полезных каждое для его обладателя. Тем не менее это затруднение, хотя бы оно и казалось неодолимым нашему воображению, мы не можем почитать существенным, если мы допустим следующие положения, а именно: что в совершенстве каждого данного органа или инстинкта существуют или могли существовать постепенности, полезные каждая на своем месте; что все органы и инстинкты, хотя бы в малейшей степени, изменчивы; и наконец, что происходит борьба за существование, ведущая к сохранению всякого выгодного уклонения в строении или в инстинкте. Истина этих положений, как мне кажется, неоспорима.
Без сомнения, чрезвычайно трудно даже предположить, через какие постепенности многие черты строения дошли до совершенства, в особенности в распавшихся и вымирающих группах организмов; но природа представляет нам столько разительных постепенностей, оправдывающих правило «Natura non facit saltum», что нам следует быть чрезвычайно осторожными в заключении, что какой-либо орган или инстинкт, или целое живое существо не могло дойти постепенно до настоящего своего состояния. Нельзя не допустить, что есть случаи особенно затруднительные для теории естественного подбора, и один из самых любопытных случаев этого рода есть существование двух или трех отдельных каст работников или бесплодных самок в одной и той же общине муравьев; но я постарался показать, каким образом это затруднение может быть разрешено.
Относительно почти постоянного бесплодия видов при первом скрещении, составляющего столь замечательную противоположность с почти постоянною плодовитостью разновидностей, я должен отослать читателя к заключению осьмой главы, в котором, кажется мне, ясно показано, что это бесплодие столь же мало может считаться нарочито дарованным свойством, как неспособность двух деревьев прививаться одно к другому, но что оно прилучно к различиям в складе воспроизводительной системы скрещиваемых видов. Истина этого заключения подтверждается громадным различием в результатах взаимных скрещений одних и тех же двух видов, то есть скрещений, при которых один и тот же вид играет роль сперва отца, потом матери.
Плодовитость разновидностей при скрещении нельзя считать постоянною, и нечего удивляться весьма частой их плодовитости, если вспомнить, что не было поводов к глубокому видоизменению их склада или их воспроизводительной системы. Сверх того, большая часть разновидностей, над которыми были произведены опыты, возникли в домашнем состоянии, и так как приручение, по-видимому, ведет к устранению бесплодия, нам и следовало ожидать, что оно не станет его обусловливать.
Бесплодие ублюдков — явление совершенно отличное от бесплодия первых скрещений, ибо их воспроизводительные органы более или менее поражены в своих отправлениях, между тем как при первых скрещениях эти органы с обеих сторон находятся в состоянии нормальном. Так как мы постоянно видим, что организмы всех родов становятся в некоторой мере бесплодными вследствие нарушения их склада влиянием новых, несколько иных жизненных условий, нам нечего удивляться тому, что ублюдки в некоторой мере бесплодны, ибо их склад не мог не нарушиться вследствие слияния двух отдельных организаций. Этот параллелизм подтверждается другим параллельным, но прямо противоположным разрядом фактов; а именно тем обстоятельством, что сила и плодовитость всех организмов возрастает от легких видоизменений в их жизненных условиях, и что потомство слегка разнящихся форм или разновидностей приобретает от скрещений большую силу и плодовитость. Таким образом, с одной стороны, значительные изменения в жизненных условиях и скрещения между весьма видоизмененными формами ослабляет плодовитость; с другой, менее значительные изменения в жизненных условиях и скрещения между менее расшедшимися формами усиливают ее.
Обращаясь к географическому распределению организмов, мы встречаемся с фактами довольно затруднительными для теории потомственного видоизменения. Все особи одного вида и все виды одного рода, или даже групп высших, должны были произойти от общих родичей; и поэтому, в каких бы отдаленных и объединенных частях света они ни находились ныне, они должны были в течение последовательных поколений перейти из одной части света в другие. Мы часто даже не в силах предположить, как могло это совершиться. Однако, так как мы имеем повод полагать, что некоторые виды сохраняли свой видовой характер в течение периодов безмерно длинных, если выражать их годами, мы не должны придавать слишком много веса обширному расселению некоторых видов. Ибо в течение очень длинных периодов времени должно было представляться много случаев для обширного расселения разными путями. Перерывы в области, занятой видом, часто могут быть объяснены вымиранием вида в промежуточных полосах. Нельзя отвергать, что мы до сих пор знаем очень мало о мере разных климатических и географических изменений, происходивших на земле в новейшие периоды; а такие изменения, без сомнения, должны были значительно облегчать переселения. Для примера, я постарался показать, как сильно было влияние ледового периода на расселение как тождественных, так и заменяющих друг друга видов по земному шару. Мы до сих пор находимся в глубоком неведении относительно многочисленных случайных путей переселения. Относительно отдельных видов одного рода, живущих в очень удаленных одна от другой и объединенных полосах, так как процесс видоизменения по необходимости был очень медлен, все пути переселения должны были открываться в течение очень длинного периода; следовательно, затруднение заключающееся в далеком расселении видов одного рода, в некоторой мере уменьшается.
Так как по теории естественного подбора должен был существовать бесконечный ряд переходных форм, связывающих все виды каждой группы постепенностями, столь же тонкими, как теперешние наши разновидности, то можно спросить, почему мы не видим вокруг себя этих связующих форм? Почему все организмы не сливаются между собою в бесконечный хаос? Относительно форм ныне живущих следует заметить, что мы не имеем права ожидать (исключая очень редких случаев), что мы откроем звенья, прямо связующие их, но можем надеяться отыскать лишь звенья между ними и какими-либо вымершими, вытесненными формами. Даже в обширной области, остававшейся сплошною в течение долгого периода и в которой климат и прочие жизненные условия изменяются нечувствительно при переходе из округа, занятого одним видом, в другой округ, занятый видом близко сродным, мы не имеем права ожидать, что будем часто находить средние разновидности в средней полосе. Ибо мы имеем повод полагать, что лишь немногие виды подвергаются изменениям в каждый отдельный период, и все изменения совершаются медленно. Я также показал, что переходные разновидности, прежде, по всей вероятности, существовавшие в промежуточных полосах, должны были подвергаться вытеснению сродными формами обеих сторон, и что последние, существуй в больших количествах, должны, вообще говоря, видоизменяться и совершенствоваться быстрее, чем средние между ними разновидности, существующие в меньших количествах, так что эти средние разновидности должны с течением времени быть вытеснены и истреблены.
