Пирога Бена Гунна оказалась гораздо лучше, чем можно было ожидать, судя по её наружности. Она была до крайности легка и отлично приспособлена для пловца моего веса и роста, хотя впрочем править ею было довольно трудно. Как я ни бился, она постоянно шла у меня как-то в бок и самым любимым её маневром было вертеться волчком на подобие лоханки, которую пустили плыть по воде. Сам Бен Гунн в разговоре со мной выразился о своём изделии в том смысле, что „с этою лодкой довольно трудно сладить, если не знаешь её привычек“.
А привычки были очень странные. Например, она отлично вертелась во все стороны, но только не туда, куда мне было нужно. По большей части мне приходилось плыть правым бортом вперёд и я уверен, что не будь отлива, я никогда не добрался бы до шхуны. Но по счастью меня уносил отлив и я всё равно неминуемо должен был наехать на Испаньолу, если бы даже и не желал этого.
Сначала шхуна выделилась передо мною лишь чёрным пятном на общем тёмном фоне ночи. Затем я стал различать кузов и снасти. Наконец, продолжая отдаваться течению, я заметил, что проплываю под якорным канатом, и ухватился за него.
Канат был протянут дугообразно и течение было настолько сильно, что шхуна танцевала вокруг якоря. Кругом кузова гудела и пенилась вода, проносясь точно горный поток. Мне оставалось только подрезать ножом канат и Испаньола поплыла бы в море. По-видимому, не было ничего проще. Но вдруг я вспомнил, что канат натянут туго, и потому операция моя может кончиться бедою для меня же самого. Если бы я перерезал канат, то от внезапного толчка моя пирога почти наверное перевернулась бы вверх дном. Эта мысль остановила меня на полудороге и очень может быть, что я совсем отказался бы от своего намерения, если бы не явилось одно случайное обстоятельство, которое снова подстрекнуло меня исполнить затею.
Дело в том, что с юго-запада вдруг налетел порыв ветра. Испаньола передвинулась с места и стала против течения. К своей величайшей радости я почувствовал, что канат, за который я держался рукою, вдруг ослаб и упал в воду секунды на две, потом опять натянулся.
Тогда я решился окончательно. Вытащив кортик из ножен зубами, я принялся резать канат и разрезал его до половины. Сделав это, я стал дожидаться нового порыва ветра, чтобы канат опять ослабел. Тогда я намеревался перерезать остальную половину каната, уже не опасаясь толчка.
Всё это время я слышал в гостиной шхуны чьи-то голоса, хотя, правду сказать, очень мало обращал на них внимания, будучи занят своим собственным делом. Но теперь, когда я всё уже обдумал и приготовил, я насторожил уши. По одному из голосов я узнал уже известного читателю Гандса, который был у Флинта канониром. Другой был по всем вероятиям тот самый матрос, который носил красную шапку. Кажется, они оба уже были сильно пьяны, но всё-таки продолжали пить. По крайней мере, один из них, говоря что-то пьяным голосом, открыл кормовое окно и выкинул в море какую-то вещь, очень похожую на пустую бутылку.
Они были не только пьяны, но и чем-то крайне раздражены. Ругательства сыпались градом и по временам поднимался такой гвалт, что я каждую минуту ожидал схватки. Но ссора всякий раз кончалась ничем. До свалки не доходило. Брань и угрозы понемногу стихали и разговор становился спокойнее впредь до нового взрыва.
На земле сквозь деревья по-прежнему ярко мерцал разложенный пиратами костёр. Один из разбойников монотонно старинную матроскую балладу, выделывая tremolo в конце каждого куплета.
Но вот снова налетел порыв бриза. Шхуна чуть-чуть шелохнулась в темноте. Я снова почувствовал, что канат ослаб, и тотчас же одним ударом перерезал остальные волокна пеньки.
На пирогу ветер почти не действовал, и потому её сейчас же понесло отливом на Испаньолу. В ту же минуту шхуна медленно повернулась кормой и начала отдаваться течению.
