Только что я уселся верхом на бугшприт, как большой парус, громко хлопнув, надулся от ветра и понес шхуну на север. От толчка шхуна дрогнула всем корпусом. Я чуть-чуть не упал в море, но удержался и пополз по бугшприту, с которого и свалился головою на бак. Поднявшись и оправившись, я осмотрелся. Я стоял с наветренной стороны и надувшийся парус закрывал от меня корму. На палубе, по-видимому, никого не было. Её не мыли с самого бунта и потому она была сильно затоптана. По половицам, точно живая, каталась пустая бутылка с отбитым горлышком.
Но вдруг Испаньола встала против ветра. Реи затрещали, весь корабль снова затрясся и глубоко нырнул носом. Паруса, визжа на блоках, перекосились в сторону и я увидал кормовую часть палубы. Там было двое; один, в красной шапке, лежал на спине как пласт, раскинув руки и страшно оскалив зубы из-под судорожно искривлённых губ; другой, Израиль Гандс, неподвижно сидел, прислонившись спиною к сетке и беспомощно повесив руки. Голова его поникла на грудь, а загорелое лицо было бледно как воск.
При каждом толчке корабля человека в красной шапке дёргало из стороны в сторону, причём не изменялись ни его безжизненная поза, ни страшная физиономия с белыми оскаленными зубами; от той же причины Израля Гандса каждый раз встряхивало, причём ноги его всё больше и больше подвигались вперёд, а голова и туловище откидывались назад, так что под конец я перестал видеть его лицо, за исключением одного уха и кончика бакенбарды. Около обоих матросов валялися по палубе бутылки, вследствие чего я предположил, что пьяницы убили друг друга в припадке пьяного озлобления.
Покуда я размышлял над этим грустным зрелищем, наступила минута затишья и шхуна приостановилась. Израиль Гандс повернулся на боку, глухо простонал и, приподнявшись, принял прежнюю позу. Стон и отвислая челюсть Гандса сначала разжалобили меня, но я сейчас же вспомнил беседу, подслушанную мною из яблочной бочки, и вся жалость пропала. Я ступил несколько шагов по палубе и, остановившись у большой мачты, громко проговорил с нескрываемой иронией:
— Вот и я вернулся на шхуну, мистер Гандс.
Он медленно повёл в мою сторону глазами, но от слабости даже не мог выразить удивления, а только простонал:
— Водки!…
Я понял, что нельзя терять времени. Осторожно пробираясь по палубе, я дошёл до лестницы и спустился в гостиную.
Там царствовал самый возмутительный беспорядок. Взломаны были все сундуки, ящики, все запертые помещения, и всё, разумеется, для того, чтобы отыскать карту. Пол загрязнился до невозможности, особенно на тех местах, где разбойники садились после блужданий по топкому болоту. При качке шхуны по полу катались пустые бутылки. На столе лежала одна из книг доктора с выдранными, вероятно, для закуривания трубок листами. Под потолком висела коптившая лампа, бросая на всё это тусклый, умирающий свет.
Я сошёл в кладовую. Оттуда исчезли все бочки и огромное количество бутылок. Очевидно, разбойники пили без просыпа всё время, как начался бунт. Наконец, я отыскал для Гандса бутылку водки, а себе взял немного сухарей, фруктовых консервов, кисть изюма и кусок сыра. Вернувшись на палубу, я положил добытую провизию около руля, подальше от раненного Гандса, потом подошёл к бочке с водою и начал жадно пить. Напившись, я вернулся к Гандсу и подал ему бутылку с водкой.
Он залпом отпил из неё по меньшей мере четверть.
.jpg)
— Вот это так! — сказал он, переводя дух. — На этот раз водка для меня не прихоть, а лекарство.
Я устроился в уголку и тоже принялся за завтрак.
— Вы очень тяжело ранены? — спросил я.
— Если б этот окаянный доктор был на шхуне, он вылечил бы меня духом. А теперь вот извольте… Зато вот эта акула умерла, — указал он на матроса в красной шапке. — Скверный был матросишка, честное слово… Но вы-то как сюда попали, Гоукинс? Откуда вас чёрт принёс?
