Хотя суконное заведение моих хозяев находилось около Пистойи, я никогда не бывал во Флоренции. Когда мне минуло семнадцать лет, хозяин прибавил мне жалованья, и поручил вести переговоры с заказчиками. Наконец однажды, призвав меня к себе на антресоли, где он почти всё время сидел за расходными книгами, окружённый счетами и расписками, он взглянул на меня поверх очков, и объявил, что мне нужно собираться и завтра с утра отправиться во Флоренцию с партией образчиков, которые я должен разнести по указанным адресам и принять на них заказы. Я поблагодарил хозяина за доверие и не мог всю ночь заснуть, предвкушая удовольствие видеть большой город, о котором мне так много и удивительно рассказывали бывшие в нём. Дав мне адреса, по которым я должен был разнести образчики, посоветовав остановиться в гостинице „Древней девы“ и снабдив ещё практическими наставлениями, хозяин отпустил меня ещё до „Ave Maria“, чтобы я мог, как следует, выспаться и на следующий день чуть свет покинуть дом, к которому я, сирота, привык, как к родному.
Б пути со мною ничего не случилось. Впрочем я всю дорогу так мечтал о Флоренции, что едва замечал, что встречалось моей одноколке. Конечно, кроме хозяйских наставлений я не упустил случая расспросить накануне старого приказчика, который мне порассказал кое-что и другое о большом городе, где по-видимому меня ждали не только визиты к заказчикам, но и новые знакомства, кофейни, ресторации, театры и дамы получше пистойских. Мечты именно о этих неиспытанных ещё удовольствиях и занимали мою голову, едва оставляя мне достаточно сообразительности, чтобы припомнить, налево, или направо нужно было, но словам хозяина, поворотить мне мою соловую кобылу,
Гостиница, указанная мне хозяином, находилась за С. Кроче, так что мне пришлось проехать почти весь город. Боже мой, какое великолепие! Вероятно, был час прогулок, так как все улицы были наполнены каретами, всадниками и нарядными пешеходами. Лорнеты господ так и сверкали, ленты и вуали дам развевались, собаки шныряли под ногами, хлопали бичи и табакерки, пыль пахла духами и скошенной травой, стрижи, как угорелые, носились над самыми головами и высоко на горе звонили колокола. На перекрёстке моя одноколка остановилась, так как лошадь, испугавшись внезапно раскрытого розового высокого зонтика, против ожидания не понесла, а наоборот остановилась и не хотела идти ни направо, ни налево, ни вперёд, ни назад, не обращая внимания на все мои понукания, словно Валаамова ослица. Я сам растерялся ни меньше своей кобылы и хлестал её изо всей мочи, смотря только на её соловый круп и хвост, которым она взмахивала при каждом ударе. Я не замечал некоторое время ничего, не слышал ни ругани, ни смеха, как вдруг меня привёл в чувство нежный женский голос, который произнёс: „Вы совсем убьёте ваше животное, нет большой чести соперничать в упрямстве с лошадью.
Это говорила как раз та самая дама, зонтика которой испугалась моя лошадь. Я пробормотал извинение и готов был провалиться вместе со своей одноколкой, так мне стало стыдно и своего костюма, и поведения и норова моей кобылы. Дама с розовым зонтиком, казалось, не была рассержена, что, впрочем заметил я и но её голосу, насмешливому, но отнюдь не сердитому. Кроме того она была необыкновенно красива в высокой шляпе кораблём и с мушкой у левой брови. Не знаю, зачем я раскланялся с нею и сейчас же отвёл глаза. По другую сторону моей одноколки стоял молодой человек, смотревший так, будто он хотел заговорить. Почти сейчас же он ото и сделал.
— Из деревни? — спросил он улыбаясь и указывая на лошадь.
— Да, да. Вот не знаю, что с ней случилось. Никогда этого не бывало.