Но при таком истреблении множества связующих звеньев между ныне живущими жителями земного шара и, в каждый последовательный период между формами ему свойственными и формами еще более древними, почему всякая геологическая формация не переполнена такими звеньями? Почему всякое собрание ископаемых остатков не представляет ясных доказательств постепенного изменения жизненных форм? Таких доказательств мы не находим, и это самое естественное и сильное из многих возражений, которые можно привести против моей теории. Далее, почему целые группы, по-видимому (во множестве случаев лишь по-видимому), появляются внезапно в известные геологические периоды? Почему не находим мы огромных накоплений пластов под силурийскою системою, наполненных остатками предков силурийских ископаемых? Ибо, конечно, по моей теории, такие пласты должны были отложиться в эти древние, нам вовсе неизвестные периоды истории земного шара.
Могу ответить на эти вопросы и важные возражения, лишь исходя от предположения, что геологическая летопись гораздо менее полна, чем предполагает большинство геологов. Нельзя возражать, что не протекло достаточно времени для какой бы то ни было меры органического видоизменения, ибо длина истекших времен вполне необъятна для нашего разума. Количество экземпляров, хранящихся во всех наших музеях, решительно ничто в сравнении с бесчисленными поколениями бесчисленных видов, без сомнения, существовавшими. Мы решительно не в силах при самом тщательном исследовании признать какой-либо вид за родича одного или нескольких других видов, разве мы в то же время имели бы перед собою много из посредствующих звеньев между первым и последними, а мы, по неполноте геологической летописи, едва ли вправе надеяться, чтобы эти звенья когда-либо были открыты. Можно назвать множество современных сомнительных форм, которые, вероятно, суть разновидности; но кто возьмется утверждать, что в будущие времена будет открыто столько ископаемых связующих звеньев, что натуралисты будут в силах решить, по общепринятой норме, разновидности ли эти сомнительные формы, или нет. Пока большинство звеньев между какими-либо двумя видами нам неизвестно, всякое вновь открытое звено или промежуточная разновидность просто будет считаться новым, отдельным видом. Лишь малая частица земной поверхности исследована геологически. Лишь принадлежащие к известным классам организмы могут быть сохранены в ископаемом состоянии, по крайней мере в значительных количествах. Широко расселенные виды изменяются всего более, и разновидности часто первоначально имеют характер местный: обе эти причины уменьшают вероятие открытия посредствующих звеньев. Местные разновидности не могут расселиться по иным, удаленным странам, пока они значительно не видоизменятся и усовершенствуются; и когда они расселятся, они, при открытии их остатков в геологической формации, будут казаться внезапно сотворенными в ней и просто сочтутся новыми видами. Многие формации представляют перерывы в своем накоплении, и время их накопления, склонен я предполагать, было короче средней долговечности видовых форм. Последовательные формации разделены между собою пробелами, соответствующими громадным промежуткам времени; ибо формации с ископаемыми, достаточно толстые, чтобы устоять впоследствии против процессов разрушения, могут накопляться лишь там, где на оседающее дно моря отлагается много осадков. Во время промежуточных периодов повышения и неподвижности уровня будут образоваться пробелы в геологической летописи. Во время этих последних периодов, по всей вероятности, должно происходить более быстрое изменение жизненных форм; в периоды же оседания более быстрое вымирание.
Относительно отсутствия формаций с ископаемыми под древнейшими силурийскими пластами, могу только сослаться на гипотезу, изложенную в девятой главе. Всякий согласится, что геологическая летопись неполна, но не всякий захочет допустить, что она неполна в той мере, в которой я считаю ее неполною. Если мы примем в соображение достаточно длинные промежутки времени, геология ясно покажет нам, что все виды изменились, а изменились они тем способом, которого требует моя теория, то есть медленно и постепенно. Мы ясно видим это из того, что ископаемые последовательных формаций постоянно гораздо теснее сродны между собою, чем ископаемые из формаций, по времени далеких одна от другой.
Такова сущность главных возражений, которые с полным правом можно привести против моей теории, и таков краткий перечень ответов и объяснений, которые можно привести против этих возражений. Я слишком сильно в течение многих лет чувствовал всю тяжесть этих затруднений, чтобы сомневаться в их важности. Но следует обратить особое внимание на то, что самые важные возражения вращаются около вопросов, относительно которых наше незнание несомненно, и даже мера его нам неизвестна. Мы не знаем всех возможных переходных постепенностей между органами самыми простыми и самыми совершенными; нельзя утверждать, чтобы мы знали все разнообразные способы расселения, действовавшие в течение минувших времен, или чтобы мы знали, в какой мере неполна геологическая летопись. Как ни важны все эти затруднения, они, по моему мнению, недостаточны для того, чтобы опровергнуть теорию потомственного видоизменения.
Обратимся теперь к другому разряду доводов. В домашнем состоянии организмы представляют значительную изменчивость. Это, по-видимому, зависит главным образом от того, что воспроизводительная система особенно чувствительна ко всем изменениям в жизненных условиях, так что эта система, когда она не делается вовсе бессильною, теряет способность производить потомство в точности сходное с формою родичей. Изменчивость определяется многими сложными законами, соотношениями развития, употреблением и неупотреблением органов и прямым действием физических условий жизни. Очень трудно определить, какой мере видоизменения подверглись наши домашние организмы; но мы смело можем заключить, что мера эта значительна и что видоизменения могут передаваться наследственно в течение долгих периодов. Пока жизненные условия остаются неизменными, мы имеем повод думать, что и черты строения, уже передававшиеся наследственно с давних времен, могут продолжать передаваться неограниченному ряду поколений. С другой стороны, мы имеем указания на то, что изменчивость, однажды пришедши в действие, не может прекратиться вдруг, ибо даже самые давно прирученные человеком организмы до сих пор от времени до времени производят разновидности.
Человек сам не вызывает изменчивости; он только без намерения подвергает органические существа новым жизненным условиям, а затем природа действует на организацию и обусловливает изменчивость. Но человек может подбирать и действительно подбирает видоизменения, данные ему природою, и таким образом накопляет их в любой мере. Этим путем он приспособляет животных к своим потребностям или прихотям. Он может производить это методически или же бессознательно, сохраняя особи наиболее полезные для него в данное время, без всякого помысла о том, чтобы видоизменить породу. Несомненно то, что он может значительно влиять на характер породы, подбирая в каждом последовательном поколении индивидуальные особенности, столь легкие, что они незаметны для неизощренного глаза. Процесс подбора был великим деятелем в произведении самых своеобразных и полезных домашних пород. Что многие из пород, выведенных человеком, в значительной мере имеют характер естественных видов, явствует из неразрешимых сомнений о том, суть ли многие из них разновидности или истинные виды.