— Я, мистер Гандс, явился принять шхуну в своё заведование, — отвечал я, — и вы должны впредь до нового распоряжения смотреть на меня как на своего капитана.
Он хмуро поглядел на меня, но не сказал ни слова. Цвет его лица несколько оживился, но несчастный всё-таки был очень слаб и по-прежнему съезжал туловищем на палубу при малейшем толчке шхуны.
— Кстати, мистер Гандс, — продолжал я, — я не желаю здесь на корабле чёрного флага. С вашего позволения я его сниму. Лучше никакого знамени, чем такое гадкое.
С этими словами я сдёрнул флаг и бросил в море. Сделав это, я снял шапку и вскричал:
— Прощайте, капитан Сильвер!
Гандс следил за мной внимательным и хитрым взглядом, сидя по-прежнему с опущенною на грудь головою.
— Полагаю, мистер Гоукинс, — сказал он наконец, — что вы теперь намерены вернуться к берегу?… Не поговорить ли нам с вами чуточку?
— С удовольствием, мистер Гандс, — отвечал я. — Отчего не поговорить.
И я снова с аппетитом принялся за еду.
— Видишь что, — продолжал Гандс, указывая слабым кивком на труп матроса, — мы, было, вот с ним, — его звали О’Бриен, ирландец он был… так, дрянцо… — мы, было, с ним поставили паруса и хотели вернуться в пристань. Но он умер, а я ранен, и теперь некому вести корабль. Разве вот ты поведёшь, если я покажу тебе, как это сделать… Так слушай, что я тебе скажу: накорми меня и напои, потом дай платок перевязать рану, а я за это научу тебя, что нужно делать. Согласен?
— Да, только вот ещё что я вам скажу, — возразил я. — Я не желаю возвращаться в бухту Кидда. Я намерен войти в маленький северный рейд и посадить там шкуну на мель.
— Ну, что ж, и прекрасно! — вскричал он . — Право, дружок, я человек сговорчивый. Идти против рожна не стану. Твой теперь верх, у меня нет выбора. В рейд, так в рейд. Мне всё равно. Вели мне плыть хоть в бухту к бесам, я и туда поплыву беспрекословно.
Договор состоялся. В какие-нибудь три минуты я по указанию Гандса направил шхуну куда нужно, и мы спокойно поплыли по ветру вдоль берега. Я надеялся до полудня обогнуть северный мыс, въехать на рейд до прилива, посадить там шхуну на мель на песчаной дюне и, дождавшись отлива, посуху выйти на берег.
Убедившись, что всё идёт как следует, я привязал к рулю верёвку, спустился в каюту и достал из своего чемодана подаренный мне матерью фуляровый платок. Вернувшись к раненому, я перевязал ему этим платком широкую рану на бедре, накормил его и дал водки. Ему сейчас же сделалось лучше. Он стал говорить более внятно, окреп и вообще стал другим человеком.
Ветер был такой благоприятный, что лучшего мы и желать не могли. Шхуна летела как птица; берега быстро бежали мимо нас и местность постоянно разнообразилась. Вскоре высокий берег остался позади и мы поплыли вдоль низкого и песчаного берега, усеянного кое-где приземистыми елями. Но вот уже и он миновался и мы стали огибать северную оконечность острова.
В итоге я был до блаженства доволен сам собой, своим временным чином и прекрасной погодой. Солнце красиво освещало часто менявшуюся панораму берега. Воды было у меня вдоволь, кушать я мог что угодно и сколько хотелось. Совесть моя окончательно успокоилась. Прежде я упрекал себя за самовольный уход, но теперь мог гордиться сделанным завоеванием. Единственной помехой моему упоению были глаза Гандса, следившие за мною с ироническим, как мне казалось, выражением, и его загадочная улыбка. В этой улыбке было всё: и страдание, и старчески-болезненная слабость, и вместе с тем коварная насмешка надо мною. Он думал, что я не замечаю, но я всё видел и мотал себе на ус.
Ветер, словно желая нам угодить, переменился и подул с запада. Мы без труда достигли северо-восточной оконечности острова у входа в северную бухту. Но затем нам осталось лишь сесть сложа руки, так как якоря у нас не было, а посадить шхуну на мель нужно было во время прилива. Гандс научил меня как сделать, чтобы оставаться в дрейфе.