— Ничего, она оправится! Вы позволите? И раньше, чем я успел позволить, он проворно вскочил в мой экипаж и взял вожжи из моих рук. Действительно, почему-то лошадь тронулась и мы продолжали путь уже вдвоём. В дороге я узнал, что моего спутника зовут Яковом Кастаньо, что он Флорентинец, не женат и живёт с матерью. Я в свою очередь рассказал, что мне имя Фома Губерти, что я суконщик из под Пистойи, еду с образчиками и намереваюсь остановиться в гостинице „Древней Девы“ за С. Кроче. Он выслушал довольно равнодушно все эти сообщения, заметив только:
— Всё это прекрасно, но вечером во всяком случае мы встретимся в „Фениксе“ около собора. Посидим, поболтаем, больше ничего. Для скрепления дружбы. Нужно же вам иметь друзей в городе.
У гостиницы он со мной простился, взяв с меня слово вечером встретиться у „Феникса“.
На вывеске моего нового жилища была изображена полная дама в старинном костюме, указывающая пальцем на надпись:
Кто спросит: „где остановиться?“
Ответит древняя девица:
„Остановитесь, путник, тут,
Здесь очень дёшево берут,
Обед и ужин здесь не плох
И простыни всегда без блох…
Стихи были довольно длинные, но я не поспел их разобрать, потому что хозяин уже отворял мне ворота, а из второго жилья кивала какая-то полная женщина, вероятно, хозяйка гостиницы.
На следующее утро я едва помнил, как мы проводили вечер накануне, Голова трещала и мысли путались, но сосчитав деньги в кошельке, я убедился, что там не хватало ровно столько, сколько стоил ужин, так что мой новый друг не оказался ни вором, ни мошенником. Просто я сам не совсем ещё приучился к весёлому времяпрепровождению. Адреса, данные мне хозяином тоже не были потеряны, так что всё, кроме моей головы, было в порядке. Выпив крепкого кофе я стал рассматривать список будущих заказчиков.
1. Синьор Антон Кальяни, борго С. Апостоли против дворца Турки. Звонить не громко. По три капли в день натощак.
2. Синьора Сколастика Риди за Арно у дворца Питти. Полное спокойствие, не есть мясного, по утрам холодное обтиранье, носить шерстяные чулки.
Другие адреса были в таком же роде, т. е. с прибавлением характеристик и медицинских советов, приписанных моим хозяином, вероятно, для того, чтобы дать мне темы для бесед, если бы эти господа захотели вести со мною частные разговоры, сообразно вкусам и фантазии каждого из них. Я не долго раздумывал, а почистившись, надев лучшее свое платье и взяв под мышки сверток с образчиками, отправился на борго С. Апостоли. Помня написанное наставление, я тихонько постучал в старые двери высокого невзрачного дома. Слуга был, очевидно, не большой любитель разговаривать, так как, впустив меня в большую полутемную переднюю, он куда-то исчез, указав мне лишь неопределенным жестом на дверь, из-за которой слышалось женское пение. Не получив на свой стук никакого приглашения, я осторожно приоткрыл одну створку и увидал широкую светлую комнату, посреди которой стоял невысокий человек в цветном халате, приложив одну руку к сердцу, другую подняв к потолку, словно обращая внимание слушателей на живопись, изображавшую спящего Эндимиона. Господин так закинул голову, что лица почти не было видно, а зрению представлялось лишь белое жирное горло, которое словно клокотало, потому что это именно он и пел женским голосом.
Мне стало смешно, что по-видимому не мальчик, и даже не юноша, а взрослый мужчина поет по бабьи, по нужно признаться, что делал он это очень искусно, временами его голос положительно напоминал волынку, особенно когда он пел следующие слова:
„О я, несчастная Семела.
На что дерзнула, что посмела!?
Вот я немею,
Пламенею,
Холодею,
Цепенею
От жгучей страсти“.
— Не тот акцент, не тот акцент, дьявол вас побери, госпожа племянница! Видно, что вы ещё не испытывали не только жгучей, но вообще никакой страсти. Нельзя аккомпанировать, как курица!
И господин в халате отбежал в глубину комнаты, где я теперь заметил фортепьяно и сидящую за ним даму. Лица её мне не было видно, за то я мог вволю рассматривать черты певца, который считал себя, по-видимому, большим знатоком жгучей страсти. Без парика, в одном зелёном фуляре, лицо его казалось необыкновенно толстым, будто под кожей по всем местам были наложены подушечки, но огромные тёмные глаза и довольно правильный рот придавали известную приятность этой бесформенной массе. При быстрых движениях, халат обтягивал полные и круглые формы несчастной Семелы.