Нет видимой причины, по которой начала, действующие столь сильно в состоянии приручения, не действовали бы также и в состоянии природном. Сохранение особей и пород, пользующихся какими-либо преимуществами среди беспрестанно повторяющейся борьбы за существование, представляет нам самое могучее, непрестанно действующее средство подбора. Борьба за существования неминуемо следует из быстрой геометрической прогрессии, в которой размножаются все организмы. Эта быстрота размножения может быть доказана исчислением, действием ряда годов, представляющих особые метеорологические условия, и результатами натурализации, как объяснено в третьей главе. Особей родится более, чем сколько может их выжить. Песчинка на весах определяет, какой особи выжить, какой умереть, какой разновидности умножаться и какой редеть и наконец погаснуть. Так как особи одного вида во всех отношениях приходят в самое упорное состязание между собою, то борьба между ними, вообще говоря, будет наиболее ожесточенная; почти столь же упорна будет она между разновидностями одного вида, а затем последует борьба между видами одного рода. Но борьба часто будет очень упорна и между существами, весьма несродными между собою. Малейшее преимущество одного из существ в какой-либо возраст или в какое-либо время года перед теми, с которыми оно соперничает, или лучшее приспособление, хотя бы в малейшей мере, к окружающим физическим условиям, покачнет весы на его сторону.
У животных раздельнополых во многих случаях должна происходить между самцами борьба из-за обладания самками. Особи наиболее сильные или те, которые всего успешнее боролись с своими жизненными условиями, должны, вообще говоря, оставлять всего более потомства. Но успех часто будет зависеть от обладания особыми орудиями или средствами к защите, или от привлекательности самцов, и малейшее преимущество поведет к победе.
Геология ясно свидетельствует о том, что всякая страна подвергалась значительным физическим видоизменениям; поэтому нам и следовало ожидать, чтобы органические существа видоизменились в естественном состоянии тем же способом, как видоизменяются они при измененных условиях домашнего состояния. И если в природном состоянии существует в какой-либо мере изменчивость, немыслимо, чтобы не пришел в действие естественный подбор. Часто утверждали — но это положение не может быть доказано — что мера изменчивости в состоянии природном есть величина строго ограниченная. Человек, хотя он действует лишь на внешние признаки, и часто прихотливо, может в краткий период времени достигнуть значительных результатов, накопляя чисто-индивидуальные особенности в своих домашних организмах; и всякий допустит, что в видах природных встречаются по крайней мере особенности индивидуальные. Но, кроме таких особенностей, все натуралисты допускают существование разновидностей, которые они считают достаточно отдельными, чтобы стоило упоминать о них в систематических сочинениях. Никто не в силах провести определенную черту между индивидуальными особенностями и легкими разновидностями или между более резко обозначенными разновидностями и подвидами, и наконец видами. Вспомним, как разногласны натуралисты насчет степени, которую они придают многим заменяющим друг друга формам Европы и Северной Америки.
Итак, если мы в природном состоянии находим и изменчивость и могучую силу, всегда готовую подхватывать все прокидывающиеся уклонения, почему нам сомневаться в том, что уклонения в каком-либо отношении полезные организмам при чрезвычайной сложности их жизненных соотношений могут быть сохранены, накоплены и унаследованы? Почему, если человек, при некотором терпении, может подобрать уклонения полезные для него, природа не могла бы подобрать уклонения полезные, при изменяющихся условиях жизни, ее живым произведениям? Какой предел можем мы положить этой силе, действующей в течение долгих веков и строго исследующей весь склад каждого организма, его строение, его образ жизни, благоприятствующей всему хорошему, отбрасывающей все дурное? Я не могу представить себе пределов этой силе, медленно, но в совершенстве приспособляющей каждую форму к самым сложным жизненным соотношениям. Теория естественного подбора, даже если мы ограничимся этим соображением, кажется мне сама по себе правдоподобною. Я уже перечислил с возможною добросовестностью все возражения и затруднения, которые можно привести в опровержение ее. Обратимся теперь к специальным свидетельствам и доводам, говорящим в пользу этой теории.
При воззрении, по которому виды суть лишь резкие и постоянные разновидности, и каждый вид сперва существовал в качестве разновидности, мы можем объяснить себе, почему нельзя провести резкой границы между видами, по обиходному воззрению возникшими через отдельные творческие акты, и разновидностями, которых происхождение приписывается действию вторичных причин. При этом самом воззрении мы можем понять, почему в каждой местности, в которой многие виды одного рода возникли и где они теперь благоденствуют, эти виды должны представлять много разновидностей; ибо там, где размножение видов было деятельно, мы, вообще говоря, можем ожидать, что найдем его в действии и в настоящее время; а так оно и есть в действительности, если разновидности суть возникающие виды. Сверх того, виды обширных родов, представляющих нам наибольшее число разновидностей или возникающих видов, до некоторой степени сохраняют характер разновидностей, ибо они разнятся между собою в меньшей мере, чем виды родов более мелких. Близко сродные виды родов более обширных также имеют менее обширные области распространения, и они скучены маленькими группами вокруг других видов — чем они также сходны с разновидностями. Эти соотношения были бы очень странны, если допустить, что всякий вид создан отдельно, но они совершенно понятны, если все виды сперва были разновидностями.
Так как каждый вид, размножаясь в геометрической прогрессии, стремится к безмерному увеличению своей численности, и так как видоизмененные потомки каждого вида приобретают тем более возможности к размножению, чем более они расходятся между собою в образе жизни и в строении, и тем приобретают способность захватывать многочисленные и разнообразные места в природном строе, то естественный подбор постоянно будет стремиться к сохранению наиболее расходящихся потомков каждого вида. Поэтому во время долгого ряда видоизменений различия, свойственные разновидностям одного вида, стремятся разрастись в более значительные различия, свойственные видам одного рода. Новые, усовершенствованные разновидности по необходимости должны вытеснять и истреблять разновидности более древние, менее усовершенствованные и средние, и таким способом виды приобретают свою раздельность и определенность. Преобладающие виды, принадлежащие к группам обширнейшим, стремятся производить новые, преобладающие формы, так что каждая обширная группа стремится к еще большему расширению и в то же время к большему расхождению признаков. Но так как все группы не могут успеть в таком расширении, ибо мир не вместил бы их, то группы более преобладающие побеждают группы менее преобладающие. Это стремление обширных групп к еще большему расширению и к расхождению в признаках, вместе с почти необходимым его последствием — значительным вымиранием, объясняет нам распределение всех жизненных форм на группы, подчиненные другим группам, заключенным все в некоторых немногих классах, — распределение поражающее нас в окружающей нас природе и существовавшее во все времена. Этот великий факт группировки всех органических существ кажется мне необъяснимым по теории отдельных творений.