Я изо всех сил начал работать веслом, ежеминутно опасаясь, что вот-вот кузов шхуны натолкнётся на мою пирогу и опрокинет меня. Вскоре я убедился, что от шхуны отъехать нет возможности, и стал заботиться лишь о том, как бы держаться поближе к корме. Это мне удалось; от страшного соседа я, наконец, избавился. Но в ту минуту, как я собирался сделать последний взмах веслом, чтобы окончательно отделиться от шхуны, мне случайно попался под руку тащившийся по воде канатный обрывок. Я поймал его и схватил.
Сам не знаю зачем я это сделал. Вышло это как-то инстинктивно. Но потом убедившись, что верёвка держится крепко, я увлёкся любопытством и пожелал взглянуть хотя одним глазом, что такое делается в гостиной; рискуя жизнью, я вскарабкался по верёвке до высоты окна и увидал небольшую часть комнаты и потолок.
Шхуна и её крошечная спутница в это время довольно быстро скользили по бухте; мы были уже на одной линии с огнями на берегу. Корабль покачивался на бурливых волнах отлива, и я решительно не понимал, каким образом бывшие на шхуне матросы так долго не поднимают тревоги. Но, заглянувши в окно, я понял всё. Я заглянул мельком, потому что боялся свихнуться с верёвки, но всё-таки успел заметить, что Гандс и его товарищ дерутся не на живот, а на смерть, вцепившись друг другу в горло.
Я поскорее спустился в пирогу. Опоздай я одну секунду — и она ускользнула бы от меня. В первую минуту я сидел точно ослеплённый; мне мерещилась виденная сцена, мерещилися два багровые, искажённые злобой лица при свете коптившей лампы. Но потом мои глаза снова привыкли к окружающей темноте.
На берегу пение баллады прекратилось. Вся компания, сидя вокруг огня, что есть мочи загорланила знакомый напев:
Было нас, матросов, пятнадцать человек....
Внезапный толчок вывел меня из задумчивости. Пирога нырнула в воду, круто повернулась и поплыла в другую сторону, обнаружив при этом необыкновенную быстроту. Кругом меня прыгали мелкие волны, шумя и пенясь фосфорическою пеной.
Испаньола, за которою я плыл, качалась в темноте всем своим кузовом от киля до кончика грот-мачты. Вглядевшись пристальнее, я убедился, что она тоже поворачивает к югу. Сердце невольно забилось во мне сильнее и чаще, когда я увидал лагерный костёр позади себя. Течение сделало крутой поворот и понеслось, бурля и пенясь, к проливчику, увлекая в открытое море и шхуну, и пирогу.
На борте шхуны раздался крик. Я услыхал, как чьи-то кованые каблуки затопали, по лестнице на палубу, и догадался, что пьяницы прекратили, наконец, драку и открыли глаза на приключившееся с ними бедствие.
Я лёг на дно своей утлой лодчёнки, ожидая смерти. Я знал, что по выходе из проливчика, мы почти неминуемо наткнёмся на буруны, где я найду конец всем своим бедам. Хоть я и приготовился к смерти, однако у меня не достало духа взглянуть опасности прямо в лицо. Поэтому я зажмурил глаза.
Долго дожидался я гибели, несясь по быстро катившимся валам, насквозь промоченный от летевших на меня брызг пены. Наконец усталость пересилила страх. Мною овладело оцепенение, перешедшее вскоре в сон, и, убаюканный волнами, я начал грезить о нашем доме, о матушке, об Адмирале Бенбо…
Когда я проснулся, было уже светло. Мы плыли мимо юго-западного берега острова. Солнце уже встало над горизонтом, но скрывалось ещё за холмом Далёкий Вид; между мною и горою виднелся ряд утёсов. Справа на ружейный выстрел от меня возвышался мыс, а за ним подальше холм — фок-мачта. Холм был чёрен и гол, а мыс усеян утёсами.
Первым моим движением было схватиться за весло и поплыть к берегу, но я вовремя удержался. Я погубил бы себя, если б это сделал. Впереди утёсов ревели и пенились буруны; пена столбами вздымалась к небу, как бы являясь мне грозным предостережением. Попади я в буруны, меня истрепало бы в клочки свирепыми волнами.
Вдобавок ещё я увидал в воде каких-то отвратительных морских чудовищ, которые плавали группами от тридцати до сорока штук, наполняя воздух громким мычаньем. Мне впоследствии сказали, что это были морские коровы, безобиднейшие из морских животных. Но тогда я этого не знал и противный вид чудовищ, не говоря уже о бурунах, отбил у меня всякую охоту плыть к берегу. Я думаю, что скорее умер бы от голода, чем решился бы попытать счастья.