Так как на меня не собирались обращать внимания, то я кашлянул раз и два довольно громко. Тогда господин, вытащив лорнет из под халата, надетого прямо на бельё, стал меня рассматривать, как жука, или мебель. Я выдвинулся вперёд и готовился сказать несколько приветственных слов, как вдруг хозяин рассмеялся и схватив меня за обе руки, быстро заговорил:
— Без комплиментов, без комплиментов! я понимаю ваше смущение, молодой человек, но вполне ценю ваш энтузиазм. Вы не видели меня в Тизбе? Вы не слышали той арии, которую несчастная девушка ноет над окровавленным плащом Пирама? нет, вы этого не слышали? Тогда вы ничего не слышали, вы не жили, вы ещё не родились! О, это божественно! — Он долго ещё говорил, не выпуская моих рук, наконец вздохнул и умолк, будто от напряжённости переполнявшего его восторга. Тогда я решил уместным представиться и сказать цель своего посещения.
— Конечно, вы — образчик, вы — образчик истинного поклонения талантам.
Я привёз вам образчики и зовут меня Фома Губерти — старался я ему втолковать.
— Я вас понимаю, вполне понимаю. Вы завтра же пойдёте слушать „Пирама и Тизбу“, я и маэстро там превосходим друг друга.
Я поблагодарил г. Кальянн и опять упомянул про свои образчики, которые хотел бы ему показать. Тот постоял несколько секунд молча, потом улыбнулся, взял меня под руку и понизив голос, произнёс:
— И это возможно мой друг. Энтузиазм и настойчивость всё превозмогают. Мы посмотрим ваши образчики, но это нужно заслужить. Вы, конечно, отзавтракаете с нами? Позвольте мне представить мою племянницу, которая ничего не понимает в музыке, но добрая девушка. Клементина Кальяни.
Девушка поднялась от инструмента, и я тотчас узнал в ней мою даму с розовым зонтиком. Не знаю, признала ли она меня, но протягивая мне руку, она так пристально на меня посмотрела, что я думаю, что это так.
Её опекун, не переставая болтать, отправился переодеваться, я же остался вдвоём с г-жей Клементиной. Не поспела дверь затвориться за г. Кальяни, как девушка обратилася ко мне:
— Скорей давайте письмо. —
— Какое письмо? —
— Письмо от Валерио. —
— Простите, я не знаю никакого Валерио и письма у меня нет. —
— Вы не знаете Валерио Прокаччи и посланы не им? Вы слишком глупы, или не в меру осторожны. —
В это время уже возвращался сам знаменитый певец, переодев халат. Он казался толще и ниже ростом в обыкновенном платье. Ещё с порога он заговорил, улыбаясь: „завтракать, завтракать! Вы познакомились с Клементиной? Я вам завидую: завтра вы услышите впервые меня в роли Тизбы. Она мне особенно удаётся. Успех безумный! Многие даже называют меня синьор Тизба… это недурно, а? о, во Флоренции масса остроумных людей!
На следующее утро я отправился к Синьоре Сколастике Риди. Эта дама жила почти за городом в доме окружённом большим и тенистым садом. Привратника не было у калитки, которая оказалась открытой. Я вошёл в сад и направился наобум к белевшей вдали терассе. Везде были следы обветшалой и неподдерживаемой пышности. Некоторые статуи свалились в пруд и оттуда торчали позеленевшие от ила ноги, другие были так загажены птицами, что было жалко смотреть. От дома неслись звуки гитары, которые и вели меня из аллеи в аллею. На террасе находилась богато одетая женщина с напудренным лицом и загорелой шеей, и два молодых человека в ливреях. Как раз когда я подходил, дама пела несколько сиплым, но приятным голосом очень известную мне песню:
„Волынщик, мой волынщик,
Пойди со мной йод клеть,
Хочу твою волынку
Поближе разглядеть“.