Так как естественный подбор действует исключительно накоплением легких последовательных выгодных уклонений, он не может производить внезапно великих видоизменений; он может действовать лишь медленными, краткими шагами. Поэтому правило «Natura non facit saltum», все более оправдывающееся с каждым расширением наших познаний, очень просто объясняется по этой теории. Мы ясно видим, почему природа щедра на разнообразие, но скупа на нововведения. Но нет возможности объяснить, почему бы существовал такой природный закон, если бы каждый вид был сотворен отдельно.
Многие другие факты, как мне кажется, объяснимы по этой теории. Как странно, чтобы птица с формою дятла была создана для питания насекомыми, живущими в почве; чтобы горные гуси, редко или никогда не плавающие, были бы созданы с перепончатыми лапами; чтобы птица из дроздов была создана для ныряния и питания подводными насекомыми, и чтобы буревестник был создан с нравами и строением, приспособляющим его к жизни гагары или чистика, и так далее, в бесчисленных случаях! Но при воззрении, по которому каждый вид постоянно стремится увеличить свою численность, а естественный подбор постоянно готов приспособить изменчивое потомство каждого из них к какому-либо порожнему или плохо занятому месту в природном строе, эти факты перестают быть странными, и их даже можно было бы предвидеть.
Так как естественный подбор действует в силу состязания, то он приспособляет жителей каждой страны лишь сообразно с степенью совершенства их сожителей, так что нам нечего удивляться, если жители какой-либо страны, по обиходному мнению, будто бы особо созданные для нее и к ней приспособленные, побеждаются и вытесняются приурочивающимися произведениями иной страны. Нечего нам также удивляться тому, что не все приспособления в природе, насколько можем мы судить, безусловно совершенны, и что некоторые из них прямо противоречат нашим понятиям о целесообразности. Нам нечего удивляться тому, что жало пчелы причиняет ей смерть; тому, что трутни производятся в таких огромных количествах для одного акта, и что они избиваются своими бесплодными сестрами; изумительной траты пыльцы нашими соснами; инстинктивной ненависти пчелы-матки к собственным своим плодовитым сестрам; тому, что ихневмониды питаются живым телом гусениц; и другим подобным фактам. По теории естественного подбора скорее следовало бы удивляться тому, что не открыто больше случаев, в которых мы бы не могли признать безусловного совершенства.
Сложные и малоизвестные законы, управляющие изменчивостью, насколько можем мы судить, те же самые, которые управляли возникновением так называемых видовых форм. В обоих случаях физические условия, по-видимому, произвели лишь мало прямого действия; но когда разновидности вступают в какой-либо пояс земного шара, они иногда приобретают некоторые из признаков, свойственных видам этого пояса. И у разновидностей, и у видов изощрение и неупотребление органов, по-видимому, произвели некоторое действие; ибо трудно воздержаться от этого заключения при виде, например, головастой утки, имеющей крылья, неспособные к летанию, почти в том же состоянии, как у домашней утки, или при виде роющего туку-туку, иногда слепого, и затем некоторых кротов, постоянно слепых и притом имеющих глаза, затянутые кожею, или при виде слепых животных, населяющих пещеры Америки и Европы. И у разновидностей, и у видов взаимодействия развития, по-видимому, играли весьма важную роль, так что при видоизменении одной части по необходимости видоизменялись и прочие. И в разновидностях, и в видах встречаются возвращения к давно утраченным признакам. Как необъяснимо по теории отдельных творений появление полос на плече и на ногах в разных видах лошадиного рода и у их ублюдков! Как просто объясняется этот факт, если мы предположим, что эти виды произошли от полосатого родича, точно так же, как все домашние породы голубей произошли от голубого с отметками дикого голубя!
По обиходному воззрению отдельного сотворения всякого вида, почему бы видовым признакам, или тем, в которых виды одного рода расходятся между собою, быть более изменчивым, чем родовые признаки, в которых все они сходятся? Почему, например, цветку одного вида какого-либо рода быть изменчивее по окраске в том случае, когда прочие виды, будто бы созданные отдельно, имеют цветки иной окраски, чем когда все виды этого рода имеют цветки одинаково окрашенные? Если виды суть лишь резко обозначившиеся разновидности, которых признаки сделались в значительной мере постоянными, мы можем понять этот факт; ибо они с тех пор, как отделились от общего родича, уже разошлись в некоторым признаках, почему они и стали отдельными видами: и поэтому эти самые признаки скорее должны были сохранить свою изменчивость, чем родовые признаки, унаследованные без изменения с очень давних времен. По теории отдельных творений необъяснимо, почему бы части, развитой необычайным способом в каком-либо виде какого-либо рода, следовательно, по всей вероятности, очень важной для вида, быть особенно изменчивой; но, по моему воззрению, эта часть, с тех пор как отдельные виды обособились от общего родича, подверглась необычайной мере уклонения и видоизменения, и поэтому нам и следовало ожидать, что эта часть доныне останется изменчивою. Но одна часть может быть развита самым необычайным способом, как, например, крыло летучей мыши, и однако не быть изменчивее всякого другого органа, если эта часть составляет общее достояние многих сродных форм, то есть если она унаследована с очень давних времен, ибо в этом случае она должна была сделаться постоянною действием продолжительного естественного подбора.
Обращаясь к инстинктам, мы, при всем дивном совершенстве некоторых из них, не находим, чтобы они, по теории естественного подбора последовательных, легких, но полезных уклонений, представляли более затруднений, чем телесное строение. По этой теории мы можем понять, почему природа подвигается постепенными шагами, одаряя разных животных одного класса их отдельными инстинктами. Я постарался показать, какой яркий свет начало постепенности проливает на дивные строительные способности пчел. Привычка, без сомнения, иногда содействует видоизменению инстинктов; но она, конечно, не необходима, как мы видели в случае бесполых насекомых, не оставляющих потомства, которое могло бы унаследовать медленно приобретенные привычки. При воззрении, по которому все виды одного рода произошли от общего родича и унаследовали от него много общего, мы можем понять, почему сродные виды, когда они подвергаются действию очень различных жизненных условий, однако представляют инстинкты, приблизительно одинаковые; почему южно-американский дрозд, например, выстилает свое гнездо грязью, как и наш английский вид. При этом воззрении нам нечего удивляться, если некоторые инстинкты, по-видимому, несовершенны и подвержены ошибкам, и многие инстинкты вредны для других животных.
Если виды суть лишь резко обозначенные и постоянные разновидности, мы легко можем понять, почему потомство от скрещений между ними следует тем же сложным законам в степени и способе своего сходства с родителями, как и потомство от скрещений между несомненными разновидностями. С другой стороны, это сходство было бы необъяснимо, если бы виды были созданы отдельно, а разновидности возникли в силу вторичных причин.