Я отлично помнил карту острова и знал, что за мысом берег загибается внутрь наподобие залива, образуя во время отлива длинную песчаную отмель. Севернее находился другой мыс, отмеченный на карте названием Лесного по причине растущего на нём густого соснового леса, начинающегося от самой кручи. Я знал также, что течение идёт вдоль западного берега, направляясь к северу. Заметив, что я уже попал отчасти в это течение, я предпочёл оставить первый мыс за собою и сберечь силы для попытки причалить у мыса Лесного.
Море было неспокойно, но ветер по счастью дул с юга, так что между ним и течением не было борьбы и волны вставали и ложились, не разбиваясь. Будь дело иначе, я бы уже давным-давно утонул, но теперь мой челнок нёсся изумительно ровно и быстро. Временами, лёжа на дне лодки, я приглядывался и видел, как подле меня вздымался огромный синий вал, но пирога всякий раз только подскакивала кверху и с лёгкостью птицы спускалась опять вниз.
Кончилось тем, что я мало-помалу ободрился и принял сидячее положение, чтобы начать действовать веслом. Но оказалось, что моя капризная пирога не выносит ни малейшего перемещения центра тяжести. Только что я уселся, как она начала прыгать, качаться и под конец ткнулась носом в первую же волну.
Приняв холодную ванну, я в испуге откинулся назад и снова улёгся на дно. Равновесие немедленно восстановилось и пирога по-прежнему легко и плавно заскользила по волнам. Я окончательно отказался от мысли править ею. Но тогда мог ли я надеяться, что причалю когда-нибудь к берегу?
Но вот снова напал на меня страх. Однако я и тут не потерялся. Прежде всего, избегая всякого резкого движения, я начал осторожно вычерпывать из пироги воду шапкой, потом приподнял голову так, чтобы глаза пришлись вровень с бортом, и стал выслеживать, каким образом происходит то, что моя пирога так ровно плавает по волнующемуся морю.
Тут я заметил, что всякая волна вблизи вовсе не похожа на круглый и гладкий бугор, каким она кажется с берега. На самом деле она похожа на обыкновенную земную гору с вершинами, плоскостями и долинами. Пирога, будучи предоставлена самой себе, поворачивала в сторону при всякой неровности и вообще избирала для себя по возможности гладкую дорогу.
— Значит, — сказал я себе, — чтобы не нарушать равновесия, мне нужно оставаться в лежачем положении; но я всё-таки могу повременить выставлять весло наружу и в неопасных местах пользоваться им для направления лодки к берегу.
Задумано — сделано. Приподнявшись на локтях, я в этом неудобном положении рискнул сделать две-три слабых попытки подвинуться к задуманной цели. Немного вышло из этого, но кое-что всё-таки вышло. Приблизившись к мысу Лесному, я увидал, что мне опять придётся проехать мимо, но всё-таки я передвинулся метров на сто к востоку. В сущности я был очень недалеко от берега. Я различал уже качавшиеся от ветра зелёные вершины деревьев на берегу и был почти уверен, что причалю к следующему мысу.
Это было бы очень кстати, так как меня уже начинала мучить жажда. Жаркие солнечные лучи, отражаясь в волнах точно в гранёном зеркале, и высыхавшая на мне солёная морская вода донимали меня не на шутку. В горле у меня пересохло, губы потрескались. Глядя на деревья, зеленевшие так близко от меня, я почувствовал неодолимое желание поскорее помчаться к ним и укрыться под их прохладною тенью. Но течение и на этот раз пронесло меня мимо мыса, а при въезде в другой залив я увидал нечто такое, от чего мои мысли приняли совершенно иное направление.
Это нечто была Испаньола, плывшая в миле от меня под всеми парусами.
— Сейчас, сейчас меня заметят и поймают! — подумал я.
Но меня так мучила жажда, что я сам не знал, радоваться мне или горевать, что попаду к пиратам. Я долго не мог придти ни к какому решению и только таращил от удивления глаза.