Так как я знал слова этой песни и считал их не слишком пристойными, то очень удивился, как может петь такую песню приличная и нарядная дама. Перед компанией стоял кофейный прибор и ликёры, скатерть была залита в нескольких местах и на полу валялись апельсинные корки. Дама отбросила гитару, которую на лету поймал один из кавалеров, и расстегнув лиф, проговорила: „уф! ну, я наелась! не знаю, как вы?“
Тут она заметила меня и стала махать рукою, приглашая к столу. Молодые люди вскочили было при моём приближении, но потом опять опустились на стулья, не представляясь мне. „Садитесь, будьте гостем!“ сказала дама и наклонилась всем телом, при чём её груди как-то неестественно колыхнулись, видные через большое декольте. Её тело, начиная с шеи, не было ни набелено, ни напудрено и было похоже, что на туловище из амбры поставили алебастровую голову. Но она была чудо как хороша, эта дама! Кавалеры не напоминали маркизов. Несмотря на странность этой картины, я почтительно снял шляпу и поклонившись, спросил, не г-жу ли Риди я имею удовольствие и честь видеть. Синьора громко рассмеялась, потом надулась и ответила басом:
— Её самую, порт бы её побрал! —
Я хотел было заикнуться про свои образчики, на дама дала знак рукою, чтобы я прекратил и сказала так же серьёзно: „О делах потом, теперь садись и пей. Беппо, ещё кофею!“ Один из молодых людей вышел и сейчас же вернулся с новой чашкой и чистой рюмкой, а другой всё что-то хихикал в кулак.
— Чего ты? — спросила она у смешливого кавалера.
— Я смеюсь на этого оригинала, который носит свои образчики под мышкой.
— У всякого свои привычки, — ответила Сколастика серьёзно, на что оба гостя расхохотались.
— Полно. Он мне нравится и если вы будете его обижать, я вас отдую по щекам.
Затем, обращаясь ко мне, синьора Риди сказала ласково:
— Не обращай на них внимания. Они — дураки и ничего не понимают. Дай я тебя поцелую.
От неё пахло пудрой, вином и кофеем и она всё наклонялась то в одну, то в другую сторону, колыхая бюст. Принесли ещё бутылки. Я уже осмелел и сам обнял соседку, чтоб она не так бултыхалась. Кавалеры вынули карты и стали их тасовать, как вдруг из-за кустов выскочила девочку лет десяти и громким шёпотом сказала: „приехали!“ Синьора вскочила, тотчас опять села, снова вскочила, повторяя заплетающимся языком:
— Убирайте! убирайте всё! захватите гитару! Чёрт бы вас всех побрал! —
Наконец сгребла оставшуюся посуду: рюмки, чашки, ложки в подол и пошла в комнаты. На правом чулке её была большая дыра. На ступеньках синьора свалилась, зазвенев посудой, не могла подняться и так, не выпуская из одной руки подола, почти на четвереньках уползла в двери. Молодых людей уже давно не было. Я не знал, что подумать и сидел над залитой скатертью, ожидая, что будет дальше.
Из сада по той же аллее, по которой пришёл и я, приближалась молодая, высокая женщина в светлом платье с очень бледным, слегка опухлым лицом в сопровождении мальчика лет пятнадцати. Только взойдя на террасу, она, казалось, заметила меня. Ответив на мой поклон, она отослала мальчика и молча ждала, что я ей скажу. Наконец, подняв серые глаза, она медленно спросила.
— Вас прислал ко мне синьор Валерио Прокаччи? Чего ему нужно от меня? —
Я заметил, что никакого Валерио не знаю. Тогда дама пробормотала.
— Странно. В таком случае я знаю, кто вас ко мне послал! — но это должно было быть завтра, по моему. Приветствую вас, милый братец.
Она умолкла, стоя у стола. Я думал, что она рассматривает кофейные и ликёрные пятна, но оказалось, что она их не видела, и размышляла неизвестно о чём. Наконец, она снова взглянула на меня, будто удивляясь, что я ещё здесь, и слабо проговорила:
— Да, так завтра я вас жду. Кланяйтесь. Господь вам поможет. —
Вероятно мальчишка где-нибудь подслушивал, потому что без всякого зова явился, чтобы проводить меня до калитки. Я пробовал разузнать у него, что всё это значит и кто была первая синьора, но он был или глухим, или полнейшим кретином, потому что на все мои расспросы, только улыбался, ничего не говоря.