После нескольких бесплодных попыток я, наконец, устроил это дело и на досуге мы оба опять принялись за еду.
— Капитан, — обратился ко мне Гандс, — а как вы думаете насчёт моего товарища О’Бриена?… Не выбросить ли нам его за борт? Я вообще не из брезгливых, но, знаете, как-то неприятно…
— У меня силы нет, да и потом… очень противно, — отвечал я, содрагаясь, — пусть остаётся здесь, чем он мешает?
— Несчастный корабль эта Испаньола! —продолжал Гандс, не настаивая на своём предложении. — Это ведь ужасно, что он умер… Знаешь, ведь он тоже сел в Бристоле, как ты и я… Бедные те!… Право, это ужасно…
Несколько минут он посидел молча, словно раздумывая. Потом поднял на меня лицо и сказал:
— Будь добр, мой милый, сделай мне одолжение. Сходи вниз и принеси мне бутылочку винца… Коньяк для меня теперь крепок… у меня такой страшный упадок сил…
Тон был такой нежный, ласкательный, точно и не Гандс это говорил, я нашёл это неестественным. Самая просьба показалась мне совершенно невероятною: возможно ли было верить, чтобы Гандс предпочёл вино водке? Очевидно, тут был один предлог, чтобы услать меня на несколько минут с палубы. Только я не понимал, какая могла быть тут цель. Я посмотрел Гандсу в глаза, но он отвёл их в сторону, чтобы не встретиться со мною взглядом; он то поднимал их к небу, то глядел для чего-то на труп О’Бриена, улыбаясь всё время смущённой улыбкой. Семилетний ребёнок и тот догадался бы, что он замышляет недоброе.
Я сейчас же отвечал ему согласием, чтобы не дать заметить своих подозрений. Гандс был человек довольно глуповатый и провести его было нетрудно.
— В самом деле, — отвечал я, — вино для вас гораздо полезнее водки. Какого вы хотите, белого или красного?
— Всё равно, голубчик, — отвечал он, — какое найдётся.
— Ну, так я принесу вам портвейну, мистер Гандс. Он, наверное, там есть…
Я пошёл по лестнице и нарочно затопал погромче. Внизу я снял башмаки, обежал кругом и поднялся по лестнице в люк, из которого осторожно выглянул на палубу. Подозрения мои оправдались вполне.
Гандс приподнялся и полз по палубе на четвереньках. Боль в ноге была, должно быть, невыносимая, потому что он то и дело подавлял стоны, но тем не менее ему удалось проползти поперёк почти всю палубу. Порывшись в углу, он вытащил из кучи верёвок что-то вроде длинного кинжала, покрытого кровью до самой рукоятки. Тщательно осмотрев кинжал, он попробовал на палец, остёр ли он, и проворно спрятал его под камзол. После того он прежним путём вернулся на своё место.
Я узнал довольно. Израиль Гандс мог двигаться и имел оружие. Чтобы достать его, он хитростью спровадил меня вон, следовательно кинжал предназначался именно для меня. Но что он думал сделать потом, выбраться ли на берег и плестись к товарищам, или сделать им сигнальный выстрел, — этого я не брался решить.
В одном я был почти уверен, это в том, что мне нечего бояться, покуда мы не приведём шхуну в безопасное место. В этом наши интересы сходились. Обоим нам одинаково хотелось посадить Испаньолу на мель в закрытом от ветра месте, чтобы при надобности снова спустить её в воду. Покуда это не было сделано, я для шхуны был необходим.
Раздумывая обо всём этом, я как кошка прокрался в гостиную, надел башмаки, взял первую попавшуюся бутылку с вином и вернулся на палубу.
Гандс полулежал на прежнем месте, поджавши ноги и закрывши глаза, словно ему было тяжело глядеть на свет. Когда я к нему подошёл, он поднял голову, привычным жестом отбил у бутылки горлышко и отпил из неё изрядное количество, произнеся свой любимый тост:
— Исполнение желаний!
Несколько времени он сидел не двигаясь. Потом, вытащив из кармана вязку табаку, он попросил меня отрезать ему кусочек.