Распущенные паруса Испаньолы ярко белели на солнце точно снег или серебро. Ветер надувал их и шхуна плыла на северо-запад. Из этого я заключил, что бывшие на шхуне матросы желают объехать остров кругом и вернуться на прежнее место. Вдруг шхуна повернула на запад. Я решил, что меня заметили и погнались за моей пирогой. Но под конец шхуна неожиданно повернулась совсем против ветра и с минуту постояла словно в нерешимости. Паруса её хлопались об мачты.
— Скоты! — подумал я. — Наверно, перепились до бесчувствия!
И мне пришло в голову, как задал бы им за это капитан Смоллет, случись такая оказия при нём.
Между тем шхуна постепенно сделала полный оборот и снова стала под ветром. Паруса снова надулись, она опять довольно быстро проплыла минуты три и потом снова остановилась. Вообще Испаньола плыла как попало. Для меня стало ясно, что рулём не правил никто. Но в таком случае где же были матросы? Они были или пьяны и не понимали, что с ними делается, или покинули корабль.
— Если бы мне удалось до неё добраться, — подумал я, — то я быть может ухитрился бы привести её к законному капитану.
Течением несло пирогу и шхуну в одном и том же направлении. Паруса же шхуны действовали так беспорядочно и непоследовательно, остановки были так часты, что Испаньола нисколько не опережала меня; вернее даже, что она плыла медленнее. Если бы я решился сесть и грести, то, наверное, догнал бы eё. Эта мысль понравилась мне, а воспоминание о стоявшей у входа в гостиную бочке с пресною водой ещё больше подогрело мою отвагу.
Я сел и сейчас же получил в физиономию целый дождь брызг. На этот раз я однако не струсил и начал из всех сил править на Испаньолу. Один раз в мой челнок плеснуло так много воды, что мне пришлось остановиться и, дрожа от страха, осторожно выкачать её шапкой. Под конец, однако, я применился к капризам пироги и дело пошло у меня лучше. Я довольно сносно действовал веслом и реже нарушал равновесие, хотя и продолжал получать от времени до времени толчки волн и плевки пены. Не обращая ни них внимания, я всё плыл и плыл и заметно приближался к шхуне. Мне уже видны были блестящие медные части руля. На палубе по-прежнему не было никого. Я стал серьёзно приходить к убеждению, что матросы покинули шхуну. Во всяком случае, если они и остались, то вероятно были пьяны и валялись где-нибудь в гостиной, а в таком случае мне нетрудно было запереть их там и сделать с шхуной всё, что мне заблагорассудится.
Довольно долгое время она находилась относительно меня в самом неудобном для моей цели положении. Она постоянно останавливалась и, как только я хотел к ней подъехать, вдруг поворачивала в другую сторону и отплывала от меня прочь.
Наконец, я улучил удобную минуту. Ветер на несколько минут почти совершенно упал; течением повернуло Испаньолу ко мне кормою, где было по-прежнему открыто окно. В окне виднелась зажжённая лампа, хотя уже давно был день. Пьяные пираты забыли её потушить. Большой парус висел на мачте как знамя на древке. Если бы не слабое поступательное движение, сообщаемое шхуне течением, то можно было бы подумать, что она стоит на якоре. Я удвоил усилия и уже подъехал к ней на сто метров, как вдруг упавший ветер поднялся опять, надул паруса и снова помчал шхуну по морю.
Я сначала пришёл в отчаяние, но потом вдруг вскрикнул отъ радости. Испаньола повернулась и поплыла прямо на меня. Быстро сокращалось отделявшее нас расстояние. Недалеко от меня уже бурлила поднятая шхуною пенистая рябь. С пироги Испаньола казалась мне огромною и недосягаемо высокою.
В ту же минуту я сообразил и опасность этого приближения. Нужно было торопиться, чтобы эту опасность устранить. Меня подняло волною в ту минуту, когда шхуна нырнула носовою частью в соседнюю волну. Бугшприт протянулся над моей головой. Я вскочил и, чтобы подпрыгнуть повыше, упёрся в пирогу ногами. Рукою я схватился за стаксель и, повиснув над бездной, отыскал ногами подпорки бугшприта, чтобы опереться на них. Находясь в таком положение и задыхаясь от усилия удержаться, я вдруг услыхал глухой удар. Шхуна наехала на пирогу и пустила её ко дну.
Отступление с Испаньолы было мне отрезано.