Если мы допустим, что геологическая летопись чрезвычайно неполна, то факты, заключающиеся в этой летописи, станут доводами в пользу теории потомственного видоизменения. Новые виды появлялись постепенно, через долгие промежутки времени, и мера видоизменения за известный промежуток времени очень различна в разных группах. Вымирание видов и целых групп видов, игравшее столь важную роль в истории органического мира, почти неизбежно вытекает из начала естественного подбора; ибо старые формы должны вытесняться формами новыми, усовершенствованными. Ни отдельные виды, ни группы видов не появляются вновь, когда раз прервется цепь обыкновенных зарождений. Постепенное расселение форм преобладающих при медленном видоизменении их потомков обусловливает то обстоятельство, что жизненные формы через длинные промежутки времени кажутся изменившимися одновременно на всей поверхности земного шара. Факт, что ископаемые остатки каждой формации в некоторой мере занимают середину между ископаемыми формаций, лежащих под ними и над ними, просто объясняется средним их положением в потомственной цепи. Великий факт, что все вымершие организмы принадлежат к одной системе с организмами ныне живущими и относятся к тем же группам или к группам средним, объясняется тем, что виды, и вымершие, и ныне живущие, потомки одних и тех же родичей. Так как группы, происшедшие от древнего предка, большею частью разошлись в признаках, этот предок с ближайшими своими потомками часто должен иметь характер средний относительно признаков своих позднейших потомков; итак, нам становится ясным, почему чем древнее ископаемое, тем чаще занимает оно положение в некоторой мере среднее между сродными с ним ныне живущими группами. Современные формы вообще считают, в смысле, не вполне определенном, более высокими, чем формы древние и вымершие, и они выше в том смысле, что формы позднейшие и более усовершенствованные победили в борьбе за существование организмы более древние и менее совершенные. Наконец, закон продолжительного существования сродных форм на одном и том же материке — двуутробок в Австралии, беззубых в Америке и тому подобное — становится понятным, ибо в пределах объединенной страны организмы ныне живущие и вымершие, естественно, должны находиться в потомственной связи.
Обратимся к географическому распределению организмов. Допустив, что в долгом течении времен происходили значительные переселения из одной части света в другую, вследствие происходивших в прежние времена климатических и географических изменений и при помощи многих неизвестных нам способов переноса, мы можем понять, по теории потомственного видоизменения, многие из руководящих фактов распределения организмов. Мы можем объяснить себе, почему существует столь разительный параллелизм между распределением организмов в пространстве и геологическою последовательностью их во времени; ибо в обоих случаях организмы связаны цепью естественных зарождений и средства к видоизменению были одни и те же. Мы понимаем полный смысл удивительного факта, который должен был поразить каждого путешественника, а именно того обстоятельства, что на одном и том же материке, при самых различных условиях, при жаре и холоде, на горах и в равнинах, в степях и болотах, большинство организмов каждого великого класса, очевидно, сродны между собою, ибо они большею частью должны быть потомками одних и тех же родичей — ранних переселенцев. По этому самому началу давнего переселения, большею частью в сочетании с видоизменением, мы можем понять, приняв в расчет ледовый период, тождественность некоторых растений и близкое сродство многих других на самых отдаленных между собою горах и при самых различных климатах, а также близкое сродство некоторых из морских жителей в северном и южном умеренном поясе, несмотря на их разделение всем междутропическим океаном. Хотя две области и представляли бы одинаковые жизненные условия, нам нечего удивляться тому, что их жители значительно разнятся, если только эти области долгое время были вполне отделены одна от другой; ибо так как соотношения между организмами суть наиважнейшие из всех, и так как обе области должны были заселиться из третьего источника, или одна из другой, в разные периоды и в разных пропорциях, то ход видоизменений в двух областях по необходимости должен был быть различен.
При таком взгляде на переселения и последовавшие за ними видоизменения мы можем понять, почему океанические острова населены немногими видами, из которых впрочем многие имеют характер местный. Мы ясно можем видеть, почему те животные, которые неспособны перебираться через значительные моря, каковы лягушки и наземные млекопитающие, не встречаются на океанических островах, и почему, с другой стороны, новые и своеобразные виды летучих мышей, способных переноситься через моря, так часто находятся на островах, удаленных от материков. Такие факты, как присутствие особых видов летучих мышей и отсутствие всех прочих млекопитающих на океанических островах, совершенно необъяснимы по теории отдельных творческих актов.
Существование близкосродных или заменяющих друг друга видов в двух областях, по теории потомственного видоизменения, предполагает, что в прежние времена одни и те же родичи жили в обеих областях; и мы почти постоянно находим, что повсюду, где в двух областях живет много близкосродных видов, в них встречается и несколько видов общих. Повсюду, где встречается много близкосродных, но и отдельных видов, встречается и много сомнительных форм и разновидностей тех же видов. Чрезвычайно общо правило, что жители каждой области сродны с жителями ближайшего источника, откуда могли перейти в него переселенцы. Об этом свидетельствуют почти все растения и животные архипелага Галапагос, Хуан-Фернандеса и других американских островов, самым разительным образом сродные с растениями и животными соседнего американского материка, и организмы архипелага Зеленого Мыса и других африканских островов, столь сродные с организмами африканского материка. Нельзя не сознаться, что эти факты необъяснимы по теории отдельных творений.
Как мы видели, факт, что все современные и вымершие организмы составляют одну великую естественную систему с группами, подчиненными одни другим, и с вымершими группами, часто стоящими на середине между группами современными, — этот факт понятен по теории естественного подбора, с его последствиями, вымиранием и расхождением признаков. На тех же основаниях мы можем объяснить себе, почему взаимное сродство видов и родов в каждом классе столь сложны и косвенны. Мы видим, почему некоторые признаки гораздо более годны для классификации, чем другие; почему признаки приспособительные, хотя в высшей степени важные для самого организма, почти не имеют никакого значения для классификации; почему признаки, взятые с частей заглохших, бесполезных организму, часто имеют высокое значение для классификации; и почему всех драгоценнее признаки эмбриологические. Истинное сродство всех организмов обусловливается наследственностью или общим происхождением. Естественная система есть родословная группировка, в которой потомственные линии определяются посредством признаков наиболее постоянных, как бы ничтожно, впрочем, ни было их жизненное значение.
Тождественность остовов человеческой руки, крыла летучей мыши, плавника моржа и лошадиной ноги, равенство числа позвонков, составляющих шею жирафы и слона, и бесчисленные другие подобные факты сразу объясняются по теории постепенного потомственного видоизменения. Сходство плана в крыле и лапе летучей мыши, хотя и служащих к столь различным целям, в челюстях и ногах раков, в лепестках, тычинках и пестиках цветов также понятно при предположении, что части и органы, тождественные у раннего предка класса, постепенно видоизменились. Основываясь на том, что последовательные видоизменения не всегда обнаруживаются в очень ранний возраст и передаются наследственно таковому же, не очень раннему возрасту, мы вполне можем объяснить себе, почему зародыши млекопитающих, птиц, пресмыкающихся и рыб столь близко схожи между собою и столь несхожи с формами взрослыми. Нам нечего удивляться тому, что зародыш дышащего воздухом млекопитающего или птицы имеет жаберные скважины и артериальные петли, подобно зародышу рыбы, которому предстоит дышать воздухом, растворенным в воде, посредством вполне развитых жабр.