Мысль о синьоре Валерио Прокаччи не давала мне спать, даже вытесняя, как воспоминания о прелестной г-же Риди первой, так и недоумения, почему мой хозяин снабдил меня адресами таких странных заказчиков. Вообще, флорентинцы очень любезны, скоро дружатся, но все со странностями. Вероятно, этот Валерио какой-нибудь влиятельный, пожилой человек, от которого зависит благополучие и судьба многих людей. Я был так взволнован впечатлениями от первых двух визитов, что решил на это утро никуда не ходить в новое место, тем более, что сегодня меня ждали и у синьора Тизбы, где я мог встретить Клементину, и у г-жи Риди, где я надеялся увидеть её родственницу. Я сидел в кофейне, раздумывая о всех событиях, как вдруг снова услышал имя Валерио Прокаччи. Я так быстро обернулся, что чуть не опрокинул весь столик. Рядом сидело двое молодых людей, лицо одного из которых поражало своею необыкновенною весёлостью и беззаботностью. Казалось, не могло быть такого подозрительного и чёрствого сердца, которое сразу не открылось бы при виде этого круглолицего юноши со вздёрнутым носом, большим ртом и смеющимися глазами. Это именно он и произнёс имя Валерио. Я собрался с духом и подбодряемый наружностью молодого господина, подошёл к нему и спросил:
— Вы знаете Валерио Прокаччи? —
— Я думаю, что знаю, когда это я сам и есть, Валерио Прокаччи.
— Вы — Валерио Прокаччи? не может быть. —
— Почему это вас удивляет?
— Я не думал, что вы так молоды; вообще, я не думал, что вы такой. —
Молодой человек заинтересовался, где я слышал о нём и вообще, откуда я его знаю. Я чистосердечно рассказал ему всю мою историю с самого начала. Валерио внимательно выслушал мою повесть и произнёс:
— Странно, добрый Фома, что судьба вас послала именно к тем людям, с которыми я наиболее связан. По-моему это не без умысла со стороны Провидения. Я думаю, что вы можете мне помочь. Я вам тоже расскажу хотя бы те дела, в которых вам суждено быть участником. Откровенность за откровенность.
Из слов Валерио я узнал, что он безумно влюблён в Клементину, племянницу известного кастрата Кальяни, который во чтобы то ни стало хочет выдать её за графа Парабоско, смешного и надутого старого мота. Родители же самого Валерио хлопочут о его браке с синьорой Риди, почтенной и богатой вдовой, но которая совершенно ему не нравится и сама не чувствует к нему расположения, считая его за пустого и легкомысленного человека.
— Я в этом её не разубеждаю; наоборот, делаю всё возможное, чтобы этот брак был ей не по душе. Меня бесит не она и даже не мои родственники, а эти две чучелы: граф и синьор Тизба. Вы себе не можете представить, до какой степени они несносны своим чванством и смешною манерностью. Я очень рад, что в вас я найду друга, который может мне помочь! —
Он крепко пожал мне руку и сказал, что я всегда могу рассчитывать со своей стороны на его помощь и содействие.
Положительно, я приобретаю друзей совершенно мимоходом. Или во Флоренции люди очень склонны к дружбе, или в моей наружности есть что-то располагающее. Дома меня не ценили, но ведь всем известно, что для отечества не существует пророков. В таком расположении духа я решил купить себе новые туфли с бантами и отправился к господину Кальяни. Тот встретил меня весьма радушно, стал сейчас же рассказывать о своих сценических успехах, томничать, ворковать и закатывать глаза, как вдруг с улицы донёсся звук настраиваемых скрипок.
— Серенада! клянусь честью, серенада я не отпираюсь: известность имеет свои прелести! —
Он открыл жалюзи, скрипки явственнее слышались, но не начинали играть ещё, как следует. Мы оба подошли к окну. Оказалось, что музыканты совсем уже расположились было играть, как вдруг из-за угла появилась другая партия, которая стала гнать первых, уверяя, что перед этим домом должны играть именно они, вновь пришедшие. Сначала перебранивались, потом пустили в ход камни мостовой, смычки, футляры от инструментов и, наконец, самые скрипки. В доме всё было слышно от слова до слова. Г. Кальяни в необычайном возбуждении кричал из окна: „так их, бей, молодцы, вправо, вправо!" — как вдруг будто что вспомнив, закричал на всю улицу:
— Кому послана серенада? —
— Синьорине Кальяни Клементине.