.jpg)
— Пожевать хочется, — сказал он, — а ножа нет, да и сила точно у цыплёнка. Ах, Джим, Джим!.. Чувствую я, что приходит мой черёд. Не долго я протяну. Может быть, в последний раз я жую и табак-то…
— Я с удовольствием отрежу вам табаку, — отвечал я, отрезывая довольно большой кусок. Гандс взял у меня табак, заснул его за щеку и снова притих. Прошло четверть часа. Тогда хитрый матрос заметил мне, что прилив поднялся довольно высоко.
— Теперь, капитан Гоукинс, неугодно ли вам будет слушаться моих указаний, — сказал он мне с прежней загадочной улыбкой, — и я вам ручаюсь, что шхуна будет скоро в безопасном месте.
Нам оставалось проплыть не более двух миль, но плавание предстояло трудное, во-первых, потому, что вход на рейд был довольно узок, а, во-вторых, по той причине, что этот вход открывался с запада на восток, подаваясь несколько к югу, так что действовать рулём нужно было с крайней осторожностью во избежание несчастного случая. Могу не хвастаясь сказать, что я справился со своей задачей очень удачно и что Гандс оказался превосходным лоцманом. Мы плыли отлично, ловко лавируя в виду низких берегов.
По вступлении в пролив нас со всех сторон окружила земля. Берега северной бухты оказались такими же лесистыми, как и возле Киддовой пристани, но форма бухты была иная: узкая и длинная. Вообще залив был скорее похож на устье реки, чем на бухту. Перед нами, на южной стороне бухты, виднелся кузов разбитого корабля. Корабль был большой, трёхмачтовый, и валялся здесь, должно быть, уже несколько лет, потому что он почти совершенно оброс морскими растениями и на палубе его пробивалась густая трава, среди которой там и сям мелькали даже дикие цветы. Зрелище было очень грустное, но зато свидетельствовало о полной безопасности стоянки.
— Ну, капитан, — заметил мне Гандс, — смотрите сюда. Видите вы вот это местечко? Оно точно нарочно устроено для посадки корабля на мель. Дно — чистый песок, поблизости ни одной скалы, кругом деревья, а под боком старая развалина, поросшая травой и цветами.
— А если мы сядем на мель, можно ли будет потом спустить шхуну опять на воду, если понадобится? — спросил я.
— Нет ничего легче, — отвечал он. Ведь это правый берег, где мы хотим сесть. Ну, так во время отлива на левый берег нужно будет принести канат, зацепить его покрепче за ствол одной из этих больших сосен, другим концом привязать его к шпилю и дожидаться прилива. Когда прилив наступит, тогда всем схватиться за канат и тянуть. Вот и всё… Но, однако, что же мы болтаем? Минута решительная. Дно уже близко, а шхуна идёт слишком сильно… Лево на борт! Крепче!… Право на борт!.. Легче!.. Стой!..
Я быстро и точно исполнял команду, едва успевая переводить дух. Вдруг он закричал:
— Эй, мальчик, мальчик, крепче!.. Налегай на руль!
Я налёг на руль из всех сил. Испаньола быстро повернулась и понеслась прямо на низкий и лесистый берег.
Среди хлопот я на несколько минут ослабил надзор за движениями Израиля Гандса. В последнюю же решительную минуту я был окончательно поглощён предстоящим исходом манёвров и совершенно позабыл о грозившей мне опасности. Наклонившись через борт, я внимательно следил за волнами, бежавшими из-под корабля.
Ещё минуту и я погиб бы, не имея даже возможности оборониться. Но меня вдруг точно что подтолкнуло. Какой-то инстинкт заставил меня обернуться назад. Может быть я и услыхал какой-нибудь шорох или увидал мелькнувшую тень, — не знаю, не помню, — но только я обернулся…
Сзади ко мне подкрадывался Израиль Гандс с ножом в руке. Он уже сделал полдороги.
Наши глаза встретились и мы оба одновременно вскрикнули: я от испуга, Гандс от бешенства. В ту же минуту он бросился ко мне, а я сделал скачок в сторону. Отскакивая, я резким движением выпустил из рук руль, который быстро отклонился влево и с размаха ударил негодяя в грудь, так что тот упал. Это меня спасло.