Неупотребление, иногда при содействии естественного подбора, часто будет вести к уменьшению объема органа, когда он станет бесполезным при измененных нравах или условиях жизни, и мы, с этой точки зрения, легко можем объяснить себе значение заглохших органов. Но неупотребление и подбор большею частью должны действовать на организм, когда он достигает полной зрелости и ему придется играть полную роль в борьбе за существование, и поэтому мало будут влиять на органы в ранние периоды жизни; поэтому орган в этот ранний возраст не заглохнет вполне, не уменьшится значительно в объеме. Теленок, например, от раннего предка, имевшего вполне развитые зубы, унаследовал зубы, никогда не прорезающиеся сквозь десны верхней челюсти, и мы можем представить себе, что зубы взрослого животного уменьшились в объеме в течение последовательных поколений вследствие неупотребления или вследствие того, что язык и небо приспособились естественным подбором к щипанию травы без их помощи, между тем как у теленка зубы остались нетронутыми естественным подбором или неупотреблением, и, по закону наследственности, в соответствующие возрасты передались неизмененные от давнего периода и до наших времен. При воззрении, по которому каждый организм и каждый отдельный орган был создан особо, как необъяснима ясная печать бесполезности, лежащая на частях, подобных зубам зародышного теленка или сморщенным крыльям, заключенным под спаянными надкрыльниками некоторых жуков! Природа, словно преднамеренно, посредством заглохших органов и гомологий раскрывает перед нами план своих видоизменений, которого мы словно с намерением не хотим понять.
Я теперь перечислил главные факты и соображения, вполне убедившие меня в том, что виды видоизменялись в течение долгого ряда поколений сохранением или естественным подбором многих последовательных легких выгодных уклонений. Я не могу представить себе, чтобы ложная теория могла объяснить, как, кажется мне, объясняет их теория естественного подбора, вышеупомянутые обширные классы фактов. Нельзя считать законным возражением то обстоятельство, что наука до сих пор не проливает света на самое возникновение жизни. Кто возьмется объяснить, в чем состоит сущность тяготения? Хотя Лейбниц и обвинял Ньютона в том, что он вводил в науку «таинственные качества и чудеса», однако это неведомое начало притяжения теперь всеми считается за вполне доказанную «истинную причину».
Я не вижу причин, по которым воззрения, изложенные в этой книге, могли бы оскорбить чьи-либо религиозные чувствования. Отрадно вспомнить, в пример тому, как преходящи подобные впечатления, что величайшее открытие, когда-либо сделанное человеком, а именно закон тяготения, подвергся нападкам Лейбница как противный естественной религии, а косвенно и Откровению. Один знаменитый писатель и богослов пишет мне, что он «постепенно дошел до убеждения, что столь же возвышенно то представление о божестве, по которому оно создало немного первичных форм, способных к дальнейшему развитию в новые полезные формы, как то, по которому требовались новые творческие акты для пополнения пробелов, образовавшихся в силу его законов».
Почему, можно спросить, почти все самые превосходные современные нам натуралисты и геологи отвергли это воззрение на изменчивость видов? Нельзя утверждать, чтобы организмы в состоянии природном не были подвержены изменчивости; нельзя доказать, чтобы мера изменения в течение долгих времен была величина ограниченная. Не было проведено и нельзя провести ясной границы между видами и резкими разновидностями. Нельзя утверждать, чтобы виды при скрещении были постоянно бесплодны, а разновидности постоянно плодовиты, или чтобы бесплодие было качество нарочито дарованное, печать творения. Вера в неизменяемость вида была почти неизбежна, пока полагали, что история мира заключается в кратком периоде; а теперь, когда мы составили себе некоторое понятие о течении минувших времен, мы слишком склонны предполагать без всякого доказательства, что геологическая летопись столь полна, что представила бы нам ясные свидетельства об изменениях видов, если бы таковые произошли.
Но главная причина нашей естественной неохоты допустить, чтобы один вид произвел другие отдельные виды, заключается в том, что мы всегда неохотно допускаем всякое значительное изменение, постепенность которого ускользает от нашего взгляда. Тут затруднение такого же рода, как то, которое ощутили многие геологи, когда Лайель впервые стал утверждать, что значительные ряды утесов были образованы и глубокие долины вырыты действием прибрежных волн. Наш ум не может вместить в себе ясное представление о ста миллионах годов; он не может сложить и выяснить себе действия множества легких видоизменений, накопившихся в течение почти бесконечного ряда поколений.
Хотя я вполне убежден в справедливости воззрений, изложенных в этой книге в виде извлечения, я нисколько не надеюсь убедить опытных естествоиспытателей, которых память наполнена множеством фактов, рассматриваемых ими в течение долгих лет с точки зрения, прямо противоположной моей. Так легко прикрывать наше незнание такими выражениями, как «план творения», «единство плана» и тому подобными, и воображать, что мы даем объяснение, когда только выражаем самый факт. Всякий, кто более расположен придавать вес неразрешенным трудностям, чем объяснению известного количества фактов, конечно, отвергнет мою теорию. На немногих натуралистов, одаренных очень гибким умом и уже сомневающихся в неизменяемости вида, эта книга может иметь влияние, и я с доверием обращаюсь к будущему, к молодым, начинающим натуралистам, которым можно будет беспристрастно обсудить обе стороны вопроса. Всякий, кто придет к убеждению, что виды изменчивы, хорошо сделает, если добросовестно выразит свое убеждение; лишь таким путем может быть удалена та масса предрассудков, которою загроможден этот предмет.