Певец быстро захлопнул окно и повернувшись ко мне, произнесла пренебрежительно:
— Пустяки! эти молодые люди всегда устраивают собачью свадьбу и кошачьи концерты из-за первой юбки! —
Я не посмел ему напомнить о приятностях славы, тем более, что в комнату вошла синьора Клементина, на которую опекун сейчас же и набросился.
— Что это за шум? — спросила она, входя. —
— Что это за шум! святая невинность! Это вам лучше знать, что это за шум. Наши обожатели дерутся. Нет того, чтобы подумать о больном дяде, который вас содержит и который может каждую минуту умереть! Вы не подумаете, какая это будет потеря для искусства! Вам всё равно, только бы была орава любовников. Змея! —
— Какая орава любовников? в уме ли вы? вы сами мне навязываете разных дурацких женихов, графа Парабоску и т. д.
— А Прокаччи кто тебе навязал? тоже я, скажешь? — Валерио тут ни при чём.
— Как ни при чём? Я тебя лишу наследства! —
— У меня есть свой капитал, если вы его не расстратили.
— Дерзости!? —
— Вы потеряете голос.
— Да, я потеряю голос, я обнищаю, я умру и ты будешь виновницей! —
— Не срамитесь, на улице всё слышно.
— Пусть слышат! Я никого не боюсь. —
— Вы — смешны!
— Кто — я — смешон? Палку, палку мне сейчас же! В передней за ларём, налево в углу толстая палка! — визжал Кальяни. С улицы доносился уже лязг шпаг и крики о помощи. Я поспешно спустился с лестницы, желая узнать, не ранен ли Валерио, но меня сразу так толкнули в бок, что я попал в соседний переулок, по которому и побежал домой.
Так я и не видел г. Прокаччи, к которому так быстро почувствовал искреннее расположение и преданность. Дело в том, что после того дня Валерио исчез и никто не знал где он. Можно было бы подумать, что его убил граф Парабоско, если бы Клементина не сохраняла полного спокойствия, конечно, невозможного в случае смерти Валерио. Прошло дней пять; я узнал, посетив ещё раз синьору Риди, что пленившая меня госпожа — не более, как служанка синьоры Сколастики, у которой, как часто бывает у святых женщин, была одна из самых распущенных дворней города. Должен сознаться, что это открытие нисколько не уменьшило в моих глазах её прелестей, — наоборот, даже как-будто увеличило их, показав их более доступными. Наконец, она, мне назначила свиданье, но почему то не у себя в комнате, не у меня в гостинице, но, вероятно, соблазнившись тёплой погодой, за городом в роще.
— У хижины анахорета, — заключила она.
— Какого анахорета? Разве такие существуют в наше время?
— А то как же? разве ты не знаешь, что совсем на днях появился около города отшельник и молва уже успела раструбить о его святости. Но он бежит от людей, что ещё более привлекает к нему последних.
Я ничего не слышал об анахорете, но согласился придти вечером в рощу.
Она находилась верстах в трёх от города. Я забрался туда далеко ещё до той минуты, когда солнце начинает скашивать лучи и делается приятным изнеженным горожанам. В тот день зной уменьшался густыми облаками, проползавшими по небу от времени до времени, обещая перейти в дождевую тучу. Вскоре пошёл дождь, а Сантины, как, оказывается, звали мою предполагаемую синьору Риди, всё не было. В конце концов мне надоело мокнуть под дождём и я решил укрыться в хижину анахорета, оказавшуюся простым заброшенным сеновалом без сена. Осторожно тронув не прикрытую дверь, я вошёл в полутёмное помещение, где никого не было. Забравшись по лестнице на верх, где прежде сушилось сено, я старался сквозь щели разглядеть, не идёт ли моя возлюбленная, но в то же время прислушиваясь, что делается внизу.
Вскоре двери отворились, и показался сам пустынник, ведя за собою маскированную и промокшую женщину.
