не желаю возвращаться въ бухту Кидда. Я намѣренъ войти въ маленькій сѣверный рейдъ и посадить тамъ шкуну на мель.
— Ну, что-жь, и прекрасно! — вскричалъ онъ . — Право, дружокъ, я человѣкъ сговорчивый. Идти противъ рожна не стану. Твой теперь верхъ, у меня нѣтъ выбора. Въ рейдъ, такъ въ рейдъ. Мнѣ все равно. Вели мнѣ плыть хоть въ бухту къ бѣсамъ, я и туда поплыву безпрекословно.
Договоръ состоялся. Въ какія-нибудь три минуты я по указанію Гандса, направилъ шкуну куда нужно и мы спокойно поплыли по вѣтру вдоль берега. Я надѣялся до полудня обогнуть сѣверный мысъ, въѣхать на рейдъ до прилива, посадить тамъ шкуну на мель на песчаной дюнѣ и, дождавшись отлива, по-суху выйти на берегъ.
Убѣдившись, что все идетъ какъ слѣдуетъ, я привязалъ къ рулю веревку, спустился въ каюту и досталъ изъ своего чемодана подаренный мнѣ матерью фуляровый платокъ. Вернувшись къ раненому, я перевязалъ ему этимъ платкомъ широкую рану на бедрѣ, накормилъ его и далъ водки. Ему сейчасъ же сдѣлалось лучше. Онъ сталъ говорить болѣе внятно, окрѣпъ и вообще сталъ другимъ человѣкомъ.
Вѣтеръ былъ такой благопріятный, что лучшаго мы и желать не могли. Шкуна летѣла какъ птица; берега быстро бѣжали мимо насъ и мѣстность постоянно разнообразилась. Вскорѣ высокій берегъ остался позади и мы поплыли вдоль низкаго и песчанаго берега, усѣяннаго кое-гдѣ приземистыми елями. Но вотъ уже и онъ миновался и мы стали огибать сѣверную оконечность острова.
Въ итогѣ я былъ до блаженства доволенъ самъ собой, своимъ временнымъ чиномъ и прекрасной погодой. Солнце красиво освѣщало часто мѣнявшуюся понораму берега. Воды было у меня вдоволь, кушать я могъ что угодно и сколько хотѣлось. Совѣсть моя окончательно успокоилась. Прежде я упрекалъ себя за самовольный уходъ, но теперь могъ гордиться сдѣланнымъ завоеваніемъ. Единственной помѣхой моему упоенію были глаза Гандса, слѣдившіе за мною съ ироническимъ, какъ мнѣ казалось, выраженіемъ, и его загадочная улыбка. Въ этой улыбкѣ было все: и страданіе, и старчески-болѣзненная слабость, и вмѣстѣ съ тѣмъ коварная насмѣшка надо мною. Онъ думалъ, что я не замѣчаю, но я все видѣлъ и моталъ себѣ на усъ.
Вѣтеръ, словно желая намъ угодить, перемѣнился и подулъ съ
не желаю возвращаться в бухту Кидда. Я намерен войти в маленький северный рейд и посадить там шкуну на мель.
— Ну, что ж, и прекрасно! — вскричал он . — Право, дружок, я человек сговорчивый. Идти против рожна не стану. Твой теперь верх, у меня нет выбора. В рейд, так в рейд. Мне всё равно. Вели мне плыть хоть в бухту к бесам, я и туда поплыву беспрекословно.
Договор состоялся. В какие-нибудь три минуты я по указанию Гандса направил шхуну куда нужно, и мы спокойно поплыли по ветру вдоль берега. Я надеялся до полудня обогнуть северный мыс, въехать на рейд до прилива, посадить там шхуну на мель на песчаной дюне и, дождавшись отлива, посуху выйти на берег.
Убедившись, что всё идёт как следует, я привязал к рулю верёвку, спустился в каюту и достал из своего чемодана подаренный мне матерью фуляровый платок. Вернувшись к раненому, я перевязал ему этим платком широкую рану на бедре, накормил его и дал водки. Ему сейчас же сделалось лучше. Он стал говорить более внятно, окреп и вообще стал другим человеком.
Ветер был такой благоприятный, что лучшего мы и желать не могли. Шхуна летела как птица; берега быстро бежали мимо нас и местность постоянно разнообразилась. Вскоре высокий берег остался позади и мы поплыли вдоль низкого и песчаного берега, усеянного кое-где приземистыми елями. Но вот уже и он миновался и мы стали огибать северную оконечность острова.
В итоге я был до блаженства доволен сам собой, своим временным чином и прекрасной погодой. Солнце красиво освещало часто менявшуюся панораму берега. Воды было у меня вдоволь, кушать я мог что угодно и сколько хотелось. Совесть моя окончательно успокоилась. Прежде я упрекал себя за самовольный уход, но теперь мог гордиться сделанным завоеванием. Единственной помехой моему упоению были глаза Гандса, следившие за мною с ироническим, как мне казалось, выражением, и его загадочная улыбка. В этой улыбке было всё: и страдание, и старчески-болезненная слабость, и вместе с тем коварная насмешка надо мною. Он думал, что я не замечаю, но я всё видел и мотал себе на ус.
Ветер, словно желая нам угодить, переменился и подул с