Многие превосходные натуралисты в недавнее время выразили свое убеждение, что множество так называемых видов во всех родах не суть истинные виды, но что другие виды действительны, то есть созданы отдельно. Такое заключение кажется мне весьма странным. Они допускают, что множество форм, которые они до недавнего времени сами считали отдельными творениями, и которые до сих пор почитаются за таковые большинством натуралистов, следовательно, имеют все наружные признаки истинных видов — они допускают, что эти формы возникли через видоизменение, но они не соглашаются распространять то же воззрение и на другие, слегка отступающие формы. Тем не менее они не берутся определить, ни даже предположить, какие жизненные формы суть формы первозданные, какие сложились в силу вторичных причин. Они в одном случае допускают изменчивость, как «истинную причину», в другом произвольно отвергают ее, не выставляя причины такого различия. Придет время, когда такой способ действия послужит любопытным примером слепоты предубежденного мнения. Эти авторы, по-видимому, ставят на одну доску чудесный акт творения и обыкновенное зарождение. Но действительно ли они полагают, чтобы в бесчисленные эпохи истории земного шара элементарным атомам повелевалось сочетаться в живые ткани? Полагают ли они, чтобы при каждом из таких творческих актов возникали одна или несколько особей? Были ли бесчисленные виды животных и растений созданы в виде яиц или семян, или в виде вполне развитых организмов? И, в случае млекопитающих, были ли они созданы с лживыми следами питания во чреве матери? Хотя натуралисты с полным правом требуют разъяснения всех затруднений от тех, которые верят в изменяемость видов, они с своей стороны вовсе умалчивают, будто бы из благоговения, о всем том, что относится к возникновению видов.
Можно спросить, до каких пределов я распространяю учение об изменяемости видов. Трудно ответить на этот вопрос, ибо чем различнее формы, к которым мы обращаемся, тем более все наши доводы утрачивают своей силы. Но некоторые, весьма сильные доводы хватают очень далеко. Все члены целых классов могут быть связаны между собою цепью сходств и все могут быть распределены по одному началу на группы, подчиненные одна другой. Ископаемые остатки иногда в значительной мере пополняют обширные пробелы между ныне существующими порядками. Заглохшие органы ясно свидетельствуют о том, что у раннего предка те же органы были вполне развиты, и это в некоторых случаях предполагает огромную меру потомственного видоизменения. В целых классах разные органы построены по одному плану, а в зародышном возрасте виды близко сходствуют между собою. Поэтому я не могу сомневаться в том, что теория потомственного видоизменения приложима ко всем членам одного класса. Я полагаю, что животные произошли от не более как четырех или пяти прародичей, а растения от такого же или еще меньшего числа предков.
Аналогия повела бы меня шагом дальше, а именно к убеждению, I что все животные и растения произошли от одного первообраза. Но аналогия подчас обманчивый руководитель. Однако, все живые существа имеют много общего в своем химическом составе, в своем клеточном строении, в законах своего развития, в своей зависимости от вредных влияний. Мы видим это даже в таких мелких фактах, как тот, что один и тот же яд часто действует одинаковым образом на растения и на животные, и что яд, выделяемый орехотворкою (Cynips), обусловливает уродливые развития на дикой розе и на дубе. У всех организмов слияние мужской и женской элементарной клеточки, по-видимому, по крайней мере через известные промежутки, необходимо для произведения новых существ. У всех, насколько нам известно, зародышный пузырек тождествен. Таким образом, начало всех органических особей одинаково. Если мы обратимся даже к главным отделам органического мира, к животному и растительному царству, — мы найдем некоторые низшие формы, до того переходные по признакам, что натуралисты спорят о том, к какому царству следует их причислить; и, по началу естественного подбора с расхождением признаков, не вполне немыслимо, чтобы и растения и животные развились из какой-либо из этих средних форм. Поэтому можно было бы заключить, что все органические существа, когда-либо жившие на земле, вероятно, произошли от одной первичной формы, в которую впервые вдохнул жизнь творец. Но это заключение основано главным образом на аналогии, и несущественно, примем ли мы его или нет. Иное дело члены каждого великого класса, например позвоночных или членистых, ибо тут, как замечено выше, законы гомологии, эмбриологии и так далее дают нам положительные указания на то, что все они произошли от одного первозданного родича.
Когда воззрения на происхождение видов, изложенные в этой книге, или подобные им воззрения будут приняты всеми, мы можем предвидеть, в общих чертах, что произойдет значительный переворот в естественных науках. Систематики по-прежнему будут продолжать свои труды; но их не будет более преследовать призрачное сомнение, вид ли по своей сущности та или другая форма, или нет. Это, без сомнения, и как узнал я из собственного опыта, будет немалое облегчение. Прекратятся бесконечные споры о том, истинные ли виды многочисленные формы малин, встречающиеся в Англии. Систематикам останется только определить — и нельзя сказать, чтобы это было легкое дело — достаточно ли постоянна и отдельна от других какая-либо форма, чтобы можно было ее определить, и если она определима, достаточно ли важны различия, чтобы заслужить особое видовое название. Этот последний пункт станет соображением гораздо более существенным, чем каковым считался он до сих пор; ибо различия, хотя бы и легкие, между какими-либо двумя формами, если они не связаны посредствующими постепенностями, считаются большинством натуралистов достаточным поводом для возведения обеих форм на степень видов. В будущем мы будем принуждены сознаться, что единственное различие между видами и резкими разновидностями заключается в том, что мы о последних знаем или полагаем, что они связаны в настоящее время посредствующими постепенностями, между тем как виды прежде были связаны таким образом. Поэтому, не устраняя вовсе соображение о современном существовании посредствующих постепенностей между какими-либо двумя формами, мы придем к тому, чтобы взвешивать тщательнее и ценить выше действительную степень различия между ними. Совершенно возможно, что формы, ныне считающиеся всеми за простые разновидности, впоследствии окажутся достойными особых видовых названий, как Primula elatior и Pr. officinalis, и в этом случае научный язык придет в соответствие с языком разговорным. Словом, нам придется относиться к видам точно так же, как относятся к родам те натуралисты, которые считают их лишь искусственными группами, составленными ради удобства. Эта перспектива, быть может, непривлекательна, но мы по крайней мере будем уволены от тщетного искания не уловленной до сих пор и неуловимой сущности термина «вид».
Интерес прочих, более общих отраслей естественных наук значительно усилится. Термины, употребляемые натуралистами, каковы: сродство, единство типа, морфология, приспособительные признаки, заглохшие и недоразвитые органы и так далее, перестанут быть метафорическими и приобретут смысл буквальный. Когда мы перестанем смотреть на органические существа как дикари смотрят на корабли, то есть как на нечто непостижимое, когда мы станем рассматривать каждое произведение природы как нечто, имевшее свою историю, когда мы станем рассматривать каждый сложный орган или инстинкт как сумму множества приспособлений, из которых каждое было полезно его обладателю, точно так же как мы видим в великом механическом изобретении сумму труда, опытности, разума и даже ошибок многочисленных тружеников, когда мы будем рассматривать таким образом каждое органическое существо, — насколько интереснее — я это говорю по опыту — станет изучение естественной истории!