— Вот, подумал я, так отшельник! привёл к себе даму на свиданье! впрочем, может быть, она просто заблудилась и он её пригрел и приютил по отечески. —
Но отшельник, несмотря на бороду, совсем не годился в отцы приведённой им дочери, да и стал вести себя нежно, но совсем не по родительски. Они так целовались и обнимались, что я даже позабыл про Сантину и про её коварство. Между тем парочка внизу всё более разгорячалась. Он снял плащ с дамы и стал покрывать поцелуями её открытые плечи. Наконец, он к моему удивлению снял бороду и оказался никем иным, как Валерио Прокаччи. Его собеседница тоже, не боясь лишних глаз, сняла маску и вышла Клементиной Кальяни. Я чуть не вскрикнул от восхищения, когда увидел это, потому что они оба и их счастье были близки моему сердцу и потом они были так милы, что всякий порадовался бы, глядя на них. Дождь уже перестал, а г-жа Клементина всё ещё не уходила. Я видел, как прошла Сантина к условленному месту и обратно, но не мог никак ей дать знать, не выдавая себя нижней паре. Но, вероятно, от досады я сделал всё-таки неловкое движение и заскрипел досками, так как дама, оторвав свои губы от уст Валерио, спросила:
— Что это скрипит? наверху кто-нибудь есть? —
— Кому там быть? тебе почудилось — ответил молодой человек, снова её целуя.
— Нет, право, там кто-то шевелится. —
Тут я не вытерпел и чтобы успокоить их, просунул голову вниз и громко сказал:
— Не беспокойтесь, синьор Валерио: это — я! —
Клементина вскрикнула и убежала ланью за дверь, а Валерио после минутного недоумения и даже гнева, вдруг расхохотался, повторяя: „Фома, Фома, ты меня уморишь. Хорошо, что ты не объявился раньше, а то бы я тебя просто-напросто отколотил! Но откуда ты взялся?“
Я слез с вышки и прежде всего высказал свою радость но поводу того, что Прокаччи жив, здоров и, по-видимому, счастлив. Посмеявшись вдоволь над маскарадом Валерио и моим наблюдательным постом, мы разговорились о делах, причём я узнал, что вскоре опять понадоблюсь своему другу. Он переоделся из монашеского платья в своё обычное и пожав мне руку, обнял меня и мечтательно проговорил:
— Тебе бы, Фома, жениться на синьоре Схоластике! —
— Господь с вами! да ведь она за меня не пойдёт.
— Это уж тебя не касается. —
— Как же, помилуйте, не касается, когда мне придётся быть её мужем.
— Это может устроить г. Альбино. —
— В первый раз слышу.
— Возможно, по это дела не меняет. —
— Дело в том, что я никогда не думал об этом браке и по правде сказать он меня не особенно привлекает.
— Это другое дело. —
— Мне бы скорей хотелось, например, жениться на служанке г-жи Риди, Сантине.
Валерио улыбнулся.
— Ну это ты говоришь сгоряча. Сантина вовсе не такая особа, на которой стоило бы жениться. Когда ты будешь приезжать сюда, она всегда будет к твоим услугам. —
Лишь только я подумал о своём хозяине, нашей фабрике, как понял всю справедливость слов Прокаччи и отбросил мысль о женитьбе с удовольствием мечтая, как я буду приезжать во Флоренцию.
Валерио казался не то что печальным, а более серьёзным, чем обыкновенно. Вообще, кажется, его лицо но самой своей структуре не могло выражать меланхолических чувств. Он проводил меня почти до самого города, ещё раз повторив, что я всегда могу рассчитывать на его помощь и защиту. Я долго смотрел вслед Валерио и затем побрёл в город, больше думаю о судьбе г-жи Клементины, нежели о моём несостоявшемся свидании.
На следующий день Сантина меня не встретила бранью, как я ожидал, но холодно опустила глаза и старалась держаться сдержанной, насколько позволял ей это её пылкий и живой характер. Мне почему-то было всё равно, сердится она, или нет, потому я более смело разглядывал её смуглые щёки и вздрагивающие веки. Проходя по террассе, я даже слегка обнял горничную г-жи Риди за талию. Это, по-видимому сломало лёд, потому что Сантина прошептала мне „мерзавец паршивый“ так очаровательно, что мне снова пришла в голову оставленная было уже мысль о женитьбе. Г-жа Сколастика печально сидела у окна и пересчитывала серебряные деньги в шкатулке. Она подняла серые глаза и тихо сказала:
— Добрый Фома, синьор Альбано говорил мне о вас, он говорил, как вы скромны, как преданны. Только моё болезненное состояние не позволило мне обратить должного внимания на ваши высокие качества, но от Господа ничто не останется скрытым.