Негодяй не скоро оправился, а я тем временем улепетнул из угла, где меня чуть-чуть не зарезали как зверька в норе. Я добежал до грот-мачты и остановился. Вынув пистолет, я хладнокровно направил его на злодея, который опять приближался ко мне. Я спустил курок… он щёлкнул, но выстрела не последовало. Морская вода подмочила затравку и я оказался безоружным.
Как я раскаялся в своей небрежности!.. Как я разбранил себя!.. А ведь стоило только всыпать заранее нового пороха!… Теперь же мне осталось только разыграть роль глупого барана на бойне.
Я никак не думал, что раненный Гандс в состоянии двигаться так быстро. Вид его внушал ужас: седые, всклокоченные волосы, багровое от злобы и нетерпения лицо, горящие как угли глаза… Другой пистолет не стоило и пробовать; результат оказался бы тот же. Я понял, что кроме отступления иного исхода нет. Но куда же было отступать?.. Я взялся обеими ладонями за ствол грот-мачты и стал ждать. Сердце у меня так и стучало.
Увидав мою тактику, Гандс остановился. Я сообразил, что могу продлить борьбу чуть не до бесконечности, впрочем, без надежды на успех.
В это время Испаньола села, наконец, на песчаную мель, качнулась несколько раз из стороны в сторону и успокоилась, накренившись левым бортом под углом в 45° с горизонтальною плоскостью. Через борт хлынула вода, разлилась по палубе и остановилась во впадинах, так что образовались лужи.
От толчка мы с Гандсом оба потеряли равновесие и вместе покатились по палубе в близком сопровождении мертвеца. Я упал так близко от Гандса, что ударился головою об его ноги. Удар был очень сильный, у меня даже зубы щёлкнули. Я поднялся первый, потому что Гандсу мешала рана и навалившийся на него труп.
Неожиданное падение корабля сделало невозможной беготню по палубе. Приходилось немедленно искать другое средство, чтобы спастись, потому что моему врагу стоило только протянуть руку и достать до меня. Быстрее молнии кинулся я к фок-мачте, проворно полез по ней и успокоился только тогда, когда добрался до большой реи.
Быстрота спасла меня, потому что злодей кинул мне вслед свой кинжал. Я взглянул на Гандса сверху вниз; он смотрел на меня снизу, разинув рот от удивления и досады. После этого он наклонился, чтобы поднять оружие.
Я воспользовался временем, чтобы оправиться и переменить затравку у пистолетов.
Гандс увидал это. Он понял, что погибнет, если не успеет мне помешать. Он схватил кинжал в зубы и тоже полез на мачту с большим трудом и подавленными стонами.
Но он не мог лезть скоро, благодаря ране. Я спокойно окончил свои приготовления и обратился к нему, говоря:
— Мистер Гандс, остановитесь, не то я вам голову размозжу.
Он остановился. На его скотском лице появилось раздумье. Видно было, что размышление составляет для Гандса очень большой труд. Я не утерпел и рассмеялся.
Наконец, он заговорил, глотая слюну и сохраняя на лице всё то же недоумевающее выражение. Говорить ему приходилось с кинжалом во рту, но он не переменил позы.
— Джим, — сказал он, — не лучше ли нам подписать опять договор? Если б не этот проклятый толчок, я добрался бы до тебя, но мне вечно неудача… Теперь приходится сдаться, а ведь это очень тяжело для старого моряка. Шутка ли сдаваться молокососу!..
Я жадно впивал в себя эти слова и улыбался до ушей, пыжась точно петух на заборе. Но вот Гандс перестал говорить и взмахнул рукою. Что-то просвистало в воздухе точно стрела. Я почувствовал острую боль в плече, которое точно кто гвоздём прибил к мачте…
Не взвидев света от боли и испуга, я бессознательно, не целясь, спустил курки обоих пистолетов. Раздались два выстрела и одновременно с ними пистолеты выпали у меня из рук.
Они упали не одни.
С глухим стоном Израиль Гандс сорвался с мачты и головою вниз упал в море…