Откроется обширное и почти нетронутое поле исследованиям о причинах и законах изменчивости, о соотношениях развития, о действии изощрения и неупотребления органов, о прямом действии внешних условий и так далее. Изучение домашних организмов значительно повысится в цене. Новая разновидность, выведенная человеком, станет предметом исследования гораздо более важным и интересным, чем новый вид, присовокупленный к множеству видов, уже известных. Наши классификации сделаются, насколько это возможно, родословными, и тогда действительно будут выражать то, что можно назвать планом творения. Правила классификации, без сомнения, упростятся, когда мы будем иметь в виду определенную цель. Мы не имеем в своем распоряжении писанных родословных и геральдических знаков, и нам приходится открывать и преследовать многочисленные расходящиеся потомственные линии нашей родословной природы при помощи признаков всех родов, унаследованных с давних времен. Заглохшие органы представят нам безошибочные свидетельства относительно строений, давно утраченных. Виды и группы видов, которые называют уклонными и которые можно, играя словами, назвать живыми ископаемыми, помогут нам составить себе картину древних жизненных форм. Эмбриология обнаружит перед нами, хотя и несколько затемнившееся, строение первообразов каждого великого класса.
Когда мы убедимся в том, что все особи одного вида и все близкосродные виды большинства родов в очень недавнее время произошли от одного родича и расселились из одного места рождения, и когда мы лучше узнаем многочисленные способы переселения, тогда, при свете, проливаемом ныне геологиею и в будущем имеющим пролиться еще ярче на минувшие изменения в климате и в уровне почвы, мы, конечно, получим возможность проследить в точности прежние переселения организмов всего мира. Даже теперь, сравнивая различия между жителями морей по обе стороны одного материка и свойства разнообразных жителей этого материка в связи с способами, которыми могли они переселяться, мы можем пролить некоторый свет на древнюю географию.
Геология, эта величавая наука, утрачивает часть своего обаяния вследствие чрезвычайной неполноты геологической летописи. Земную кору с заключенными в ней остатками не следует рассматривать как полный музей, но как скудное собрание, составившееся случайно, через долгие промежутки времени. Придется признать, что накопление каждой великой формации с ископаемыми зависело от необычайного стечения обстоятельств, и что пробелы между отдельными этажами соответствуют громадным периодам времени. Но мы будем в силах оценить с некоторою точностью продолжительность этих промежутков посредством сравнения предшествовавших им и следовавших за ними органических форм. Мы должны быть крайне осторожными в наших попытках относить к одному и тому же времени две формации, заключающие в себе лишь немного тождественных видов, на основании общей последовательности их жизненных форм. Так как виды слагаются и истребляются медленно и доныне действующими причинами, а не чудесными актами творения и внезапными катастрофами, и так как самая важная из всех причин изменения органических существ, а именно взаимные соотношения организмов, независимо от внезапных изменений физических условий, причем совершенствование одного из них влечет за собою совершенствование или истребление прочих, то, следовательно, степень изменения ископаемых остатков от одной формации до следующей, вероятно, может служить нам мерилом истекшего между ними времени. Однако же, значительное количество видов, держащихся вместе, могло бы остаться неизменным в течение долгого периода, между тем как в тот же самый период многие из этих видов, переселяясь в иные страны и приходя в состязание с новыми сожителями, могли бы видоизмениться, так что мы не должны преувеличивать себе точность, с которою время измеримо органическими изменениями. Во время ранних периодов истории земли, когда жизненные формы, вероятно, были малочисленнее и проще, изменения, вероятно, происходили медленнее; и на первой заре жизни, когда существовали весьма немногие формы простейшего строения, изменения, быть может, происходили донельзя медленно. Вся история мира, насколько она нам известна, хотя ее длина для нас необъятна, впоследствии будет признана лишь за краткий период в сравнении с временами, истекшими с тех пор, как было создано первое живое существо, прародитель бесчисленных живых и вымерших потомков.
В отдаленном будущем, предвижу я, для исследования откроются еще новые, еще более важные области. Психология приобретет новое основание — необходимость постепенного приобретения всякой умственной силы или способности. Прольется свет на происхождение человека и на его историю.
Первостепенные натуралисты, по-видимому, вполне удовлетворены представлением, что каждый вид был создан отдельно. На мой взгляд, более согласно с тем, что нам известно о законах, запечатленных творцом на вещественном мире, предположить, что возникновение и вымирание нынешних и прежних жителей земли обусловлено вторичными причинами, подобными тем, которые обусловливают рождение и смерть каждой особи. Когда я смотрю на все живые существа не как на отдельные создания, но как на прямых потомков некоторых немногих существ, живших долго прежде отложения первого пласта силурийской системы, они кажутся мне облагороженными. Судя по прошлому, мы смело можем заключить, что ни один из современных нам видов не передаст неизмененного своего подобия отдаленной будущности. Лишь немногие из ныне живущих видов передадут какое-либо потомство отдаленной будущности, ибо способ, которым сгруппированы все органические существа, показывает, что большая часть видов каждого рода и все виды многих родов не оставили потомства, но вовсе вымерли. Мы можем заглянуть настолько в будущее, чтобы предсказать, что виды, принадлежащие к обширным, преобладающим группам, окончательно одолеют и произведут новые преобладающие виды. Так как все ныне живущие формы суть прямые потомки форм, живших долго прежде силурийской эпохи, то мы можем быть убеждены, что естественная цепь зарождений ни разу не была порвана и что не было катаклизмов, опустошивших весь свет. Поэтому мы можем с некоторою уверенностью надеяться на будущность столь же неизмеримо-долгую. И так как естественный подбор действует лишь на благо каждого существа и в силу этого блага, то все телесные и умственные качества должны постоянно подвигаться к совершенству.
Интересно рассматривать густо заросший клочок земли, покрытый разнородными растениями, с поющими птицами в кустах, с насекомыми, толкущимися вокруг них, с червями, ползущими по влажной почве, и подумать, что эти дивно построенные формы, столь отличные одна от другой и одна от другой зависимые таким сложным способом, все возникли по законам, действующим вокруг нас. Эти законы, в обширнейшем их смысле, суть развитие и воспроизведение; наследственность, почти необходимо связанная с воспроизведением; изменчивость, обусловленная прямым или косвенным действием жизненных условий, а также деятельностью и бездействием органов; прогрессия размножения, столь быстрая, что ведет к борьбе за существование, а, следовательно, и к естественному подбору, с коим неразрывны расхождение признаков и вымирание менее усовершенствованных форм. Так из вечной борьбы, из голода и смерти прямо следует самое высокое явление, которые мы можем себе представить, а именно — возникновение высших форм жизни. Есть величие в этом воззрении, по которому жизнь с ее разнородными силами была вдохнута первоначально в немногие формы или лишь в одну; по которому, меж тем как земля продолжает кружиться по вечному закону тяготения, из столь простого начала развились и до сих пор развиваются бесчисленные формы дивной красоты.