Я вспомнил о предложении Прокаччи и со страхом смотрел, как рука синьоры Сколастики легла на мой серый рукав.
Дама говорила, как во сне, медленно и страстно, не спуская с меня глаз и не отнимая руки с моего обшлага. Мне вдруг стало необыкновенно тоскливо и я подошёл к окну, выходящему на улицу. Там привлекли моё внимание две фигуры, которые вскоре появились и в комнате г-жи Риди. Это был синьор Кальяни и с ним какой-то высокий тощий господин, в настоящую минуту без парика и со спущенной подвязкой на левой ноге, при чём остальные части его туалета ясно показывали, что такой беспорядок вовсе не был свойствен спутнику синьора Тизбы.
— Боже, что случилось, граф Парабоско? — воскликнула Сколастика, подымаясь к ним навстречу. Значит, Клементину прочили за эту жердь! Я понимаю тогда всё негодование Прокаччи. Кальяни выказывал большее присутствие духа, нежели отставной жених и довольно бодро сообщил, что его племянница вчера во время спектакля убежала с Валерио и обвенчалась с ним у анахорета. Я раздумывал, как Прокаччи мог обвенчать самого себя, меж тем как граф беспомощно продолжал сидеть на том же стуле, куда опустился, как только пришёл. Его нос покраснел и левой рукою он всё натягивал чулок, который сейчас же сползал обратно.
— Змея, змея! — шептали его губы.
Синьор Тизба гоголем подошёл к г же Риди и очень развязно, хотя и галантно, произнёс:
— Я больше забочусь о вас, дорогая г-жа Сколастика, нежели о пропавшем молодом человеке, или о своей племяннице. Они получат то, чего искали, но вы, вы! так невинно пострадать! Такая неоценённая доброта, благородство! —
— Вы мне льстите!
— Нисколько; я знаю, как вы относились к этому молодому человеку; что касается меня, так я отчасти рад, что освободился от этой неблагородной обузы. Вчера она даже не досидела до конца 2-го акта „Пирама и Тизбы“, она сбежала от моего шедевра, моего торжества! Знаете, людям искусства нужен покой, а если и волнения, то лёгкие, приятного характера. Граф Парабоско начал снова хныкать на своём кресле. Синьор Кальяни направился к нему, но вдруг, повернувшись на одной ножке, воскликнул:
— Я гениален! кто будет сомневаться в этом? —
Сколастика молча смотрела, что будет дальше.
— Вы и он! хи-хи-хи! разве это не гениально? Отмщение, сладкая месть! —
— Я вас не понимаю!
— Выходите замуж за графа. —
— Вы думаете?
— Конечно, я думаю. Кто же иначе? Ну, граф, становитесь на колени. —
— Постойте, у меня всё чулок валится.
— Что? чулок?.. Это ничего. —
— Постойте, синьор Кальяни, я ещё подумаю, — протестовала г-жа Риди, но певец уже торжествовал.
— Когда женщина собирается думать, она уже согласна! —
Тут он только заметил меня.
— А, и милый Фома здесь? — и потом, понизив голос, добавил: Теперь я немного освобожусь и охотно посмотрю ваши образчики“.
Но мне не пришлось воспользоваться его приглашением, так как дома я нашёл письмо от хозяина, вызывавшего меня немедленно в Пистойю, а также самого Якова Кастаньо, который, как оказывается, всё время меня искал, чтобы взять у меня обратно адреса своих клиентов и вернуть мне мой список, которые мы перепутали в первой же вечер. Валерио благополучно живёт с Клементиной, часто пишет мне, синьор Сколастика, кажется, сама не заметила, как обвенчалась с графом. Синьор Кальяни также блистает в роли Тизбы, так и не видав моих образчиков. Зато какие образчики доставила мне Флоренция на всю мою жизнь, любви и претензий, забавных и печальных случаев, сплетений судьбы и истинного чувства!
